В снежном плену

   Высоко над крышей свистел и рычал, совершенно распоясавшийся, одуревший от бескрайних снежных просторов, ветер. Он то вихрем пускался в бешеный танец, разметая всё на своём пути, то, притворно присмирев и сдерживая крутой нрав, тихонько сдувал серебряную пыль с искристых снежных барханов. Луна холодно и равнодушно лила на землю белёсый свет, тускло высвечивая в сугробах несколько торчащих печных труб. И только из одной из них показывался и тут же уносился ветром дым. Труба принадлежала единственной обитаемой в деревне избе.

   Обитатели этой избы - четверо стариков. Поздней осенью, как только снежные заносы становились непреодолимыми, и у них не оставалось сил чистить  друг к другу тропки, старики объединялись. Они выбирали избу попросторней и потеплее, сносили в одну «кучу» съестное, и, поплакав и помолившись на углы своих изб, прихватив иконы, сходились на долгие месяцы зимнего плена. Уже к середине декабря, как правило, деревню заносило вместе с крышами. И только по трубам можно было понять, что здесь человеческое жильё.      

   Фитиль в керосиновой лампе трещал, чадил, грозя вот-вот совсем погаснуть. От огня по стенам избы метались тени.
   На огромной, как корабль, русской печи, свесив ноги, сидел дед Толя. Натоха, так его все звали. Ему было жарко, он то и дело "охохокал" и вытирался замызганным носовым платком. Седые волосы пушистым воротником обрамляли впечатляющую лысину, лоснящуюся от пота. Его лицо казалась сплошной бородой, из которой выглядывал курносый совершенно не мужской нос да виднелись слезящиеся  глаза. Одна нога была обута в большущий серый валенок, другая – босая. Упавший с ноги валенок валялся рядом с печью на полу.
   
   За его спиной лежал дед  Кондратий прямо на горячих кирпичах, сдвинув с них одеяло. Вот уже вторую неделю Кондратию хворалось. В отличие от Натохи, аборигена здешних мест, Кондратий был пришлый. Привёз его сынок два года назад погостить к дальней одинокой родственнице да и забыл напрочь про отца. Родственница год как померла, и остался дед Кондратий в деревне в чужой избе один. Он был невысок, щупловат. Зато мог гордиться шевелюрой почти без седины, пышной и волнистой, на старческую плешивость не было даже намёка. Говорил правильно, к людям был внимателен и тактичен. Натоха его за это недолюбливал и при случае обзывал "грамотеем". Кондратий на прозвище извинительно улыбался и отмалчивался. Пенсию по понятным причинам ему не носили и жил дед только тем "что Бог пошлёт" - угощениями сердобольных соседок да маленько с огорода: картошкой, редькой, луком-чесноком, да капустой.
 
   На голбце*, вытянув ноги и прислонившись левым боком к печи, сидела старушка Анна и вязала. Даже сейчас с жиденькими тускло-серыми волосами, с отвисшими щёчками, с очками на носу в тёмной роговой оправе, грузной фигурой, прослеживалось, что в далёкой молодости она была красива. Анна по-особому наклоняла или поворачивала голову, изящно и неторопливо снимала и надевала очки. При своей грузности умудрялась приседать на стул мягко и тихонько, расправляя аккуратно платье и целомудренно прикрывая  икры ног в нынешнее время, колени - в молодости. Характером обладала спокойным, незлобивым.

   За столом ближе к керосиновой лампе сидела ещё одна старушка - Клава, или "Глава". Она что-то шила или ушивала. Перед ней лежали катушка ниток и подушечка с иголками. Облик её был цыганист: большие навыкат чёрные глаза, крупноватый нос с горбинкой, чётко обозначенные полные губы. Вокруг головы несколько раз обвита коса, а на лбу, около ушей и на шее кудельками вились выбившиеся с лёгкой сединой тёмные волосы. Была напориста, упряма, несговорчива. Про таких говорят -  поперечная.

 - Глава, валенок подай! – попросил Натоха, разглядывая свою ногу с жёлтой пяткой.
 - Слезь да возьми сам, – огрызнулась Клава. – Что я тебе? Командует здеся! Симой, бывало времячко, командывал бы!
 - Ну, Глава, не знаю, как с тобой столь годов Митька прожил, - пробурчал, широко зевая, Натоха. – Я бы ни в жись не смог. И причём здеся Сима? Симы нету уж сколь годов, а ты ворошишь. Что токо ты и за баба.
Клава промолчала. На печи завозился Кондратий. Кряхтя, уселся рядом с Натохой. Грустными глазами оглядел всех сидящих в избе и мечтательно произнёс:
 - Счас бы по снежку похрумкать валенками. Воздушка бы морозного похватать. Водички бы напиться колодезной, а не снега талого. Наверно снегири да клесты припожаловали, рябины в этом году много. Выйти может в выгон-то? Может ничего?
Все на него посмотрели с интересом. Ждали, что ещё вымолвит, но Кондратий ничего больше не произнёс.

   Выгоном обитатели избы называли холодные сени, куда они выходили «погулять». Неделю назад одна стена под тяжестью снега просела и грозилась обрушиться. Все были удручены этим, потому что это была единственная их возможность покинуть избу и хотя бы на короткое время избавиться от давящего ощущения замкнутого пространства да и отдохнуть друг от друга было не лишним.
 
   Нарушила тишину в избе и раздумья её обитателей Анна. Она спустилась с голбца, подхватила с пола валенок и надела его на босую ногу Натохи. Для надёжности пристукнула снизу по подошве рукой. Натоха довольно залыбился и ляпнул:
 - Нюр, и чего это я мимо тебя по молоду-то промазал? Женился бы на тебе – вдовой  до сей бы поры не ходила.
 - Ой, Натоха, молчал бы уж. Какая на тебя надёжа-то? Мелешь-мелешь сам не знашь что. Сима-то твоя терпеливица была. Поскалил ты зубы на чужих баб, вот и убралась рано твоя Сима. А ты, вон, всё не угомонишься, - с осуждением проговорила Анна.
Кондратий закашлялся, засуетился, поспешно слезая с печи. Подсел к Клаве к столу, осуждающе кося глазами на Натоху. Затем с заискивающей улыбкой попросил Анну:
 - Аннушка, поставила бы самоварчик. Чайком побаловаться бы, да и спать.
Натоха, хлопнув себя по ляжкам, воскликнул:
 - О, даёт! Грамотей-то наш! Аннушка, самоваааарчик сваргань! Я, мол, весь такой понимающий да внимательный. А я не дело ляпнул, да? Конечно, куда мне, так не понимущим и помру, что топерь поделаешь. Ничего, переживу.
   Клава отложила шитьё, ушла за печь ставить самовар и оттуда послышалось её ворчливое возмущение:
 - Всё Аннушка, да Аннушка! А меня, навроде как и нет здеся. Я что ли хуже поставлю? Руки-ноги целы покуда! Счас будет вам самоварчик - долго ли его поставить-то.
Никто даже слова не промолвил. Давно знали, что ей лучше не перечить. Через какое-то время Клава внесла самовар и пристроила его на столе. Расставила стаканы в серебристых с витиеватой резьбой подстаканниках, сахар, мёд, варенье. Натоха первым уселся за стол с торца спиной к окну, плотно заколоченному с улицы фанерой, чтобы снежный пласт  не выдавил стёкла. С угла  пристроил свой табурет Кондратий. Анна с Клавой, подхватив подстаканники и взяв по куску сахара, ушли на лавку за печь.
   Шумно прихлёбывая, вприкуску пили чай.

   Натоха, допив пятый стакан, вытер вспотевший лоб ладонью, брякнул:
 - Не помню чего-то я – скоко время назад твой сынок был здеся, у тебя-та? Месяца два, навроде? А мнук? Что-то я не помню! Напомни мне.
   Кондратий поперхнулся, затравлено заозирался по сторонам. Ему очень не хотелось, чтобы этот разговор подхватили и Анна  с Клавой. После последних таких рассуждений о его судьбине, заведомо обидных и унизительных, он ещё и не оправился, болело сердце. Хотел схитрить, невнятно что-то промычал, мол, закашлялся. Но Натоху было невозможно перехитрить. Он, ухмыляясь, ёрничал:
 - Скоко, молвишь, писем-то сынок прислал? Сто али двести? Да нет, боооольше конечно! А как жа, батя ведь. Ты, ежели из полону снежного выберемся, на почту один не ходи. Вон, Главу с собой бери.
Из-за печи отозвалась Клава:
 - По что я с им пойду? Найдёт дорогу и без миня!
Натоха издевательски хохотал:
 - Не понимаешь что ли, Глава! Ему сумки не хватит под почту за всю-то зиму,   подол свой подставишь. Это ничего, что порточки твои голубые видно будет. Мы их и так наблюдаем, кык на печь залазишь.
Клава благоразумно промолчала. Только попадись Натохе на язык под определённое настроение, а сегодня именно такое, не обрадуешься. За Кондратия, жалея его, решила заступиться Анна:
 - Я с им схожу, как прошлый раз по осени. Я получила почту, а потом заморилась ждать, пока все письма ему в сумку перекидают.
Натоха не унимался:
 - Печку наверно он ими растапливает, потому не видывал никто евонных писем. А сынок-то у его был токо раз, кык привёз его сюды. А мнук, поди, и не знает где его дедан гостит уж вот два года как. Никуда ты с им не хаживала, Нюр, ни на какую почту. И не ври.
 - Злой ты какой, Натоха. Сам-то давно ли детей видел? У Кондратия сын один, а у тебя пятеро, - откликнулась Анна, укоризненно качая головой.      
   Кондратию хотелось плакать, и потому благодарная улыбка Анне у него не получилась, он только слегка покривился. Осторожно покосился на Натоху, но тот уже присмирел, налил шестой стакан чая и громко хлебал. Клава ушла за занавеску разбирать их с Анной кровать на ночь, спали они вместе. Кондратий воспользовался этим и перебрался за печь к Анне, прислонился спиной к тёплому печному боку, потирая ладонью грудь.
Анна забеспокоилась:
 - Опеть болит? Давай капель покапаю в стакан, выпей, всё полекше будет?
 - Нет, Аннушка, не хлопочи обо мне. Пройдёт. Полезу-ка на печь. Ночь просплю, значит жить буду, - невесело усмехнулся Кондратий.
На полу у печи валялись, как всегда, валенки Натохи, Кондратий их поднял и вместе со своими положил на шесток. Вслед за Кондратием на печь забрался и Натоха, угнездился с краю. Чувствуя вину перед Кондратием, пробормотал:
 - Слышь, Кондрат, возьми мою подушку, она помяхше.
 - Спасибо, Анатолий, я к своей привык, - отозвался Кондратий.
 Анна задула лампу и ушла к Клаве за занавеску. Некоторое время в избе слышались вздохи, покашливание, шебурстение, моление женщин, затем всё стихло.

   Полусонную тишь нарушил Кондратий:
 - Нет, жизнь никто зря не проживает. Вот я, например, сына родил, вырастил, выучил. Хороший человек получился. Он мне внука родил. Прошлый раз мне сын и говорит , что, мол, ты отец дыши глубже воздух-то деревенский, запасай кислород, в городе таким не подышишь. Поживи, говорит, ещё здесь, а то в твоей комнате ремонт сделали, химией всякой пахнет. А пенсию твою, говорит, на книжку тебе кладём, - проговорил Кондратий и вздохнул  мечтательно. - Приеду, пальто куплю потеплее и обязательно – валенки. А что? И в городе можно в них ходить очень даже преспокойно. Тепло. А внук женился... недавно.
   В горле Кондратия заклокотало, и он примолк. Было слышно, что глотает слёзы.
Натоха громким шёпотом продолжил:
 - Правильно, тепло в валенках-то, красота. Приедешь в новую комнату и заживёшь, как «кум королю». А сынок у тебя и верно хороший. Хороший сынок, сразу видно.
Помолчал и добавил:
 - Знаю я и мнука твово. А мои шалопутные не знамо где. Последний сын, Андрюха, с Камчатки письма слал. Дык, это было годов уж пять тому. Обидно мне. Ладно хоть мать до такого не дожила. А я что, я и так. А сынок твой приедет ноне летом. Вот впомянешь мои слова. 
В разговор вступила Клава:
 - Вот бы его, в своё время, в мужики моей Любашке. Пара любованная бы получилась. Зажили бы всласть, а мы уж рядом бы пригрелись. Много ли нам надо-то. Писала мне, что хорошо живёт. Наташенька, внучка моя ненаглядная, думается мне, что институт должна закончить... ноне...вроде. Приехать обещались...как-нито.
С вздохом вымолвила Анна:
 - У миня что ли девка хуже? Красивая, грамотная, и тоже в институте выучена. Мнуков нарожали бы нам, вольно бы им тут бегалось. А нам радость, лучше и не придумаешь. А то, дак, вон за Натохинова Андрюху отдали бы. Приглядный парень. Натох, Олюшку мою взял бы в снохи?
 - Что не взял-то бы, - глухо отозвался Натоха и засопел, изображая внезапный сон.

   Теперь ночная тишина поселилась в избе надолго, до утра. Спят старики, убаюканные собственными сказками. Ночь бродит по заснеженной земле там, над крышей, не имея возможности заглянуть к ним в окна. И только ветер, закручивая вихри, безнаказанно носится по полям, лесам, по-волчьи завывая в трубе, безжалостно нарушая беспокойный сон стариков.


 
*Голбец – лежанка, пристроенная сбоку к печи.