Олег Воронин Польша - далекая любовь моя! триптих

I. В КЛУБКЕ МИФОВ И ПРЕДУБЕЖДЕНИЙ.

    Историческая  память – одно из главных богатств человеческой культуры.  Пока  люди помнят прошлый опыт: победы и поражения, достижения и ошибки  человеческое общество имеет возможность развиваться и совершенствоваться.  Забвение памяти истории приводит к  застою, тупику и утрате перспектив. К тому, что Чингиз Айтматов назвал когда-то «манкуртизмом». 
   
    Однако именно вопросы «исторической памяти» являются наиболее болезненными и эмоционально воспринимаемыми, особенно в ситуации, когда сближение позиций сторон представляется проблематичным.
   
    «Если бы эльфы и гномы начали меряться обидами,  никакого времени не хватило бы»  - говорит сказочный герой Толкиена. А немцы и французы, поляки и русские, корейцы  и  японцы, армяне и турки, евреи и арабы?  И у всех  обид  глубокие корни уходящие в прошлое, иногда на тысячелетия.  Кажется, как учебник школьной истории может стать причиной массовых волнений? А ведь всего несколько строк  неправильно освящающих действия японских войск в Китае, послужили причиной прямого насилия и резкого охлаждения  отношений  двух  стран.
   
    «Исторические» проблемы осложняют и отношения России и Польши.  А могло ли быть иначе, когда два соседних славянских народа  более тысячи лет существуют рядом друг с другом,  воюют и дружат,  ссорятся и мирятся. Тем более что всегда находятся охотники подлить  масла в огонь старых распрей.  Для меня, например, совершенно неочевидна необходимость  объявления  четвертого ноября  государственным праздником России. Напомним, что историки считают этот день датой освобождения Москвы  от польских войск в 1612 г.  В скобках, а войска-то находились в Кремле  по решению русских бояр, призвавших на царство королевича Владислава, отсюда и расхожее - «семибоярщина», чуть было не вырвалось «семибанкирщина» (по аналогии с достопамятными выборами 1996-го).
   
   Вот такие  «преданья старины глубокой». Но ведь было и другое:  Грюнвальд  и мужество смоленских дружинников, благодаря которым были опрокинуты тевтонские рыцари, совместная борьба с Османской империей и остатками Золотой Орды (вот сейчас крымские татары обидятся!).
   
   А  плохое?  Да сколько угодно!  Вишневецкий на Украине,  резня Хмельницкого под Львовом,  Костюшко и взятие Праги Суворовым.  Трагедия  двух восстаний  и «каторжные норы» в «стране  Иркутской».  Но ведь и русский поэт недаром сказал:
«Вы слышите, на Висле брань кипит,
Там с Русью лях воюет за свободу.
 И в шуме битв гремит «за упокой»
Несчастных жертв, проливших луч святой
В спасенье русскому народу».
   
    Но сейчас, когда все ближе 60-летие Победы, где русские и поляки, что бы то ни было, сражались на одной  стороне,  политические игры  вокруг знаменательной даты  выглядят  не очень красиво.
   
   Не надо уподобляться страусу, игнорируя очевидность. Есть объективные причины тому  и первое - факт массового расстрела под Катынью польских граждан остается самым чувствительным вопросом в отношениях между Россией и Польшей.
 
    В конце прошлого года польские прокуроры начали расследование обстоятельств убийства советскими спецслужбами почти 23 тысяч польских военных, полицейских и представителей интеллигенции. Для этого предполагалось изучить российские военные архивы. Но из ста томов материалов расследования Россия готова передать полякам лишь треть.
 
  Пока не ясно, с чем связана такая позиция России, которая давно признала вину сталинских властей в этой трагедии. Наиболее вероятное объяснение - упоминание в документах фамилий лиц, причастных к расстрелам, которые могут быть объявлены в Польше военными преступниками (некоторые из рядовых участников этих событий еще, возможно, живы). Впрочем, президент Польши Александр Квасьневский, обещавший приехать 9 мая в Москву, пока не высказал своего мнения по вопросу о «катынских» документах.
    1-го августа 2004 г. Польша  отметила 60-ю годовщину начала Варшавского восстания против нацистов. На церемонии в Варшаве не было ни одного высокопоставленного представителя России. По официальному заявлению МИД Польской республики, Польша  требует от России извинений за бездействие советского командования во время  восстания т.к. советские войска не пришли на помощь, хотя уже стояли в предместьях польской столицы.

    Тем не менее, Владимир Путин направил президенту Польши послание в связи с 60-летием Варшавского восстания. В нем, в частности, говорилось: «Героизм варшавян, среди которых были люди разных политических убеждений, стал еще одной славной страницей в летописи Второй мировой войны. Этот порыв, отчаянная схватка с захватчиками внесли весомый вклад в общую Победу над нацизмом».
    Это официальная точка зрения, но что же действительно произошло в Варшаве  летом и осенью  44-го?

    Точности ради следует напомнить, что варшавских восстаний было два.  В апреле 1943 г.  восстало Варшавское гетто. К началу июля, несмотря на героическое сопротивление участников, восстание было подавлено. Гитлеровцы убили 7 тыс. жителей, 6 тыс. человек сгорело во время пожаров. Оставшиеся в живых были вывезены в лагерь уничтожения в Треблинке.

    Святейший Патриарх Алексий II. в приветствии участникам вечера, посвященного памяти жертв Холокоста отметил: «Трагические события времен Второй мировой войны еще раз показывают нам, что греховное помрачение способно стать причиной самых страшных преступлений против человечества. Глубоко убежден: в обществе, где живы духовные и нравственные идеалы, нет места межэтнической вражде, унижению человека по расовому или национальному признакам. Антисемитизм…должен встречать решительное противодействие и полное неприятие общества».

    Восстание  1944 года вызывает еще больше  вопросов и порой, абсолютно полярных точек зрения. В последние годы в польских СМИ и работах исследователей возобладала точка зрения на события  лета 44-го, как «трагическое одиночество»  восставших из-за политического эгоизма оставленных всеми сторонами- участниками событий.

    На пресс-конференции в Варшаве Колин Пауэлл на вопрос американской же журналистки, польского происхождения, почему тогда не помогли, ответил: «…наши возможности были ограничены...»  Так что все на Москву валить не стоит.

    Напомним, что премьер-министр  польского правительства  Марек  Белка  заявил, что и Великобритании следовало бы  извиниться за бездействие в то время. В августе 1944 г. несколько тысяч польских военных, находившихся в Англии, выразили желание присоединиться к восставшим соотечественникам, однако Уинстон Черчилль. в  своих  мемуарах о Второй мировой войне  «Триумф и трагедия»,  главной причиной  называет отказ Советского Союза  предоставить аэродромы  для посадки самолетов с  польскими военнослужащими на борту. Черчилль приводит ряд телеграмм  Сталину:  «…Я ознакомился с печальной телеграммой из Варшавы от поляков…Они умоляют дать им пулеметы и боеприпасы. Не сможете Вы оказать им еще некоторую помощь…»(12 августа).  16-го Сталин отвечает:  «После беседы с г. Миколайчиком  (премьер польского правительства в изгнании –В.О.) я распорядился что бы командование Красной Армии интенсивно сбрасывало вооружение в район Варшавы…В дальнейшем, ознакомившись ближе с варшавским делом, я убедился..что <оно>  представляет безрассудную и ужасную авантюру, стоящую населению больших жертв…советское командование…не может нести ни прямой, ни косвенной ответственности за варшавскую акцию…» 

   4-го сентября  Черчилль вновь пишет Сталину: «…Независимо от того, что было правильно или неправильно в организации Варшавского восстания, само население Варшавы нельзя считать  ответственным за принятое решение…Военный кабинет находит трудным понять отказ вашего правительства считаться с обязательствами английского и американского правительств помогать полякам в Варшаве…<такие действия>…противоречат духу союзного сотрудничества…». Неизвестно, под влиянием этой телеграммы или руководствуясь  своими соображениями, Сталин  отдал приказ 1-му и 2-му Белорусским фронтам, прекратив наступление  на всех направлениях, пробиться к Варшаве.  Даже Черчилль вынужден был признать  что «…с 10 сентября снаряды советских орудий начали падать на восточные окрестности Варшавы и советские самолеты вновь появились над городом. Польские коммунистические войска  (имеется в виду  1-я армия  Войска Польского- В.О.)  пробились на окраину столицы…советские ВВС начали сбрасывать припасы…<15 сентября> русские заняли пригород…но дальше не пошли…». Но Черчилль сознательно игнорирует информацию о том, что 10 сентября командование Красной Армии сообщило о готовности предоставить союзникам аэродромы под Полтавой. По данным  историков - польского профессора Рышарда Назаревича  и  советского  Игоря Созина  активная помощь боеприпасами, оружием и продовольствием, оказанная  Красной Армией в 2,5 раза  превысила  помощь Запада.  А сброс грузов  продолжался до  30 сентября, командование же союзников  проведя большой челночный полет  (104 самолета) 18 сентября  прекратило эти операции.

    Еще  ранее Франклин Рузвельт  полностью отказался от помощи восставшим, 5-го сентября он телеграфирует Черчиллю: «…<по поводу> помощи полякам в Варшаве…сейчас мы им, очевидно, помочь ничем не можем…».  Телеграмму по этому же поводу американского  Комитета начальников штабов  сам Черчилль называет  «чрезвычайно равнодушной».

    Но сражающиеся поляки оказались заложниками не только политических амбиций  лидеров антигитлеровской  коалиции, но и непродуманных действий эмигрантского правительства. 
    По свидетельству командующего 1-м Белорусским фронтом маршала Константина Рокоссовского, вооруженное восстание в Варшаве могло оказаться успешным только в том случае, если бы оно было скоординировано с действиями Красной Армии. Этого, увы, не случилось. К 200 тысячам  жертв восстания  нужно добавить  около 300 тысяч бойцов 1-го Белорусского и 1-го Украинского  фронтов погибших в августе-сентябре  на Варшавском направлении.

    Продолжая  же разговор об исторической памяти,  вновь отметим,  что британский министр по европейским  вопросам  Дэнис Макштейн, признав  Варшавское восстание «величайшим актом сопротивления  в оккупированных  странах»  отказался  принести извинения. Макштейн, чей отец входил в группу польских военных, которым не удалось  выехать  в Польшу в августе  44-го, уточнил, что Великобритания могла бы оказать больше содействия восставшим, но подчеркнул, что не уверен в необходимости  извинений со стороны  своего правительства.

    Таким образом, западные историки считают, что восстание потерпело поражение из-за нежелания руководства Советского Союза оказать ему помощь войсками Красной Армии, которые находились у стен Варшавы. Российские ученые утверждают, что причины краха восстания - в его плохой подготовке, в нежелании польских руководителей взаимодействовать с советскими войсками…

    Важнейшим дополнительным источником  при ответе на вопрос  «Имело ли Варшавское  восстание  шансы на победу?»  являются свидетельства  немецких  офицеров и генералов. В 2004 г. одна из российских газет опубликовала документ из Центрального архива ФСБ,  который  дает  представление о том, каким видели восстание представители германского командования, в  частности, генерал Штагель - военный комендант Варшавы. Ранее он воевал на Восточном фронте: под Москвой, на Дону, под Курском, в разное время был комендантом Рима и Вильно (Вильнюса). Его арестовали 20 сентября 1944 года в Румынии вместе с маршалом Антонеску. После войны Штагель был осужден и умер от сердечной недостаточности во Владимирском централе 30 ноября 1952 г.
    28 апреля 1945 г. генерал Штагель дал личные показания о своем участии в подавлении Варшавского восстания: «… 27/VII-1944 года мне как руководителю «зондерштаба Штагель» были вручены фюрером мечи к дубовым листьям Рыцарского креста. При этих обстоятельствах он назначил меня комендантом Варшавы и поставил передо мной следующую задачу:
а) заботиться о порядке  и спокойствии в городе;
б) содействовать строительству  укреплений.
 27/VII с.г. в Варшаве создалась следующая обстановка:
Красная Армия, наступающая моторизированными силами с юго-востока и востока, приблизилась на 30 -40 км к городу. 73-я дивизия и части дивизии Геринга расположились перед частями Красной Армии, так что налицо была обоснованная перспектива на продолжительное время задержать русских
    Предполагаю, что общие силы немцев составляли 6000 человек, в том числе 500 полицейских. Речь шла исключительно о старых и престарелых возрастах, которые были вооружены только ручным оружием и несколькими пулеметами. Только полиция имела одну устаревшую бронемашину.
    …Полиция на протяжении всего времени сильно преследовала повстанческие движения…неоднократно ликвидировала склады взрывчатых веществ…и арестовывала командиров подразделений ... Она имела в этих движениях своих агентов, которые незадолго до восстания, в особенности агенты, находившиеся в Армии Крайовой, принесли заслуживающие доверия сведения…по всем данным, лучшим агентом был член одной из подгрупп. Насколько я припоминаю, он сообщил:
27/VII — Восстание начнется.
30/VII — Нет, ничего предпринято не будет.
31/VII — Степень тревоги 3, в течение 40 часов начнется.
1/VIII — Примерно в 15.30 сегодня начнется.
    Никто серьезно не думал о восстании поляков, ибо оно казалось бесперспективным... эта возможность казалась до того маловероятной, что отказались от приведения в боевую готовность частей и вооруженной тяжелым оружием полиции…Вооружение <повстанцев – В.О.>было скудным. Возможно, что даже кадровое войско не имело всех видов ручного оружия…каждый был вооружен самодельными гранатами и зажигательными бутылками…
    Тактические цели, которые были поставлены в начале восстания, казались крайне незначительными. Они заключались в захвате складов оружия, небольшой охраны и часовых, блокировании некоторых улиц, окружении больших квартир и нападении на телефонные станции…<что> повстанцам и удалось в некоторых местах…
    В Праге, Жолибоже, в районе форта Бема, в Мокотуве, Окечи и Белянах восстание сразу же было подавлено, так как в этих частях города имелись танки и зенитная артиллерия…Немецкие опорные пункты первое время оборонялись, а затем перешли в наступление…
    Помимо частей Восточно-Прусского гренадерского полка, который временно был введен в бой, была поставлена задача перед полицией под командованием обергруппенфюрера СС Эриха фон дер Баха -Зелевски очистить город, наступая извне.
    Полицейский полк-СС «Дирлевангер» наступал с запада на восток в направлении Саксонского Сада, полк Каминского - из Окечив направлении Академиска. Позже были брошены в бой еще примерно два полицейских батальона, а затем танки и штурмовые орудия (от 12 до 20-ти)...»

    Необходимо уточнить  данные эсэсовского генерала.  Речь идет о
подразделениях  36-й гренадерской СС-дивизии «Дирлевангер», под командованием - оберфюрера СС Оскара Дирлевангера . В ее состав был включен т.н. 1-й  Восточно -мусульманский полк, составленный из выходцев из  Средней Азии, Азербайджана, Поволжья. Дирлевангер отличался своим патологическим садизмом даже среди эсэсовцев, будучи осужденным за серию убийств и изнасилований  несовершеннолетних. И если Штагель и Бах-Зелевски понесли заслуженное наказание и умерли в заключении, то палач Дирлевангер, бежавший после войны в Северную Африку консультировал затем подготовку диверсионных подразделений египетской армии.

    29-я гренадерская дивизия СС («Русская освободительная народная армия») была сформирована на основе т.н.«бригады Бронислава Каминского» Первоначально это воинское формирование, созданное в 1942 г. состояло в основном из украинских  и белорусских добровольцев. Только 5 августа 1944 г. солдаты дивизии расстреляли не меньше 10 000 польских мирных жителей. К 1945 г. была расформирована; часть личного состава направлена в армию Власова, а часть пополнила ряды 30-й (белорусской) дивизии СС.

    Так, что современный польский историк утверждающий, что Варшаву, в основном, залили кровью две дивизии, состоявшие из немецких уголовников, советских мусульман и «белых» русских  имеет основание, для таких резких выводов. Впрочем, ныне марширующие по Эстонии и Латвии бывшие эсэсовцы, заливавшие весной 45-го кровью Словакию, считаются, тем не менее, героями Сопротивления.

    Вернемся к показаниям  Штагеля:  «На ход боев немцев восточнее Вислы восстание едва ли оказало какое-либо влияние. Фронт там окреп…»  И далее вывод: «Неудача восстания объясняется плохим вооружением повстанцев… Кроме того, не все приготовления были проведены надлежащим образом. В особенности же восстание было бесперспективным, поскольку оно началось без совместных действий с Красной Армией». Как мы видим  оценки советского маршала и пленного немецкого генерала совпадают в главном.

   2-го октября  после 63-х дневного сопротивления командующий восставшими  Тадеуш Комаровский  (генерал Бур)  подписал  капитуляцию. Несомненно, это одно из самых трагичных событий Второй мировой войны, не может  не вызывать  ожесточенных споров.

    Объективности ради  следует воспроизвести и оценки еще одного, ранее не введенного в историографию Второй мировой войны источника. Речь идет об  очерках  английских историков Уильяма Аллена и Павла Муратова (да, именно  Муратова, известного искусствоведа  Русского Зарубежья),  созданных в конце  40-х гг. прошлого века  «Русские компании германского вермахта». Аллен и Муратов работали не на Военный кабинет Великобритании, а на  Бельгийское королевское правительство в изгнании и их видение стратегии Восточного фронта свободно от официозного влияния. Они пытаются  проанализировать причины восстания исходя из общестратегической  обстановки и психологической атмосферы  лета 1944 года:  «По состоянию  на 25 июля реальная ситуация сильно отличалась от умозаключений сделанных на основе «слухов», которые распространялись среди немецких солдат и польских гражданских лиц…».  Слухи же заключались в том, что «немцы…отказались от плана оборонять Варшаву…строительство фортификационных сооружений…внезапно прекратилось…вместо этого идет торопливая и хаотичная эвакуация…». Авторы справедливо замечают, что «лидеры польской «подпольной армии» если и наблюдали признаки сильного беспокойства немцев в Варшаве … вряд ли располагали точными сведениями об общем положении…на Восточном фронте.  Еще меньше они могли знать об оперативных планах русского командования…». А реальная обстановка на фронте сильно отличалась от слухов.  Аллен и Муратов отмечают: «…к уцелевшим после <белорусского – В.О.>  разгрома войскам  (12-14 дивизий), которые отступали с боями подошли подкрепления от группировок Моделя и Линдемана…к концу июля прибывшие подкрепления насчитывали не менее 15 дивизий и значительную часть их представляли бронетанковые формирования…».
   Далее стратегические оценки английских авторов  объективно совпадают  с  оценками Рокоссовского и Штагеля:  «…Варшавское восстание не могло оказать значительного влияния на операции на правом берегу Вислы…Варшава находилась не в тылу противника, а на его правом фланге…инициатива временно находилась в руках немцев, а не русских…части Рокоссовского, занятые в наступательных сражениях в 40-50 милях к востоку…не имели ни малейшей возможности двинутся на Варшаву…»  И вывод: «…если цель Варшавского восстания была в том, чтобы перерезать коммуникации противника через Вислу, то это не соответствует реальной  обстановке на 1 августа 1994 г….»
   Далее авторы очень убедительно с точки зрения военной науки доказывают, что Варшава, как плацдарм для дальнейшего наступления  была советскому командованию не нужна и неудобна:
«…опыт Первой мировой войны доказал, что любое наступление из  Варшавы в западном направлении…практически невозможно, если противник  надежно удерживает Восточную Пруссию, откуда он может нанести опасный удар по флангу и тылу русских армий…но в начале августа 1944 г. операции против Восточной Пруссии находились все еще в начальной стадии…» Напомним, что Кенигсберг  был взят Красной Армией только через восемь месяцев, в самом конце войны.

   Означает ли это, что варшавские повстанцы были  безответственными авантюристами,  подставившими своих родных и близких  под безжалостную расправу эсэсовских головорезов? Конечно же нет!.

    Для автора этой статьи, кстати, в Польше никогда не бывавшего, понимание героизма  и трагедии повстанцев  пришло через польское кино и литературу.  «Канал», «Пепел и алмаз» великого Вайды,  современный Гамлет в героях  Збигнева Цибульского, смех сквозь слезы гениального «anfan terribl»я  Анжея Мунка в «Героике», лирический трагизм «Погони за Адамом» Ежи Ставинского.  Польша стала неким символом «иного»  по отношению к будням брежневского СССР. «Польша кипящая…танки палящая Польша…», пожалуй, эти строки Андрея Вознесенского лучше всего передавали наше тогдашнее отношение к  Польше. Почему-то очень близкими казались  размышления  героя «Погони…»:  «Мы сидели среди развалин…и в тысячный раз думали…подоспеет ли какая-нибудь помощь…километрах в двух от нас, на Праге…стояла Красная Армия…мы боялись ее, но…мечтали, что бы она пришла к нам на помощь. Помощь была для нас самым важным вопросом в мире и никакие военно-тактические или политические соображения не шли с этим в сравнение… Мы даже и не думали…,что через Польшу…проходит нечто гораздо более важное, чем обычная линия фронта…»

   Переходя от лирической рефлексии, к  объективистскому анализу («большое видится на расстояньи»), следует понимать, что противоречия в оценке событий истории являются лишь одним аспектом, осложняющим отношения между нашими народами. Другие проблемы связаны с интеграцией Польши в НАТО, негативно воспринимаемой в Москве, в событиях прошедшего года на Украине, где  польская политика явно реализует  не только свои задачи,  в  абсолютно  негативном отношении польской элиты к усилиям России в Чечне и многом другом.

   Впрочем, и бездумно повторять слова Молотова о Польше, как «уродливом  детище Версальской системы», а затем допускать прямые оскорбления соседей типа «…Польша, выражаясь простонародным языком, в международных отношениях всегда играла роль хулигана, однако хулигана на нетвердых ногах, который падал при первом же ударе в челюсть…», как это делает один популярный российский политолог, абсолютно непродуктивно.

   Каково противоядие для этого? Прежде всего, правда, абсолютная, не делающая умолчаний ни с той или другой стороны. Очень современно звучат  написанные несколько десятков лет назад  Ежи Ставинским, когда-то молодым варшавским повстанцем, строки:  «…где-то печально взрывались бомбы в руках преступных  глупцов и обманутых детей,  пытавшихся задержать прогресс мира.  Когда-то так же печально… звучали наши пистолеты на баррикаде между двумя сражающимися колоссами,  но мы боролись с врагами человечества  и наша совесть была чиста».

2005 год



II. Станислав Лем поет: «Широка страна моя родная!»

    Выставка польской книги на «Нон фикшн-2009» расположилась рядом с нашим скромным стендом Московского центра Карнеги. Вид ее как всегда презентабелен, кроме больших художественных альбомов и пестрой подборки обложек изданных книг, свежие номера русскоязычного журнала «Новая Польша». Вот этот-то журнал привлек мое внимание, и стал поводом для сногосшибательного знакомства. Стоявший рядом и разговаривавший с гидами на звонком и шипящем польском (всегда напоминает мне звук открываемого новогоднего шампанского) молодой мужчина неожиданно обратился ко мне: «Вам нравится?», - по-русски он говорил почти без акцента.- «Да я очень интересуюсь Польшей» - и, не удержавшись от хвастовства, я добавил: «Я лауреат премии Вашего Генерального консульства в 2005 году». Не сразу разобрав титул на визитке, я уловил фамилию «Лем». Невероятно, но передо мной стоял сын моего кумира – великого фантаста и философа Станислава Лема. Выслушав мой нелицеприятный разбор романа Яцека Дукая «Лед» Томаш несколько смущенно улыбнулся: «все мы у кого-то что-то заимствуем, но Дукай - это не бездарность, вы читали его «Заметки»? – Тут пришлось смущаться мне, английских переводов этого автора не видел, а по-польски я не читаю.

    По приглашению Томаша Лема, я пришел на презентацию его книги об отце «Скандалы на фоне всемирного тяготения». Томаш – физик, закончивший Принстонский университет, ныне переводчик  английской литературы, в частности, книги Р. Мэсси «Романовы», живущий между Краковом и Парижем, не знал отца молодым. В своей биографии отца он практически не касается творчества и философского наследия Лема. Его книга, опирающаяся на семейные предания, воспоминания отца и его друзей, - это история Лема-человека: кратко описанных его военных приключений, квартир и домов, заграничных путешествий, долгого пребывания в Западном Берлине и Вене во время «полуэмиграции» из-за введения в Польше  «военного положения» в начале 80-х. Томаш Лем вспоминает: «Военное положение ввело отца в глубокую депрессию. Открылись какие-то старые травмы с военных времён, о которых отец не хотел говорить, но было видно, что он живёт в глубочайшем ужасе…, могу только догадываться, что война и послевоенная необходимость покинуть Львов оставили в отце страх от такой ситуации, когда слишком долгое промедление с эмиграцией приводит к неотвратимой трагедии. Отец побудил своего немецкого издателя, чтобы тот решил вопрос с нахождением заработка в Западном Берлине; – сначала речь шла об Австрии, но лишь в Берлин можно было выехать без визы, а отец не хотел задерживаться. Он приложил все усилия, использовал знакомства, чтобы получить паспорт сначала себе, а потом матери и мне. Из Берлина в Вену наш багаж поехал поездом, а сами вылетели на самолёте, чтобы не пересекать территорию ни одного социалистического государства, на которой нас могли бы поймать. Этот страх сидел в нём довольно долго, – когда я хотел приехать в страну в 80-е годы, он отговаривал меня от этого, опасаясь, уж не знаю чего, – что меня посадят и будут его шантажировать? Последний роман – «Фиаско» отец не хотел  писать, он возникал с огромными трудностями, тем более что усиливались различные проблемы со здоровьем - роман написался не только во время переезда, но и в промежутке между  операциями. Но это было условием издателя, которое  обеспечивало получение денег. А избавил его от этого страха Горбачёв. Мой отец связывал с ним огромные надежды, в исторической перспективе, может быть, преувеличенные. Во всяком случае, мы вернулись в Польшу, когда здесь формально ещё продолжался коммунизм. Я помню, что когда подошли выборы 4 июня 1989 года, отец был первым голосующим в нашем округе. Он пришёл до шести часов утра и ждал, когда откроется участок, – может быть, для того, чтобы собственными глазами увидеть, что выборы вообще состоятся, или же хотел успеть проголосовать прежде, чем их отменят».
    Все дальше углубляясь в воспоминания детства, Томаш рассказывает историю отношений Лема с друзьями и интеллектуальными оппонентами, а так же его приватных увлечений и слабостей (как, например, губительная страсть к сладкому): «…выдача сладостей – марципана в шоколаде, который отец называл «марципановым хлебом», сопровождалась особым ритуалом…во время наших…пиршеств, мы чувствовали себя заговорщиками, потому что догадывались, что мать не одобрила бы…»(Лем был болен диабетом – Авт.). Всегда рядом, хотя и в тени писателя – жена Станислава Лема Барбара. Любовь к игрушкам и моделям передалась от отца к сыну: «В 60-е годы, приехав в Россию, он приобрел модель самолета сам ее собрал в гостиничном номере…позже, встретив особенно красивую модель корабля или паровоза – не мог удержаться… для меня он спроектировал экипаж, с котом и псом в упряжке (дальше проекта не пошло!), собственноручно изготовил электромотор, с рукояткой…, мы занимались геофизикой (отец рисовал вулканы), рассматривали анатомические или астрономические атласы, много говорили о планетах, названия которых я выучил наизусть, прежде чем начал ходить в школу. Отец промолчал в ответ на мою «научную» гипотезу, что кольца Сатурна вращаются все медленнее…». Мы играли в металлическую муху или «блошек», с помощью компаса выясняли, где находится север или рассматривали линии магнитного поля под действием длинного магнитного бруска. Игра при этом превращалась в сложнейшие тактические военные действия, требующие применения хитроумных средств.    Хотя в интервью отец всегда твердил, что «глух как пень», но на самом деле часто пел и любил как серьезную музыку, так и «Кабаре старых панов» (Калька этой передачи «Кабачок 13 стульев долго шла на советском TV - Авт.), песни «Битлз» из «Желтой подводной лодки», во время бритья живо и весело исполнялись «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» (на русском) и украинские частушки о девушке, которая выкопала милого из могилы и хорошенько его отмыла. С перспективы более широкой, нежели  семейная хроника, книга оказывается портретом удивительной личности в годы тоталитаризма и «холодной войны». «Существование в этих условиях нонконформиста, каким был Лем, периоды бунта, отчаяния и апатии, - это с одной стороны, возможность сказать мрачную правду о коммунизме, с другой стороны – тема бесчисленных гротескных баек», - заключил по окончании презентации критик Ежи Яжембский. Сам Лем со свойственным ему мрачноватым юмором писал: «Я хорошо знаю, что в нашей стране считаюсь автором нескольких книг из области научной фантастики. Но как-то странно получилось, что за границами Польши я выступаю не как литератор, а как философ. Например, как аналитический философ я фигурирую в «Новейшем философском словаре», изданном в России, и единственное неудобство мне там доставляет сосед, потому что затем в словаре рассматриваются философские труды хорошо известной личности, каковой был Ленин». И только чувство юмора позволяет спокойно относиться к такому факту. Американский фантаст Филип Дик в 70 е писал на Станислава Лема доносы в ФБР, предполагая, что за Лемом стоит целый комитет, деятельность которого направлена на подрыв устоев США. Одним из аргументов было утверждение, что не может один человек писать столькими различными стилями. Прочтя книгу Томаша Лема мы, конечно, не узнаем, что сделало его отца великим интеллектуалом, зато увидим его в повседневной жизни и на фоне эпохи, а потому книга действительно представляет собой увлекательное чтение для всех поклонников писателя. Из книги и рассказов сына Лема, вырисовывается атмосфера семьи созданной властным, нередко деспотичным отцом, в котором склонность к командованию, сочеталась с поистине детской любовью к  играм и игрушкам, что обеспечивало взаимопонимание отца и сына.   

    О 4-м июня 89-го,  когда Станислав Лем, как и миллионы поляков, ждал открытия избирательного участка, нам напомнила краткая беседа с Маршалом Сената Польши, одним из ведущих государственных деятелей страны Богданом Борусевичем. Пан Борусевич остановился в Москве неофициально на один день, совершая деловой визит из Минска в Баку. В этот же день он был гостем «Нон фикшн-2009» на презентации Польского института книги (Краков). Богдан Борусевич, которому сейчас 58 лет со студенческого возраста  был активистом знаменитого КОР (Комитета защиты рабочих) - родоначальника «Солидарности», организовывал забастовки на Гданьской судоверфи, расклеивал листовки, работал в подполье («огненный подпольщик «Барсук», как вспоминает о нем Лех Валенса), затем был председателем фракции профобъединения «Солидарность» в Национальной ассамблее,  заместителем министра внутренних дел. С октября 2005 года занимал пост председателя сената Польши предыдущего созыва, 5 ноября вторично избран на этот пост  от партии «Гражданская платформа». Выступая на Дне польской книги, он напомнил: «…У каждого народа в его истории есть даты имеющие значение символа. Для поляков таким днем стало 4 июня. 20 лет назад поляки при помощи избирательного бюллетеня имевшего революционное значение без кровопролития отвергли чуждую им коммунистическую систему…, а затем, высоко оценив работу журнала «Новая Польша», добавил: «наша общая задача разрушить стену равнодушия отделяющую Польшу от России, польскую творческую интеллигенцию от русского читателя и российского общественного мнения…». Отвечая на мой вопрос, Маршал Сейма подчеркнул особое значение Сибири и ее участие в Дне Полонии в мае  2009 г. в Санкт-Петербурге, а так же в осеннем Форуме регионов Польши и России, созданном вместе с Советом Федерации. С тем же, что публикации журнала не могут быть не «спорными» с точки зрения российского читателя наши польские собеседники были полностью согласны. Но ведь в Комитете по информационной политике СФ, недавно прозвучали «откровения» Станислава Куняева, призывавшего запретить распространение журнала «Новая Польша» в России, как «русофобского».

    Так как же разрушить «стену равнодушия и, честно добавим - вражды»? Именно за этим в Сибирь и отправилась автостопом молодая журналистка Зузанна Мончинская - автор опубликованных в «Новой Польше» путевых заметок с истинно русским названием «Лягушка-путешественница». С ее, «русофобскими» впечатлениями, нам очень даже стоит ознакомиться: «Со временем я привыкаю к повсеместной в России коррупции. Привыкаю и к недоброжелательности представителей власти. Я прихожу к выводу, что милиционер отыщет нарушение даже у совершенно невиновного человека. Попытка же решить какое бы то ни было дело в учреждении наверняка окажется безуспешной…в Иркутске я безуспешно пыталась оформить регистрацию на почте. Потом отправилась в иммиграционную службу.
- Добрый день, я из Польши, приехала в Россию два дня назад и хотела бы зарегистрировать здесь своё пребывание.
- А где же приглашающая сторона? - спрашивает меня строгим голосом дама в окошке.
- Ну... Нету. Но на границе мне сказали, что я могу зарегистрироваться без неё.
- А я вам говорю другое: для оформления регистрации необходима приглашающая сторона, - бесстрастно отвечает чиновница.
- Так что же мне делать, если у меня ее нет и не будет? - спрашиваю я с отчаянием. А что если меня еще и депортируют?
- Ищите, - женщина делает рукой неопределённое круговое движение в пространстве.
- Где? На улице? - не верю я собственным ушам.
- Да. На улице, - слышу в ответ.
   Выхожу на улицу, и в самом деле: беззубый, прихрамывающий мужчина с бельмом на глазу предлагает мне регистрацию за восемьсот рублей. Я соглашаюсь, ибо другого выхода у меня нет: завтра - воскресенье, учреждения не работают, а в понедельник будет уже поздно, так как иностранец должен оформить регистрацию в России в течение трех суток со дня приезда. После перерыва на обед (еще одна российская особенность: перерыв на обед, который, как правило, длится час и приходится в разных местах на разное время, а вдобавок постоянные технические перерывы) мужчина приходит к той же чиновнице, с которой я разговаривала, и без малейших проблем регистрирует меня у себя в квартире. Вот памятник абсурду российской бюрократии.
   Люди обычно меня пугают. «В России, - утверждают они, - полно сумасшедших». Дороги буквально кишат бандитами, убийцами, насильниками, наркоманами, извращенцами, алкоголиками и всякими другими дикарями. Один шофер буквально убеждал меня в том, что в России все люди плохие. «Все-все-все?» - спрашиваю я. Все-все-все. «Так почему я до сих пор их еще не встретила?» -  Он с сомнением качает головой. А я задумываюсь, почему же в стране, где чужие люди готовы были помочь мне последними деньгами, бытует всеобщее убеждение об одичании. Это же в России все меня кормили. Это там совершенно незнакомые люди предлагали мне ночлег - в машине или у себя дома. Один раз я ехала с врачом, который, узнав, что мне негде ночевать, отвез меня в деревню, где он работал терапевтом. Там я остановилась в его доме - в больничном здании, принадлежащем государству, где половина предоставлена ему во временное пользование. На следующее утро меня ждал завтрак, а одна из медсестер проводила меня к автобусу, шедшему по иркутской трассе. Двое мужчин из собственных денег оплатили мой ночлег в гостинице -  это было в Черемхово, в 150 км от Иркутска, оба приехали за мной на следующий день и отвезли на трассу. Это в России меня бесплатно подвозили на такси, на маршрутках и в автобусах. Часто водители останавливались даже тогда, когда я не махала рукой. Иногда делали крюк, чтобы довезти меня чуть дальше или высадить в более удобном месте. Они разрешали мне пользоваться своими мобильниками. Оставляли адреса и номера телефонов. В любом транспорте по поводу меня часто возникали бурные дискуссии. Пассажиры горячо спорили, где мне следует выйти и по какой трассе ехать. Люди подходили ко мне на улицах, предлагая свою помощь. Моим большим рюкзаком интересовались продавщицы в киосках, персонал в магазинах, кондукторы и прохожие. Мне кажется, большинство испытывало по отношению ко мне ту жалость, которую обычно испытывают к людям не совсем нормальным или не сознающим свои действия. То есть к тем, кого сложно понять, но нельзя и осуждать. «Лягушка-путешественница», - вздыхали они, глядя на меня. Со временем я привыкла к вопросу, который поначалу меня шокировал: «А у тебя что, умерли родители?» Люди с трудом осознавали, что мои родители могут спокойно спать, в то время как их дочь скитается в одиночку по Сибири. «Странная ты девушка», - сказал мне как-то на прощание один шофер. В России меняется общее представление о расстоянии. «Наконец, - думаю я, - осталась только тысяча километров». По моим подсчетам выходит, что в России можно без труда проехать автостопом за один день такое, а иногда даже и большее расстояние. Только для этого должны быть выполнены два условия: дорога должна быть асфальтированной и не иметь двухметровых выбоин…».

    Выставка тем временем продолжается и, проталкиваясь к «своему стенду» вдруг вижу: «ну блин, наваждение что ли?» заголовок «Паустовский и Польша». Рядом стенд Московского литературного музея-центра К.Г. Паустовского со стопками нового выпуска альманаха «Мир Паустовского». Листаю, «Паустовский и Ивашкевич», переводы с польского Бродского и Горбаневской, Лех Валенса «Наш друг Ельцин» и вдруг, сердце  «екает», знакомая фотография. Пан Ришард!
    Мемуарный обертон. Иркутск – 89-й или 90-й(?). «Интурист» на бульваре Гагарина, мой друг знакомит меня с невысоким седоватым господином с внимательными добрыми глазами. Ришард Капущинский – прославленный путешественник и очеркист, автор «Императора» (биографии последнего эфиопского тирана Хайе Селасие), и «Шахиншаха» (книги и «белой» и «зеленой» революциях в Иране), биографии страшного диктатора-людоеда Иди Амина в Уганде и десятка других - лучших публикаций тогдашней «Иностранной литературы», человек, объехавший весь мир и его описавший. Он собирает материал для новой книги, в первом же разговоре, прекрасно владея русским, говорит, что книга эта задумана, как «хроника конца Империи» (до краха СССР оставалось меньше двух лет). Пан Ришард сидит на моих семинарах на истфаке, внимательно вслушиваясь в рассуждения студентов о политике и философии, ходит в церкви и даже на политтусовки. Вернувшись с заседания т.н. «партийного клуба» в Академгородке, в ответ на мой вопрос он презрительно усмехается: «скучно…: горком, обком,  Горбачев - они явно бегут за уходящим поездом…». Он рассказывает о 50-х, 60-х гг., о том, как было страшно, в ожидании рейса несколько дней провести на маленькой станции в Северном Казахстане.    «А сейчас Вам не страшно?» - Ришард улыбается, оглядывая цветной полумрак интуристовского бара - «У меня в СССР столько друзей и каждый день появляются новые…». Даже послушав «пламенную» речь одного известного городского сумасшедшего, под гулкие удары барабанов т.н. «народного ансамбля-театра», он откровенно смеялся, - «У нас шизофренических националистов то же полно - общеславянская беда…», я тогда и не знал насколько вырос и окреп в Польше русофобский национализм, это стало ясно только с приходом к власти Качиньских, впрочем: «о мертвых либо хорошо, либо…».  Его книги «Империум» я тогда не прочел, в России 90-х она не переводилась и не продавалась. В Польше его знали и почитали – трижды он был номинантом Нобелевки по литературе. В 2007 г. уже после его смерти на родине сказали во весь голос: « Капущинский, наряду с Лемом – самое яркое явление в современной польской литературе…Одна из главных идей… во время его поездок по странам и континентам – показать читателю…сколь широк и многообразен окружающий нас мир, как глубоки те насущные проблемы…которые встают перед современным человеком…за пределами его местечка, его города, даже его континента…». «Империум» привез лет через десять мой бывший студент, ныне доцент Краковского университета и невыразимо приятно было прочесть после строчек: «…а потом мы с Олегом Ворониным, замечательным, энергичным молодым ученым местного университета, поехали на зимний Байкал в Листвянку»… затем ироническое описание серого льда, вмерзших в него ржавых судов,уснувшего поселка  и морозного вечера на озере. В реальности было не слишком романтично, мы промерзли «как цуцики», особенно пан Ришард в кепочке и полуботинках. Отогревались потом в «Интуристе» и говорили, говорили… О том, что именно моральная оппозиция польской интеллигенции помогла мирно сбросить коммунистический режим. Пан Ришард рассказывал о своем друге Брониславе Геремеке – будущем министре иностранных дел, ныне издателе знаменитой «Газеты выборча», остающейся и сейчас наиболее авторитетным польским СМИ, о том «моральном бойкоте», которым «наградило» польское общество тех деятелей культуры, которые пошли на сотрудничество с военными властями в 80-м (оказалось что под бойкот попал и Станислав Микульский суперпопулярный тогда у нас герой «Четырех танкистов»). Говорили о Валенсе и Михнике, его оценка лидера «Солидарности» была достаточно сдержанной, высоколобые интеллектуалы трудно принимали бывшего электрика, но «он, бесспорно, единственный национальный лидер». Я убедился, насколько была точна эта характеристика, когда весной следующего года в Чикаго (самый большой по населению польский город после Варшавы) я увидел десятки тысяч восторженных американских поляков, встречающих Президента Польши. Больше мы не встретились, о его смерти я узнал слишком поздно.
   
   Лем и Капущинский, Вайда и Ковалерович, Милош и многие другие. Что бы делали мы без польского кино и литературы. Как нам его сейчас не хватает! И, несмотря на Качиньских и Куняевых, славянское братство было, есть и будет.  Зимой 2009-го в Московском центре Карнеги, где прощавшийся с Москвой дуайен дипломатического корпуса посол Португалии Мануэл Марселу Курту, влюбленный в Россию и свою русскую жену, давая свое политическое завещание заклинал: «…Думайте не о прошлом, думайте о будущем…помиритесь с Польшей!», мне вновь пришла в голову реплика  мага Гэндальфа из «Властелина колец»: «Если бы эльфы и гномы стали считаться старыми обидами – никаких времен не хватило бы!». А живем –то мы в одном Средиземье!
2009

    III. Уйдем от вражды и ненависти (часть  I.)

«В моем мозгу, который вдруг сдавило
Как обручем, - но так его, дави! -
Варшавское восстание кровило,
Захлебываясь в собственной крови...
Военный эпизод - давно преданье,
В историю ушел, порос быльем, -
Но не забыто это опозданье,
Коль скоро мы заспорили о нем…
А может быть, разведка оплошала —
Не доложила?.. Что теперь гадать!
Но вот сейчас читаю я: «Варшава» —
И еду, и хочу не опоздать!»
В. Высоцкий «Дороги…Дороги»

    В уходящем году мы, правда, с большой осторожностью, начинаем говорить об улучшении отношений между славянскими соседями в Европе, сначала Украина, а затем и Польша. Горькая русская поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло», наложившаяся на другую: «Друзья в беде познаются», как нельзя лучше характеризуют нынешний этап российско-польских отношений. Вслед за национальным трауром по «второй Катыни» во время которого польские руководители имели возможность честно определить степень участия и откровенности России в расследовании катастрофы, последовала передача архивных копий по преступлениям НКВД и сталинского режима против польских граждан, создана «комиссия по трудным вопросам истории» и одним из первых плодов ее деятельности стало издание дополненного варианта знаменитой книги английского историка Нормана Дэвиса «Игровая площадка Бога: История Польши», которая была признана одной из лучших научных «книг тысячелетия». Это, по определению самого автора: «антинационалистическое и деидеологизированное исследование с упором на главенство культуры», наконец-то дождалось своего часа ( в русском переводе «Сердце Европы», М., «РОССПЭН», 2010). Автор – крупнейший современный британский историк, профессор Оксфордского университета. Его перу принадлежат переведенные на все европейские языки исследования: «Европа: История», «Острова: история Великобритании», «Микрокосмос. Портрет среднеевропейского города» и многие другие. По отзыву научного редактора: «это далеко не однозначное произведение, многие его концепции спорны, порою противоречат устоявшимся трактовкам, но глубоко эмоциональна и читается с огромным интересом…». Последнее автор данного текста может подтвердить собственным примером, «проглотив» за пару дней полтысячи страниц. Способность Дэвиса сопоставлять, казалось бы, несопоставимое поражает. Это валлиец, как бы, остановил время! Казалось, прошло время великих историков способных комплексно описывать целую эпоху. Но Норман Дэвис в этом плане идет против течения. Масштабность осуществленного замысла даже позволяет простить автору ряд ошибок, так Катыньский расстрел происходит по Дэвису на территории Белоруссии (явно перепутано с названием «огненной деревни» Хатынь), автор «загоняет» прибалтийские государства в Советский Союз в 1923 г. (реально на 17 лет позже), а Чингиз- хану щедро добавляет 25 лет жизни, причем путая с его  сыном Угедеем. Целый же ряд биографических и хронологических неточностей оставим специалистам по польской и российской истории. Но главное, соответствует ли общий вывод исследования нынешней картине российско-польских отношений и нет ли ему альтернативы в политике и культуре? По утверждению Нормана Дэвиса:  «Глубину польского отвращения к русскому соседу определяет отсутствие общих элементов культуры, которые могли бы оказать смягчающее воздействие, и желания сдерживать свое чувство неприязни…многовековые контакты поляков с русскими приносили исключительно горечь и взаимное недоверие. В глазах поляков мало что из русского имеет какую – либо ценность – ни убогие промышленные изделия, ни идеология, ни даже замечательный классический балет искусство или спорт. По мнению же рядового русского, Польша, в свою очередь, всегда приносит одни проблемы. Антипатии взаимны. Поляки ожидают со стороны русских насилия, русские со стороны поляков – сопротивления. Россия – это Восток, Польша – это Запад, и, судя по всему, эта пара никогда не сойдется…». Отметим, что первое английское издание книги вышло в 1984 г., а писалась она годом ранее в японской научной командировке автора, после трагедии корейского «Боинга», сбитого советским истребителем 1 сентября 1983 г. (отметим это и дата нападения Гитлера на Польшу и начала Второй мировой войны). Так что резкие пассажи автора можно понять, но можно ли с ними согласиться. Есть ли среди поляков другие точки зрения, другое отношение к России? Да есть! Назовем такие имена Владимир Высоцкий и настоящий герой и рыцарь польского кино Даниэль Ольбрыхский. После смоленской трагедии после мутных сайтов, с той и другой стороны, ливших грязь на могилы, пан Даниэль имел смелость  сказать в своем открытом письме, опубликованном в той же «Газете Выборча» и журнале «Новая Польша»:

«Дорогие друзья!
   В Москву я приехал впервые, когда мне было 20 лет. С Беатой Тышкевич и Анджеем Вайдой мы представляли его фильм «Пепел». И было это 20 лет спустя после окончания войны. Поскольку мы отпраздновали сейчас 65-ю годовщину победы над фашизмом, скрыть не получится: и мне исполнилось 65. Я всегда обращался к вам: «Друзья», - потому что у меня было и есть здесь очень много друзей. К сожалению, многих из них, таких как Смоктуновский, Высоцкий, Окуджава, уже нет среди нас. Жаль, а то бы они увидели, как мемориальные мероприятия в Катыни, катастрофа польского президентского самолета, приобщение миллионов россиян к фильму Анджея Вайды «Катынь» высвободили у вас и у нас что-то необыкновенно прекрасное и благородное…Эта пробуждающаяся к жизни весна, несмотря на смоленскую трагедию, весна, про которую я думал, как и Анджей Вайда, что никогда не дождусь, позволяет мне призвать: не упустим момента, когда у наших народов появилась возможность быть ближе друг к другу, чем когда-либо в истории…35 лет назад Владимир Высоцкий ехал с Мариной Влади через Варшаву в Париж…Володя остановил свою машину перед мостом через Вислу. Уселся на берегу.., долго смотрел на возрожденный после полного разрушения…Старый Город. И, вероятно, увидел его глазами русских солдат - пламенеющий в 44-м году… Там же, на берегу, он уже начал что-то писать. Через полчаса Володя прочитал нам стихотворение «Дороги... Дороги».

  Потом он приезжал в Варшаву еще не раз. Мы виделись в Париже, в Москве. Размышляли над тем, почему нам так трудно праздновать общий День Победы. Мы оба знали, что мешает этому мерзкая политика. И вы, русские, и мы, поляки, любили и любим его песни. Потому что в них - бунт. Бунт против нашей общей действительности после войны…спустя 40 дней после смерти моего русского брата я был на его свежей могиле. 2 сентября 1980 года. В Польше за два дня до этого Валенса подписал «августовское соглашение» с властью. В Польше начал разваливаться режим. А Володя не мог этого увидеть. Я же видел, как вокруг Ваганьковского кладбища пламенели костры. Из поломанных гитар, которые крушила и поджигала молодежь. Вернувшись в Варшаву, написал вот такое стихотворение:
«Под грохот злой гитары
Нам Вера сердце рвет,
И хрип Надежды старой
По струнам нервов бьет.
Но, как всегда, безвестен
В грязи дорожный след.
И душен мир, и тесен -
Всё не так, братишка, нет...
Под крик твоей погони
Свои нас мучат сны.
Гордо мчимся - волки, кони,
А вокруг все те же псы!
Их свора с диким лаем
Нас хочет разогнать.
Волки, волки, наши стаи
Не пора ль соединять?
С волчьей нашей земли
Щерим свои клыки -
Не будем бить гитары
 - Склейте гитары и вы!
 
  А теперь вот что. Мне 65 лет. А в 65-ю годовщину Победы в параде на Красной площади впервые на моей памяти маршировали польские солдаты…Знаю, вы приняли их сердечно. Так же, как сердечно сумели ласково обнять нас, поляков, в эту нашу тяжелую весну».
Лето 2010

ПОЛЬСКАЯ СИБИРЬ - МИФЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ (часть  II)

    Первая Варшавская книжная ярмарка (проходившая во Дворце Культуры и науки («непрошенный дар СССР», по выражению Н. Дэвиса, правда возникает вопрос, а если бы не было этой «сталинской высотки», то где бы она проходила?- Авт.) – это многоплановое событие, служащее пропаганде книги и других носителей литературы, знания и информации. В ней приняло участие свыше 320 экспонентов из Польши и из-за рубежа. Во время торжественного «Вечера издателей», министр культуры вручил Золотые, Серебряные и Бронзовые медали «Gloria Artis» поэтам, писателям и сценаристам, среди последних Анджей Мулярчик автор киноповести «Post mortem. Катынь» (2007), на основе, которой Анджей Вайда снял свой фильм, летом прошедший по российским экранам. Важнейшим же событием ярмарки было присуждение премии имени Рышарда Капущинского за литературный репортаж. Жюри выбирало лауреатов среди нескольких десятков кандидатов со всего мира. Победителем стал Жан Харцфельд - многолетний военный корреспондент «Либерасьон», автор книги посвященной гражданской войне в Руанде. Международная премия имени Рышарда Капущинского - форма награждения и популяризации особенно ценных книг-репортажей, затрагивающих важные проблемы современности. Ее почетным патроном стала вдова автора «Императора» и «Шахиншаха» госпожа Алиция Капущинская.

    Ришард Капущинский -  «лучший журналист ХХ века» (Г.Гарсиа Маркес) и «Геродот нашей эпохи» (немецкая «Франкфурт Альгемане Цайтунг»), наконец-то занимает свое достойное место в мировом интеллектуальном пантеоне. Увидела свет на русском языке и его книга «Империя» написанная по следам путешествия по СССР, «на грани нервного срыва», т.е. накануне стремительного превращения Империи в Россию и постсоветские республики.

    Но вот что «открывают» некоторые его бывшие коллеги и их «открытия» и откровения тут
же подхватывают мутные сайты в разных частях постсоветского простанства. «Самый известный польский журналист Ришард Капущинский во многих своих репортажах не просто приукрашал факты, а вовсе описывал придуманные события - утверждает в опубликованной биографии Капущинского «Капущинский без художественных прикрас» некто Артур Домославский - Капущинский часто приукрашал действительность. Ведь, как правило, в горячих точках он был единственным польским журналистом. И поскольку доступа к альтернативным описаниям случившегося у поляков не было, искажения, как правило, не обнаруживались…» В частности, в книге отмечается, что на самом деле Капущинский никогда не встречался с Че Геварой, не был в Мексике во время резни 1968 года, и не имел прямого контакта с конголезскими боевиками…Сам Капущинский называл свои репортажи «литературными». Автор биографии отмечает, что не хочет очернить имя журналиста - просто представляет его таким, как он был. Тем не менее, опубликованная книга вызвала в Польше значительный резонанс. Например, по мнению известного писателя и колумниста той же «Газеты Выборча» Анджея Стасюка, репортажи Капущинского были настолько увлекательными, что помогали приблизить простого читателя к событиям в дальних странах. И это оправдывает литературный подход автора к статьям. Но если бедные читатели «социалистического лагеря» не могли извлечь где-то альтернативную информацию, то почему же автор получил множество премий в США, Франции, Великобритании? В мире свободной печати легко могли бы уличить журналиста в искажениях, но не делали этого, а переводили его книги на десятки языков, почему? А та часть книги, где говорится о личной жизни писателя откровенно «веет желтизной». Недаром вдова Капущинского подала в суд заявление о так называемом обеспечении иска, то есть судебном запрете на распространение книги, а сам иск к автору биографии Капущинского связан с нарушением личных прав вдовы, особенно права на добрую память об умершем. Один из немногих, кто уже смог познакомиться со спорной книгой журналист «Жечпосполитой»  в статье «Загадочная улыбка пана Рышарда», дает, в частности, такую оценку: «Обращаясь к болезненным темам (трудные отношения с дочерью Зойкой, которая не хотела жить с родителями в Мексике и в 17 лет самостоятельно вернулась в Польшу; длительное любовное увлечение писателя), автора заносит…и тогда создается впечатление, что Домославский стремится к сенсации любой ценой. Определенные сведения о семейной жизни Капущинского мне (и, наверное, многим другим) явно ни к чему. Но зато, я знаю, они причиняют боль близким пана Рышарда».

   В заключительных главах «Империи» есть такой сюжет: «…В нашем купе одна женщина ехала в Одессу на свадьбу к сыну. Живет она…в Сибири, на Лене…Сибирь называют величайшей тюрьмой на свете…, но наша сибирячка…считает Сибирь величайшим оазисом свободы. «Бескрайние пространства, непроходимая тайга, бездорожье…тут сохранились целые селения иноверцев <видимо, староверов – О.В.>, - говорит она – они и царя пережили и большевиков и никто не знал, где они. Однажды, к нам приплыл на лодке какой-то человек, у него были при себе бумага, краски, карандаши и мелки. Он…останавливался в деревнях и на заимках и с маленьких школьных или паспортных фотографий рисовал матерям портреты их погибших на войне сыновей. Каждая платила ему, сколько могла. На это он жил и ни от кого не зависел…». А она сама? Когда всех загоняли в колхозы, они с мужем ночью, прихватив корову и двух поросят, убежали вглубь тайги, там осели, построили шалаш, а потом даже избушку, завели огород…за время <колхозов>…не видели ни одной живой души. И делится cекретом выживания - заготавливали впрок солонину, дает рецепты ее приготовления, «до самой Одессы, едим положенные на хлеб аппетитные куски…». Вот, как нам представляется, делается литературный репортаж и право, даже коренному сибиряку, немало поколесившему по Северам, не хочется задавать скучные уточняющие вопросы, как же эти «отшельники» избежали вездесущего НКВД, милиции, рыщущих по тайге в 30-40-х браконьеров и уголовников. Так быль и мешается с мифом, рождая мощную качественную метафору: «Сибирь- территория свободы». 
 
 Но ведь и исторические документы убедительно показывают, насколько сильны самые, что ни на есть, мифологические представления о Сибири. Дадим слово двум замечательным исследователям – супругам Сливовским, которые буквально «открыли Россию для поляков…». Рэне Сливовский, профессор Варшавского Университета, литературовед и переводчик русской литературы («Чевенгур» и «Котлован» Андрея Платонова); его супруга Виктория Сливовская, историк, доктор honoris causa, профессор Института Истории Польской Академии Наук, автор монографии «Побеги из Сибири» вспоминает: «…в 70-е и 80-е гг. прошлого столетия - мы c Ренэ встречались в Москве (и в Варшаве) с писателем Сергеем Залыгиным, автором нашумевшего тогда романа «На Иртыше». Он был коренным сибиряком, о Сибири писал и однажды с горечью нам сказал о своей боли: что его родной край, его большая «малая родина» связана со всякого рода ужасами и с ними ее, прежде всего ассоциируют, забывая о ее необыкновенной красоте, неизмеримых богатствах, о населении, с открытой душой принимавшем всех чужих, инородцев, в том числе и поляков. В этом мы имели возможность убедиться, путешествуя в 90 е годы по Сибири в поисках материалов о польских политических ссыльных XIX века. Но всё же в общественном сознании поляков - да и не только их - слова «Сибирь», «сибирская каторга» звучат зловеще, что так опечаливало Залыгина. Ведь даже в популярной русской песне за словами «Я Сибири не страшуся, Сибирь ведь тоже русская земля...» таится повсеместное чувство страха, которое надо превозмочь!».
    У Нормана Дэвиса, Сибири не видавшего, в его монографии так же господствует это представление. После отбытия каторжных работ им<полякам> часто не позволяли возвращаться в Польшу, поэтому они тысячами оставались в самых отдаленных и пустых местах Российской империи. До строительства в России железной дороги в середине XIX в. (реально в конце века – Авт.). Заключенных поляков перевозили в кибитках или заставляли идти пешком в кандалах…от Вислы до Енисея и Лены. Князь Роман Сангушко (1800-1881) был приговорен пройти Сибирь в кандалах. Многие умирали по дороге, нельзя определить их число, однако, предположительно они составляли самую многочисленную категорию политических ссыльных царской России…Согласно энциклопедии царских времен, в 1880 г. 75% населения Иркутска были католиками (пусть иркутские историки проверят это утверждение – Авт.). В. Сливовская думает иначе: «В литературе: в стихах, драмах и романах, - а также в живописных полотнах, которые чаще всего появляются как иллюстрации польской ссылки, на первый план неизменно проступает мотив ужаса: он преобладает, например, в произведениях никогда не видавшего Сибири Яцека Мальчевского. Все они создавали миф Сибири с его символом - трудящимся в рудниках, прикованным к тачке каторжником. Тем временем реальная жизнь каторжников и поселенцев была далека от господствующих о ней представлений…По крайней мере на протяжении четырех столетий…Сибирь не была для поляков понятием сугубо географическим…, она была по существу суммой испытаний, которые стали уделом польских ссыльных на огромных пространствах Российской Империи как до Урала, так и за ним. Сибирскими ссыльными считались и прибывавшие в Архангельскую и Пермскую губернии - всюду, где было очень холодно, равно как в киргизские<казахские – Авт.>  степи или на территории, занимаемые всеми тремя отдельными корпусами, - не только Сибирским, но и Оренбургским и даже Кавказским. Не случайно и…ныне…к Союзу сибиряков принадлежали и принадлежат все побывавшие на каторге и в ссылке (а в XX веке - в ссылке, на поселении и в лагерях), независимо от того, были ли они в настоящей Сибири или на Дальнем Севере, в степях Казахстана или в пустынном Узбекистане. Вот несколько примеров из прошлого.
Самуэль Пешке, взятый в плен во время наполеоновской кампании 1812 г., провел зиму этого года в Саратовской губернии, однако был убежден, что находится в Сибири, и сетовал на жуткий мороз и надоедливые «сибирские ветры». Когда в Кракове в 1857 г. был опубликован список пребывающих в Вятке польских офицеров — участников восстания 1830 г., то ему дали следующее название: «Список сосланных в Сибирь, а именно в Вятскую губернию…». И никого это не удивило. Сведения о том, где и в каких условиях находились «польские бунтовщики», долгое время были совершенно неизвестными. Утверждалась «черная легенда» Сибири, той Сибири, в которой пребывали поляки начиная с XVI века, с военных времен Стефана Батория, потом барские конфедераты, участники очередных восстаний: Тадеуша Костюшко 1794 г., 1830 го, 1831-1832, 1863-1864, заговоров и тайных кружков 1833-1862 гг. Год за годом представители очередных поколений уходили в тот же путь - на восток...Среди наказаний, предусмотренных в своде законов, самыми тяжелыми считались каторжные работы в рудниках, потом - на заводах и в крепостях, на определенное время или «навечно». Значительно более легким - по сравнению с каторгой - наказанием было поселение в местах «более или менее отдаленных», в Сибири или в одной из четырнадцати внутренних губернии. Арестантские роты с их принудительными работами предназначались главным образом для недворян. После отбытия срока на каторге или в арестантских ротах ссыльных отправляли на поселение: сначала в Сибирь, а потом уже во внутренние губернии империи. Вопреки этой классификации и общему мнению, в первой половине XIX века самым тяжелым наказанием была военная служба (минимум 15 лет!), где смертность была самой высокой, прежде всего из-за повсеместных эпидемий, а условия жизни нередко невыносимы, так же как часто применяемые телесные наказания - «прогон сквозь строй». Во второй половине XIX столетия наибольшее распространение получает водворение — прежде всего ради колонизации Сибири. Как правило, польских переселенцев не касались амнистии, применявшиеся ко всем другим категориям. Переселенцы со своими семьями оставались пожизненно в Сибири, прежде всего Западной (в Томской губернии). Их потомков мы встречали и в нынешнее время. Но жизнь польских каторжников и ссыльных в Восточной и Западной Сибири складывалась совсем по-другому Тут даже рядовые солдаты получали льготы: им разрешали жить на частных квартирах, зарабатывать на жизнь уроками, а некоторые даже не носили солдатских шинелей. Всё, конечно, зависело от командира. В Омской крепости над поляками издевался Васька Кривцов, описанный в «Записках из Мертвого дома» Достоевского.
 
  Но уже князь Роман Сангушко (1800-1881), Николай I заменил ему каторгу военной службой, жил весьма привольно. Вначале царь приказал отправить этого видного аристократа в Тобольск пешим этапом за то, что он отказался назвать истинную причиной своего участия в восстании 1831 г. - смерть любимой жены и тоску по ней - и заявил, что присоединился «по убеждению», как «истинный поляк». Роман Сангушко жил в трехкомнатной квартире, держал лошадей и охотился в местных лесах, получал регулярную помощь из дома, еду и деньги, благодаря чему мог оказывать помощь многим тобольским ссыльным. Большую роль в этом играли связи его родных с русской аристократией и придворными кругами в Петербурге. Однако, чтобы быстрее вернуться в свое имение, он уже в 1834 г. ходатайствовал о переводе на Кавказ; там за храбрость он получил в 1838 г. орден св. Станислава, а в 1845 г., после отставки в ранге поручика, покинул Кавказ и вернулся в родную Славуту...
 
  Большинство польских каторжников и ссыльных XIX века хуже всего вспоминало дорогу в Сибирь…Потом, на месте, всё оказывалось далеко не таким страшным, как предполагалось, по сравнению с пережитым в пути. В большинстве случаев польские каторжники не отбывали предназначенного им наказания - разве что только в самые первые дни, о чем пишут все мемуаристы. Для выполнения каторжных работ, таких как, например, в Иркутском соляном заводе - хорошо известном Усолье - или в нерчинских и других рудниках, хватало уголовников и вольнонаемных рабочих. По всей Сибири и зажиточные купцы, и представители местной администрации нуждались в хороших врачах, учителях, способных подготовить их чад в гимназию или высшее учебное заведение, о которых на местах можно было только мечтать, а также в воспитателях, способных обучать дочерей и музыке, и танцам, и живописи; и, наконец, со временем - в честных и опытных администраторах золотых приисков. Вопреки запретам, ссыльных поляков охотно брали на работу в канцелярии («для письма» по тогдашней терминологии) - для разбора приходящих бумаг и ответа на всяческие запросы. В официальных документах все они фигурировали, конечно, как строго выполнявшие предназначенные им по приговору наказания. Для них были специально заказанные на заводах Демидова, легко снимавшиеся кандалы - на случай приезда ревизора. До столиц было тогда далеко, и всё по сути дела зависели от местных чиновников, начиная с генерал-губернатора и кончая самым мелким чинушей или полицмейстером. Вот несколько наиболее ярких примеров.
В Иркутске во второй четверти XIX века в канцелярии гражданского губернатора за приходившие к ссыльным письма и передачи отвечал некий Ярин - мошенник и вор. Когда его уволили, и на это место пришел честный чиновник, дело совершенно изменилось: перестали пропадать письма и деньги. Но радость продолжалась недолго - хороший чиновник получил другое назначение, предполагавшее более высокий заработок. Тогда, чтобы удержать чиновника на старом месте, иркутские ссыльные - поляки из организации Конарского и декабристы - решили собирать деньги, чтобы возмещать ему разницу, лишь бы он остался на прежнем посту. Как постановлено, так и сделано. Трудно поверить в то, что каторжник, доктор Бопрэ из Кременца, имел за Байкалом около Большого Нерчинского завода крупное хозяйство, в котором работал другой каторжник - батрак Бальцер Сусло, там он исполнял часть назначенного судом наказания (10 лет каторги в рудниках). И не только он. Когда во время полевых работ не хватало рабочих рук, Антоний Бопрэ нанимал роту солдат и платил в казну и за работу «своих», и за работу солдат всё, что полагалось. Обо всём этом мы узнаём из сохранившихся книг, в которых отмечались все приходы и расходы этого великолепного предприятия - и ведро водки на праздники, и взятка полицмейстеру, земляника и сметана к очередному празднику. Бопрэ записывал скрупулезно всё, что брал для себя, - на сигареты, конверты и т.п. В его Польском доме обедали одинокие забайкальские ссыльные: кто мог - платил, у кого не хватало денег - обедал бесплатно.
Конарщики - члены Союза польского народа из Царства Польского, с Волыни и Подолья, из Вильна (Вильнюса) и Дерпта (Тарту) - были группой, связанной дружескими и родственными узами, они помогали друг другу и остальным товарищам по ссылке. Они великолепно организовались в так называемые «огулы» («общаки»), на что местные власти смотрели сквозь пальцы. Благодаря помощи Комитета опеки, созданного двумя аристократками, Ксаверой Грохольской и Розой Собанской, названной «Розой Сибири», они получали и одежду, и продовольствие, и деньги, и книги. А самое главное - письма!

   Огулы - иркутский и забайкальский - имели свои правила (уставы): сколько надо отдавать из полученных и заработанных денег в общую кассу, как себя вести по отношению к представителям власти; категорически запрещалось злоупотреблять алкогольными напитками и азартными играми. За это исключали из организации. Не одобрялись замужества с сибирячками, так как по закону 1836 г. родители в смешанных семьях обязаны были воспитывать детей в православном вероисповедании.
 
   О жизни польских ссыльных во второй четверти XIX века мы узнаём из удивительного документа - сибирского дневника конарщика Юлиана Сабинского. Дневник этот только что опубликован издательством «Неритон» совместно с Институтом истории ПАН. Сабинский день за днем описывал все события с 1839 по 1857 г., до тех пор пока он - как и другие ссыльные: поляки и декабристы - по случаю коронации Александра II в 1856 г. не получил возможности вернуться в родные места. Дневник - это два тома ежедневных записей, две тысячи страниц, плюс третий том - 170 страниц именного указателя, включающего свыше полутора тысяча имен. Дневник и его автор - это поистине уникальное, единственное в своем роде явление. Мы его трижды читали полностью, редактируя и составляя указатель, каждый раз удивляясь как содержанию записей, так и личности автора — человека необычайного характера, силы духа, всесторонне образованного, полиглота: он объяснялся на всех европейских языках — английском, французском, немецком, итальянском и был их превосходным преподавателем; русского он не знал, но в ссылке изучил так, что не только мог изъясняться, но и читать великих классиков с Гоголем во главе; Губернатор Копылов, переводчик Светония на русский язык, приглашал его и других польских каторжников, чтобы за столом поговорить на любимой латыни… Сабинский учил и воспитывал детей Волконских и Трубецких бесплатно, и ничто не могло изменить его правил: он всегда помнил и подчеркивал, какую помощь польским ссыльным оказали в самый трудный начальный период пребывавшие в Восточной Сибири с 1826 г. декабристы. Будучи учителем сына Волконских Михаила, он целые месяцы жил в их доме, участвовал во всех семейных праздниках, в горечах и радостях. Всё это мы узнаём не из кратких воспоминаний, написанных спустя годы, а из ежедневных записей, по свежей памяти. И мы понимаем, что каторга и ссылка тех лет не сводилась к тяжелому физическому труду, а знаменовалась страшной, ежедневной тоской по своей семье, по друзьям, по родным местам. Декабрист Лорер записал в воспоминаниях свой разговор со ссыльным поляком, который каждый день гулял по одной и той же дороге. На вопрос, почему он не изменяет направления, получил ответ: когда я иду на запад, мне кажется, что я всегда чуть-чуть ближе к моей родине...Сабинский тоже очень страдал, что он учит и воспитывает детей пусть даже уважаемых и любимых друзей, но всё же это «чужие» дети, а не свои: он ведь оставил дома троих (двух сыновей и дочь). Он оказался в чужой среде, кругом слышал чужой язык и иногда сомневался, изменится ли когда-либо его положение. Вот в этом и была трагедия ссылки в Сибирь. Он и другие ему подобные, высоко ценившие личную свободу и чувство собственного достоинства, с трудом привыкали к зависимости от всяких начальников, даже хорошо к ним относящихся. Примеров много. Вот Андрей Павлович Мевиус, управляющий Сибирскими солеваренными заводами, - он оставил Сабинского и Леопольда Немировского, чтобы они отбывали годы каторги, обучая его чад. С одной стороны, это удача, но с другой... Любую поездку к друзьям, пребывавшим в Александровском винокуренном заводе (в Иркутске) или в иной местности, надо выпрашивать - без разрешения начальника нельзя покинуть Усолье даже на самое короткое время. Сабинский не жалуется, но это чувствуется между строк. Потом, в Иркутске, он уже поселенец, желанный гость в доме генерал-губернатора Вильгельма Руперта, учит языкам его дочерей, обедает за одним столом с хозяевами, приглашен на семейные праздники, весьма огорчен приближающейся отставкой уважаемого генерала. И в то же самое время вдруг вспоминает Мевиуса и записывает свой с ним «искренний» разговор, когда высказал все накопившиеся претензии: что всё время, проведенное в Усолье, тот относился к нему и другим польским ссыльным с невыносимым снисхождением, не приглашал к столу, а заставлял обедать со слугами или за отдельным столом. И старик Мевиус извинялся, просил прощения. Вот почему с таким уважением вспоминали в Сибири польских ссыльных первой половины XIX века, а газета «Сибирь» сожалела, что после амнистии 1856 года почти все они уехали. Но не успели они покинуть…Сибирь, как двинулась другая волна ссыльно-каторжан: сначала участников…восстания 1863-1864 гг. Это была кульминация польской ссылки того столетия: в нашей картотеке фигурирует свыше 40 тысяч фамилий ссылаемых по всем перечисленным выше формам наказаний; правда, с военной реформой 1864 г. такой вид наказания как «прогон сквозь строй» - был отменен. Судьба ссыльных второй половины века…тоже далека от мифа о «прикованных к тачкам» каторжникам. Не случайно жизнь в Усолье один из них назвал «Аркадией». Другой мемуарист сообщает, что никогда и нигде в своей жизни он не встретил столько интересных людей и не слышал таких лекций и дискуссий, как на усольской каторге. Но, конечно, так было не везде. Судьба некоторых была весьма тяжелой.Самым трагическим в истории этой ссылки было Забайкальское восстание 1866 года
< исследовательница имеет в виду восстание на Кругобайкальской дороге – Авт.> Оно закончилось расстрелом зачинщиков. Но и в это время создавались «огулы», вместо каторги занимались учебой и обучением. Хотелось бы еще в заключение сказать, что глубоко ошибаются историки и особенно журналисты, у нас и за рубежом, называя ссылку в Российской империи «царским Гулагом». Русское государство Романовых во все времена своего существования было самодержавной монархией с разными оттенками в разные периоды; оно не имело ничего общего с тоталитарной системой. Целью всех видов ссылок от каторги до жительства не было истребление «неудобных» элементов населения, но их изоляция и, как сегодня модно говорить, ресоциализация; когда кончался назначенный срок (по амнистиям всегда сокращаемый) и власти приходили к выводу, что наказанного можно считать лояльным подданным, - он мог вернуться на родину. Следует добавить, что царские власти боролись с настоящими противниками, - мы можем считать наказания слишком строгими, но они применялись по существующим законам. За ложные доносы их авторы тоже шли на каторгу. Наказанные поляки - по уголовным и политическим делам - использовались для колонизации захваченных территорий, но для этого они получали большие ссуды и хорошие участки земли. Власти знали о золоте на Колыме, но шли прения, выгодно ли посылать туда на принудительные работы, а это означало обеспечить жильем, теплой одеждой и продовольствием; при отсутствии дорог это было очень дорого. И проект был оставлен на долгие годы. Я приводила уже примеры хорошо зарабатывающих - вопреки официальным запретам - врачей, учителей, чиновников из ссыльных. Были среди них и известные ученые, которых работы поощряло Императорское Географическое общество (Бенедикт Дыбовский и многие другие, о которых написано бесконечное количество монографий и статьей). Даже в Якутии, которая считалась карцером Сибири, никто не умирал от голода, а якуты до сих пор сохранили память о Серошевском и Пекарском: первый описал их обычаи, второй - создал первый якутско-монгольско-русский словарь, переиздаваемый до сих пор. <Здесь Н. Дэвис мог бы добавить имя Бронислава Пилсудского (1866-1918) брата маршала, автор первого труда по этнографии Сахалина и Качатки- Авт.>. В заключение Виктория Сливовская добавляет: «Были случаи, когда бывшие ссыльные становились собственниками золотых приисков, оставались добровольно в Сибири или возвращались на родину с золотом, как прадед нашего друга, который на то, что там заработал, построил с братом первую паровую столярню в Кракове. Но не довелось мне слышать, чтобы кто-то из польских переселенцев или лагерников вернулся из СССР с хотя бы ничтожным состоянием или научными достижениями. Их таланты гибли в непосильной работе в шахтах, на лесоповале…,до такого состояния ни один каторжник, даже рецидивист, отбывавший наказание в Акатуе, само название которого вызывало трепет, не был доведен…». Так и хочется добавить: «Вот Вам и проклятый царский режим».  Сибирские и польские исследователи идут часто параллельными путями, хотя и поддерживают тесные связи, но вопрос остается все же открытым. И мы его уже задавали, в частности в «Очерке Сибирские мифы и сибирские были».Что же такое Сибирь в массовом историческом сознании (и не только польском) огромная тюрьма или территория свободы? Впрочем, Н. Дэвис справедливо замечает: «….потомки польских ссыльных в Сибири…говорят только по русски, но утверждают, что являются русскими гражданами польской национальности…», службы же в Иркутске идут уже в двух костелах – Старом и Новом.

Осень 2010