19. О родне и о себе. Первый раз в первый класс

     Первый раз в первый класс

     Я помню тот день 1 сентября 1937 года, когда мать привела меня впервые в школу.  В чём мы ходили до школы, я точно не помню. Летом основной одеждой служили чёрные плотные трусики, сшитые наподобие шортиков. Они закрывали переднюю часть тела и ноги почти до колен. Мать сначала купила мне трикотажные брюки и свитерок. От трикотажных брюк я категорически отказался, потому что когда я натянул их на свои ноги, то заметил, что впереди обозначился бугорок, а это по моим понятиям, с точки зрения морали и этики, было совершенно недопустимо. Я категорически отказался идти в школу в таких брюках и ввёл родителей в дополнительный расход. Они купили мне чёрные полотняные брюки и в придачу сандалии с рантом. Сандалии так хорошо подходили к ноге, что носить они меня стали чуть не в два раза быстрее, чем босиком.

     Вот этот солнечный день. Перед школой сотня смуглых и белых ребятишек. Мать отнесла мое свидетельство о рождении и ещё какую-то бумажку, наверно, заявление, которое написала сама учительница. Распрощалась со мной и ушла домой. Я остался один: свободный, гордый и самостоятельный

     Звонок — и мы в школе. Так как школа ещё была не достроена, нас определили заниматься в сельском клубе. Клуб этот был когда-то частным домовладением какого-то не очень зажиточного мещанина. Отличие этого экспроприированного, приватизированного, начинающего разваливаться частного домика от других халуп заключалось в том, что стены его были из сгнивших бревен, и на нём была какая-то крыша, а не замазанный сверху блин. Помню свой первый свитер какого-то коричневого цвета с двумя полосами поперёк груди и с изображением бегущих в разные стороны барашков или козликов. Начались занятия. Нам выдали карандаши, тетради и буквари. В этой школе мы прозанимались всего одну  четверть, где учились рисовать палочки, крючки и кругляшки, а потом буквы. Но в этой школе со мной случилось первое, запомнившееся на всю жизнь ЧП.

     В этой же школе и в одном классе со мной учились две подружки: Таисия Маслова (дочь дяди Виктора) и Ася Пантелеева. На переменах Тайке понравилось меня дразнить: псих, психованный. Я догонял этих злых девчат, дёргал их за косы и давал сдачи кулаками. Однажды эти две подружки наговорили мне разных гадостей и побежали прочь. Увидев, что догнать их уже не смогу, я на ходу с земли подобрал какую-то железку. Это была небольшая пластинка жести длиной сантиметров десять и шириной два. Я, не задумываясь, швырнул эту железку вдогонку обидчицам. Грех всегда порождает расплату: Тая неожиданно повернулась ко мне лицом, чтобы крикнуть ещё какую-нибудь гадость, и поймала глазом эту железку. Все кинулись спасать Тайку, а я стал сразу в классе отшельником, изгоем. Все смотрели на меня так, будто я своими руками ей выцарапал глаз.

     Сколько я проклинал себя после: зачем я схватил эту железку? Но событие назад не возвратишь.

     Пришёл домой, как загнанный зверёк и не мог себе представить, как можно рассчитаться за такую проделку. Брат Николай мне посочувствовал и сказал: «Вот придёт к нам дядя Виктор и выковыряет тебе один или два глаза. Берегись. Старайся пока не встречаться ни с дядей Виктором, ни с Иваном». (Иван, брат Таи, старше  меня на четыре года). Потихоньку испуг проходил, а горе не проходило. Теперь это можно было бы вылечить, но тогда не смогли.

     Зрачок у Таи вытек, и зрение пропало. Сколько раз потом приходилось матери рассчитываться за меня деньгами. То вдруг тётя Поля объявляла: «Мы собираемся Таю везти в Павлодар на лечение, нужны деньги». Мать отстёгивала от наших скудных доходов рублей двести или триста, а это месячный заработок бакенщика. Так было раз пять. То возили её в Павлодар, то нет, но пользы не было, и Тая так и осталась косой на всю жизнь. А тут ещё такая канитель. Ходить в школу приходилось вместе с детьми дяди Виктора, поскольку жили мы на Глинке и дядя Виктор тоже. Идём табунком в школу, а кто-нибудь начинает: «Зачем ты сестре глаз выбил? Хочешь, мы и тебе сейчас глаз выковыряем?»

     Я сколько мог, отмалчивался, чаще потихоньку начинал мотать сопли на рукава, но никогда не ерепенился, не давал сдачи, молча переносил все обиды. Да и сам себя ещё терзал за то же.

     Уже к восьмому классу дядя Виктор и тётя Поля начали поговаривать о том, что мне придётся Таю брать себе в жёны. «Ты попортил, ты и женой бери». Хотя от этого случая характер её сильно изменился, как у божьего телёночка, которого покарал Господь. Потерять глаз, красоту, спесь — нелегко, но с этим пришлось смириться. Я, конечно, её родителям согласия не давал, но уже будучи в армии, очень обрадовался известию, что Тая вышла замуж и мне рассчитываться не надо.

     Как я учился в третьем и четвёртом классах? Как всякий, кто в детстве не читал книг. А первую книгу «Приключения Буратино» я прочитал в четвёртом или пятом классе. Письмо моё можно было охарактеризовать «как курица лапой». Только у Кольки Жукова, моего одноклассника, была тетрадь грязнее моей. Правда, по математике учительница называла меня «знаменитым математиком» за то, что я мог моментально представить решение любой задачи. Вызывают кого-нибудь к доске, раз-другой — решение не дается. Учительница обращается к классу: «Ну, кто поможет?» Чаще всего моя рука вверху. Спросит одного, другого — нет решения. «А ну, знаменитый математик, каков план решения данной задачи?» Я называю первое, второе, третье действие. «Садись, пять». Матери сколько раз говорили: грязно в тетрадях, ошибок много по русскому языку. По арифметике же он, как знаменитый математик, сразу всё на лету схватывает.

     В ноябре 1942 года отец получил зарплату на бакенщиков. Возил его на своей лошади бакенщик Поварницын. На обратном пути из Павлодара завёз он Ивана Ивановича переночевать к своим знакомым или родственникам в Подстёпку. Ивана Ивановича там подпоили и обчистили. Приехал домой Иван Иванович: «Выручай, дорогая Ульянушка, ведь посадят меня, если деньги не найду, или на фронт заметут».

     Пришлось продать всё, что можно. Платье свадебное Марии, шаль, сапоги и другие вещи. Собрали, сколько могли, своих денег вложили две тысячи (пособие на многодетные семьи). Рассчитались со всеми, а Поварницын заикнулся о зарплате, мать ему говорит: «Видишь, на стене ружьё висит. Расписывайся, и только вякни, что ты зарплаты не получил, картечь будет в твоём пузе».

     Расписался Поварницын и уехал. Может быть, он и обокрал отца. Куда делся Поварницын, я не помню, только вскоре уволился он по собственному желанию и переехал в другое место. А на том месте построили баранью кошару.

     Когда я учился в пятом классе, мы жили рядом со школой на квартире, которую снимала сестра Мария.  Десять метров до магазина (сельпо), двадцать — до школы.

     Началась война, мужа Марии, Михаила Иосифовича, забрали в армию в первые же дни. И мы, орава учеников, подселились к Марии в её квартиру: Николай, Анна, я, Иван и Пётр. Этот год начала войны был самым трудным и для учебы, и для жизни. Я помню вечернюю пайку: граммов сто хлеба и стакан ячменного кофе с молоком и сахарином. Откуда-то и сахарин этот появился. Такой порошок под вид акрихина, только приторно сладкий на вкус и расфасованный в такие же бумажки, как аптечные порошки. Теперь и порошков таких не найти. Что мы ели утром и в обед, трудно припомнить. Как-то сразу мы перешли на «буржуйку» вместо нормальной печки, видно из экономии. Привезли из дома такую маленькую чугунную печку, размером сорок сантиметров вместе с ножками. Вечером на этой печке мы готовили ужин и согревали наше жильё, состоящее из одной комнаты.

     Я помню, что спал с братом Николаем на односпальной железной койке, и он меня так прижимал к стене, что дышать мне было нечем, и развернуться на другой бок было нельзя. И всегда было холодно. Только его тёплое тело спасало от замерзания. Как только заканчивалось приготовление пищи, печь тушили и закрывали задвижку, чтобы сохранить на какое-то время это тепло. Но температура в комнате тут же опускалась до ноля, а то и ниже. Мать запасала нам санки сухих дров, которые мы на себе привозили с острова, изрубали их мелко на кусочки длинной по пятнадцать сантиметров и топили эту «буржуйку». Какое было жильё, такая и учеба. Тетради были в первый год, а ещё четыре года пришлось писать на книгах. И какая радость, если попадалась книга Джамбула Джабаева или Маяковского. В первой книге была лощеная бумага, а во второй — много чистого места: стихи печатались в столбик и ступеньками.

     А тут ещё невзгода на меня навалилась. Мария Ивановна — учительница, а я — её брат, и вести себя обязан был должным образом. Чуть проделка — и всё известно: и в учительской, и дома неприятности, а может и угол на пару часов.

     А тут, как на грех, то с Сакеновым подрался, то Ивановой за шиворот снегу набил, а то ещё и Змея Четырехглазого чуть с ног не сшиб. Змеем Четырехглазым мы называли нашего директора школы за то, что он всегда носил очки и был настолько лютым человеком, что даже учителя его звали так же. И вообще каждый учитель у нас имел особую кличку.

     Михаил Иосифович — Михель, директор — Змей, Аграфена Ефремовна Егорова — Груня сеяла муку, другая Егорова — Киска, за то, что у неё нос был кверху, а на нём росла бородавка. Мария — Мариам. Всех преподавателей немцев так и называли — немцы или фашисты. Хотя про многих из них можно было бы написать отдельную книгу. Не как про учителей, а как патриотов и бесстрашных людей. Я хочу написать здесь про одного, Мооса Герберта Викторовича. Это был огромный человек, породистый немец, лицом и статью своей похожий на канцлера  Германии Гельмута Коля, пока известного политика.

     Если ты опоздал в школу и пришёл, когда начались занятия, то ещё перед школой можно услышать громкий трубный голос этого учителя. А в коридоре всегда определишь, где преподаёт Моос. Этот учитель давал каждому ученику всё, что тот мог усвоить. Провоцировал учеников на учёбу. Я мог не сделать любой урок, но математику мне стыдно было не сделать, или плохо написать в тетрадь, или прикинуться непонимающим. Он, как родная мама, мог вкладывать в каждого столько, сколько в того вмещалось.

     Он водил нас гуськом к себе домой, чтобы перед экзаменами дополнительно решать задачи и повторять правила.

     Он мог поставить пятерку авансом, но если почувствует, что ты обнаглел, о, как трудно будет получить тебе следующую!

     Учеников в классе было, как правило, немного — около десяти, а в восьмом классе всего четверо. Нас учителя могли опрашивать каждый день, так что особой поблажки не было. Когда в классе мало учеников, это приучает учащихся к вниманию, так как практически все предметы ежедневно сделать не успеваешь, а устные иногда не читаешь. Если в школе ученик мух не ловил и слушал урок внимательно, то четвёрка ему была обеспечена.

     ***