Парк

Главная улица в городке была – Карла Маркса, а парк назвали Ленинским (ведь должно быть в городе что-то Ленинское). Хотя там ничего особенного, даже скамеек нет, зато какая крапива в оврагах…
Город здесь кончается, поэтому парк, все равно что лес, но нестрашный, домашний.  Даже грибы есть. И от наших новостроек  рукой подать - всего три забора, потом по камешкам  через ручей и вот он парк: липы желтые, клены красные, ёлки зеленые.
 
В кармане у меня сливы – мягкие, в голубоватых восковых пятнах. Краденые.

Ну почти. Потому что дерево, на котором они росли, за чужим забором, а ветки – над улицей. Если между досками руку просунуть и толкнуть корявый ствол, перезрелые сизые бомбочки ринутся вниз, обдирая бока о сучья и пятная место преступления скользкими желтыми кляксами.
А за забором караулит дед Гапкин – псих и жадина. Слив ему жалко.  У самого целые тазы этих слив! Он ими на базаре торгует: покупайте, говорит, сливу ренклод на варенье и компот. Ренклод, как же! Что я ренклода не знаю – круглый он. А это венгерка – тоже вкусная. Гапкин-то не дурак, просто ренклод дороже.

Как сливы поспеют, Гапкин со своей палкой в кустах притаится и хулиганов ждет. Кто сливу в траве под забором подобрал, тот и хулиган, того дед палкой огреть норовит. Если догонит. В прошлый раз аж до самого ручья за мной гнался. Только где ему!
А нынче за забором никого. Даже жалко.

В Ленинском парке осень, как старая барыня – в шуршащей парче и рубинах, да наряды у нее ветхие, тленом тронутые, даром, что горит на дряблых щеках рябиновый румянец. Приглядишься: березы голоногие зябнут, у липы все платье в прорехах, и клены в красных юбках стыдятся обтрепанных подолов. Одним дубам все нипочем: бронзовеют, как памятники, в трескучей листве – граненые бока желудей. Пахнет прелью и грибами. Разворошишь листья, и пожалуйста: сыроежки. Только кому они нужны, когда тут есть черные грузди!

Пройти по мосткам через глубокий ров, мимо сосновой опушки и зарослей орешника, спуститься в сырой ложок, и там, у корней старых елок блестят, словно маслом намазанные клейкие, присыпанные землей  и хвоей грибочки. Ножки у них твердые, как капустные кочерыжки, а млечный сок до того горек – три дня вымачивать надо. Грузди сыроежкам не чета, но кое-кто их берет. Вон тот дядька в конце аллеи точно грибы ищет, палкой листву ворошит. Сюда идет.
Я благоразумно скрываюсь в густом орешнике (незачем ему знать, где грузди растут) и сажусь на поваленный ствол в рыжих пятнах лишая. Вот и сливы кстати пришлись. Обтираю их рукавом куртки, сладкий сок выступает на разломе, течет по пальцам… слив много, спешить некуда.
Вдруг ветки орешника качнулись, расходясь, и оттуда прямо на меня надвинулась сначала рыщущая палка, потом серый заношенный пиджак, и знакомая кепка с треснутым козырьком – грибник давешний – дед Гапкин собственной персоной. Увидев меня, заморгал.

Со страху я проглотила сливовую косточку и закашлялась так, что брызнули слезы.
– Ааа… – вдруг зловеще протянул дед, оглядывая недоеденные трофеи и узнавая меня, – попалась, значит… Вот я тебя! – и потянулся к моему уху.
Я увернулась и кинулась напролом, только кусты затрещали. Гапкин – за мной: ломая орешник,  давя шишки, загребая ногами листву. Дедовы резиновые сапоги гулко хлопали по икрам. Ужас гнался за мной попятам, сипло дыша в затылок. Козлиным скоком я перелетела через мостки на другую сторону рва, дед – следом.  Узкая доска под ним подвернулась, раздался звонкий треск, отчаянные чертыхания и разные слова, каких мне знать не положено.
В ров свалился! Так ему и надо! – злорадно подумала я, но оглядываться не стала, понеслась дальше.

Парк кончился, никто за мной больше не гнался. Я перешла на шаг. Вредный дед остался далеко позади, ноги у меня заплетались, запаленное горло саднило, а радость избавления отчего-то померкла. Мне представилась сырая глиняная яма со скользкими стенками: под ногами чавкает, рукам не за что ухватиться. Ров темный, извилистый, заросший поверху колючим шиповником: кричи, не кричи… Выбраться можно, если идти низом в сторону реки. А вдруг Гапкин ногу сломал? От этой мысли я совсем остановилась.
В двух шагах был дедов забор, за ним злополучная слива, уже порядком облысевшая. Земля под ней липкая от треснувших и раздавленных плодов. Что мне, слив не хватало? – зло подумала я. И поплелась назад.
Ничего, уговаривала я себя, взгляну потихоньку, может он ушел уже.

Не подходя к краю ямы, вытянула шею. Деда не было. Внизу светлела сломанная доска, валялась корзина и растоптанное грибное крошево. Ушел, значит, – я перевела дух, – только далеко ли? Корзину вон не взял…
На всякий случай пошла вдоль рва, прислушиваясь: не раздастся ли где старческое кряхтенье.
Парк поредел. Между стволов засквозила синь, там угадывался простор, свобода. Ров стал шире и мельче, из боков его белыми ребрами выпирали подмытые корни берез. Никого здесь не было, и я успокоилась: цел Гапкин.
Ров вывел на всхолмье, поросшее молодыми осинками, и побежал дальше темной ложбинкой теряясь между округлых зеленых грудей холма, подпоясанных внизу атласной лентой реки.

Под осиной, привалившись к ней спиной, сидел дед Гапкин. Одну ногу он поджал под себя, а другую мял заскорузлыми коричневыми пальцами. Седая щетина на щеках ходила волнами, дед страдальчески кривился.
Увидев меня, не удивился и сказал сварливо:
– Явилась, не запылилась…
Я оторопела: получается, он ждал, знал…
– Ногу вот подвернул, – Гапкин кивнул на измазанный глиной сапог. – Ступить больно. Как теперь до дому-то, а? Один не дойду…

Цепляясь за осину, он кое-как поднялся, охнул…  полдеда мешком повисло на моем плече, другая половина ковыляла самостоятельно. Из парка мы выбрались поздно, солнце садилось. Нога у Гапкина хоть и болела, но, завидев родимый забор, он воспрянул духом, как конь, почуявший стойло.
У калитки, я сняла с себя пахнущую Беломором и давно нестиранной рубахой дедову тяжесть, выпрямила спину.
– Ну я пойду…
– А то зайди, – неуклюже сказал дед,  – слив тебе отсыплю…
– Спасибо, – вежливо отказалась я. – У нас свои.
– Ну и что ж, что свои, – ухмыльнулся Гапкин, – чужие-то завсегда вкусней.  У меня ренклод – первый сорт!
– Это венгерка,  – упрямо возразила я.
– А ты знай, да помалкивай! – цыкнул дед и добавил беззлобно. – Венгерка – она слаще, если кто понимает, конечно.
Я кивнула. Дед вдруг нагнулся: клюнул меня в щеку,  колючая щетина царапнула нос.
За его спиной солнце последним лучом, как спичной, чиркнуло по парку – мгновенно вспыхнул багряный костер, ветер рванул кленовые подолы, вздувая алые искры… Минута – и все прогорело.