Подушечки

                Рассказ-быль
               
                Памяти моей бабки Шиловой Александры Ивановны

Отец пришел с войны осенью сорок пятого, после победы над Японией. Владик никогда не видел его, потому что родился спустя полгода после того, как отец добровольцем ушел на фронт. И потому он дичился незнакомого солдата, появлению которого надо было радоваться, как радовались мать и его старший брат Вовка, и которого следовало называть папой. Отец привез с собой немного сахара. Но Владик, никогда не видевший этого диковинного продукта, принял его за соль. И с удивлением смотрел, как Вовка наслаждался вкусом того, что, по Владикову разумению, нужно было просто выплюнуть. Сам он от «соли» вежливо, но твердо отказался, а когда увидел, что его собираются накормить ей насильно, забился за сундук и поднял громкий рев. Но взрослые, разжав ему одной ложкой зубы, другой засыпали сахар в рот. И пока Владик, пораженный незнакомым ему вкусом «соли», приходил в себя, Вовка безудержно хохотал, а отец сидел на сундуке и плакал, вытирая слезы рукавом выцветшей гимнастерки…

С тех пор прошел год, и привезенный отцом сахар давно кончился. И потому-то такими вкусными кажутся Владику конфеты-подушечки, мешочек с которыми отец нашел (бывают же чудеса!) на проселочной дороге, возвращаясь как-то из райцентра. Каждый вечер, перед ужином, он и Вовка получают их от матери по одной штучке. И от вечера до вечера мальчик живет предвкушением. Потому что конфета вкуснее и слаще всего на свете - вкуснее жареной картошки и вареных бобов, слаще малины и клубники.

Получение конфеты для мальчика – настоящий обряд, чуть ли не таинство. Он, сглатывая обильную слюну, бережно принимает из рук матери лакомство. Нет, он не сразу отправляет его в рот, а какое-то время еще разглядывает полосатую конфету, любуется ей, предвкушая предстоящее наслаждение. И лишь потом, почему-то зажмурившись, осторожно, двумя пальцами, кладет ее на язык.
 
Но и есть конфету тоже нужно уметь. Вы думаете, разжевал, проглотил - и все? Как бы не так! О, Владик умеет есть конфету! Сначала он принимается ее сосать, бережно перекатывать по всему рту языком. Конфета постукивает по зубам, слегка царапает язык сахарными песчинками. Она постепенно тает во рту, и Владик глотает сладкую слюну, жалея о том, что минута получения лакомства уже прошла. Вот конфета, ставшая заметно меньше, трескается, и Владик начинает потихоньку вылизывать начинку. Его маленький язык, задевая за острые края конфеты, слой за слоем снимает повидло. Наконец конфета трескается совсем, Владик языком прижимает ее к небу, сплющивает и продолжает посасывать эту смесь леденца и повидла…

Наступает мгновение, когда конфета кончается. Огорченный Владик еще какое-то время глотает едва сладкую слюну, потом вздыхает и начинает ждать следующего вечера…

По ночам начинает подмораживать, утром лужи поблескивают тонким ледком, а трава  серебрится изморозью. Каждый вечер мать заносит и сваливает к русской печи охапку дров. Затопив печь, она моет руки, потом долго, как кажется Владику, вытирает их холщовым полотенцем. Владик знает, что последует за этим и в нетерпении еле заметно перебирает ногами. Наконец мать достает из кармана передника две конфеты. Вовка и Владик принимают угощение, а мать начинает готовить ужин. Более терпеливый Вовка оставляет свою конфету «на потом»: он съест ее после ужина. Владик же просто не в силах вынести подобную пытку, и через несколько минут, расправившись со своей долей, он уже жгуче завидует брату, конфета которого еще цела, которому еще только предстоит ей насладиться…

Вот бы узнать, где мать держит мешочек с подушечками! Нет, Владик не возьмет ни одной. Он только посмотрит на них, только вдохнет их запах. Ведь не убудет же их от этого!
Так где же все-таки хранятся конфеты? Этот вопрос не дает Владику покоя несколько дней, пока логика не подсказывает ему: если мать выдает им конфеты после того, как приносит дрова и бересту для растопки, то и находиться они должны где-то рядом с ними. Но дрова сложены во дворе, и вряд ли мать хранит там конфеты. Зато береста лежит на чердаке! Но как туда проникнуть, под каким предлогом? Сделать это незаметно почти невозможно. И мозг Владика, подобно мозгу голодного зверька, ищет выход… А что если?..
 
На следующий вечер Владик предлагает вдруг матери свою помощь: вызывается слазить за берестой. И та, тронутая столь неожиданной заботой сына, соглашается.

И вот Владик уже на чердаке. Здесь царит полумрак, пахнет опилками и многолетней пылью. Мальчику немного страшно: ведь именно  здесь можно столкнуться с домовым или даже с бесами, потому что чердак, по утверждению бабки Натальи, – их излюбленное место. Владик пытается успокоить себя: сейчас ведь еще ранний вечер, а нечисть предпочитает творить свои дела по ночам. Он торопливо крестится – на всякий случай, и на какое-то время замирает. Но вот глаза его постепенно привыкают к скудному свету, проникающему через окно и щели в крыше, и мальчик начинает шаг за шагом продвигаться вперед, жадно шаря глазами по сторонам. Где же заветный мешочек?!.. Вот он! Висит, привязанный к стропилине.
 
Время перестает существовать для Владика. Дрожь охватывает его. Он дрожит одновременно и от радости, и от понимания того, что открытие его преступно.
 
«Ведь я ничего… Я только посмотрю… Только посмотрю и повешу на место!» – успокаивает себя Владик, все ближе и ближе подходя к мешочку. Наконец он трясущимися руками трогает мешочек, осторожно, почти нежно сдавливает его, и обостренный слух мальчика улавливает сухое дробное постукивание. Тук-тук-тук! Конфеты бьются друг о друга как камушки. Какой сладкой музыкой звучит это постукивание для Владика!

Ребенок отвязывает мешочек от стропил, нервно распутывает узелок, ослабляет горловину мешочка и заглядывает в него. Вот они – конфеты! Тускло поблескивают полосатыми боками в сумраке. Владик закрывает глаза и вдыхает аромат конфет. От сладкого, неземного запаха у него слегка кружится голова, он словно пьянеет от сознания того, что в руках у него такое богатство. И, конечно же, у него тут же возникает неудержимое желание съесть конфету. Он понимает, что делать этого нельзя, что это нечестно по отношению к родителям, к брату, и он, кажется, готов уже бросить этот мешочек, лишь бы избежать искушения. Но весь его детский организм, все существо его, требуют сладкого. Требуют жадно, настойчиво. И Владик не выдерживает: достает одну конфету и воровато сует ее в карман. Он боится, что не выдержит и возьмет еще одну, и потому быстро завязывает мешочек и вешает его на место.
 
С громко бьющимся сердцем спускается Владик с чердака. «Я ведь всего одну взял, – успокаивает он себя. – Никто и не заметит. Я ведь не украл – это же наши конфеты». Но почему-то пылает жаром его лицо, искажающееся поминутно болезненной гримасой…

Занеся бересту в кухню, Владик быстро выходит из дому, минует двор и бегом пускается в небольшую рощицу за дорогой. Там, убедившись, что никто не видит его, он быстро съедает конфету, не получив почему-то при этом обычного удовольствия.

Дома он поначалу избегает смотреть матери в глаза: ему кажется, что она сразу же догадается, что он без разрешения съел конфету. Но проходит минута, другая, проходит полчаса – мать ничего не говорит, и мальчик понемногу успокаивается.
 
Мать, поставив в печь чугунок, выходит, и вскоре Владик слышит ее шаги у себя над головой. И снова его охватывает страх: вдруг мать заметит, что в мешочке стало одной конфетой меньше. Но она возвращается как ни в чем не бывало, и мальчик облегченно вздыхает.
 
Наступает долгожданная минута – мать выдает Владику и вернувшемуся из школы Вовке ежедневную порцию конфет. И Владик, хоть и чувствует к себе нечто вроде отвращения, все-таки берет ее. И съедает. Вторую за день!

Остаток этого и весь следующий день Владик испытывает муки совести. Он решает не брать больше конфет тайком. Но к вечеру не выдерживает и снова вызывается слазить за берестой.
И вот Владик снова на чердаке. Первым делом он бросается к знакомому мешочку, лихорадочно развязывает его и, озираясь и прислушиваясь, отправляет конфету в рот…

Когда Владик заносит бересту в кухню, мать хвалит его, но это вовсе не радует мальчика – он-то знает, что не стоит никаких добрых слов. Однако от лишней подушечки не отказывается, хоть и съедает ее, пряча от родных глаза.

Так продолжается с неделю: каждый вечер Владик лезет за берестой, и каждый вечер съедает по две конфеты. И чувствует себя при этом вором, обкрадывающим самых близких ему людей.
В очередной вечер Владик, поднявшись на чердак, как обычно развязывает мешочек с подушечками. И хотя волнуется он при этом уже не так, как в первые дни своего грехопадения, привычка к осторожности все же берет свое. Он оглядывается и… замирает. Одна его рука, сжимающая грязными пальцами подушечку, останавливается около приоткрытых губ, вторая роняет мешочек с конфетами, а самого Владика охватывает ужас: мать смотрит на него, стоя на лестнице, ведущей из сеней на чердак. Она ничего не говорит, но Владику достаточно уже того, что его разоблачили. Он знает, что бить его не будут (их с братом никогда не бьют ни мать, ни отец), но жгучий стыд охватывает мальчика. И он начинает плакать. Плакать от стыда. Потому что никогда в жизни не было ему так горько.

А мать, поднявшись на чердак, по-прежнему не говоря ни слова, подходит к сыну. Он низко наклоняет голову. Мать опускается перед ним на колени, крепко прижимает его к груди, и Владик с удивлением замечает, что она тоже плачет. Плачет вместе с ним! И он, поняв, что прощен, лепечет слова раскаяния. Он ведь съел только девять подушечек, всего девять! Он не будет теперь есть эти конфеты девять дней, пусть она не дает ему их девять дней! Пусть вообще никогда не дает! Пусть Вовка ест их один! Владик уверяет мать, что никогда больше не возьмет без спросу ни одной конфеты. Ни одной!

А мать, ничего не отвечая ему, целует его мокрое от слез лицо и плачет сама еще сильнее…

                6-12 октября 1984, 30 мая – 3 июня 2003