Кофе, чай, или

Есть анекдоты столь классические, что давно уже "вошли в пословицы" (пользуясь выражением Пушкина из письма Бестужеву, в котором он разбирает "Горе от ума"). К этой классике принадлежит и вынесенная в заголовок фраза из старинной американской шутки: стюардесса, склонившись к пассажиру, спрашивает его нежнейшим голоском: "Coffee, tea or meeee…lk?" То есть, чего душеньке угодно: кофию? чаю или молока; но при этом слово "молоко" говорится в такую долгую растяжку, что вопрос воспринимается (до произнесения, наконец, двух последних и определяющих абсолютно невинный смысл фразы согласных) как "Чай, кофе или меня?"

Будучи стойким нелюбителем молока с раннего детства (немалую роль сыграло и насильственное вливание в меня козьего молока, сладковатого и очень жирного – что проделывала бабка в военные годы, дабы компенсировать внуку общенациональные изъяны продовольственного снабжения), я, отбросив третий напиток, равно как и все связанные с ним "или", сразу перейду к первому в рассматриваемом ряду. 

"Тот, кто кофе утром пьет, целый день не устает!" Забавно, насколько же врезались в детскую память все эти рекламные слоганы послевоенных времен. Возможно, потому, что крупные буквы на постерах, украшающих облупленные стены продовольственных магазинов, сами лезли в глаза, особенно привлекая внимание человечка, только-только научившегося складывать буквы в слова, а слова – во фразы. Приходилось выстаивать долгие очереди – мать брала меня с собой и потому, что дома не с кем было оставить, и потому, что в случае необходимости я представлял собой то второе лицо, благодаря которому можно было получить двойную порцию товара, имевшегося в ограниченных количествах. Вот я стоял и читал эти плакаты, которых было, кстати, не так уж и много – глаза, во всяком случае, не разбегались.

       Впрочем, пропагандируемый кофе дома не пили – равно как и не ели персонажей другой, не менее популярной рекламы: "Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы". Тем более, что интерес к крабам бабка отбила мне надолго, разъяснив ребенку, что те близки к паукам, разве что крупнее и живут в море. Ну, пауков-то я навидался разных, и все они произвели на меня самое негативное впечатление, так что вопрос с крабами был закрыт надолго.

Что же касается кофе, то впервые я попробовал этот магический напиток в десятом классе. Еще точнее – в новогоднюю ночь. Была у нас в компании продвинутая (в разных смыслах) девица, которая и напоила нас кофием, всех десятерых присутствующих (все одноклассники, а один уже и первокурсник). Особого впечатления, как помнится, это на меня не произвело – пил вместе со всеми, чтобы не спать до утра. И чтобы не выделяться из коллектива. Если откровенно, то мне кажется, многие при наличии выбора предпочли бы привычное какао. Но делать нечего – взрослые люди выбирают кофе (столь же иррационально, как наши детки выбирают пепси – кстати, не уверен в справедливости, и уж тем более в универсальности слогана). Какао же, между прочим, пьют вовсе даже с противоположной целью: чтобы лучше спалось; но о наличии такого обыкновения у жителей Британских островов я узнал много позже, по мере ознакомления с внеклассовой литературой, описывающей жизнь и быт простого, хотя и английского народа: в означенный же период (конец пятидесятых) доступная английская литература была в основном классовой, а точнее, посвященной классовой борьбе. Без таких глупостей, как какао на ночь, и уж тем более без пива вечерком, равно как и без жареной рыбки с жареной же картошечкой (пресловутые "фиш-энд-чипс"), каковое блюдо, хошь-не-хошь, принято запивать сладким чаем, забеленным  молоком – так что, пожалуйте вам: звериный оскал британского империализма в полный рост!

Кстати, вот и кофе в московском общепите подавался тоже преимущественно с молоком. Спрос на этот напиток существенно возрос, когда при его приготовлении стали использовать сгущенку, не дающую, как известно, пенок. А без пенок это самое "кофе о-ле по-московски" сделалось вполне съедобным, особенно будучи потребленным на ходу, с целью перекусить, в одной из булочных в центре города. К нему подавались (ну, подавались – это сильно сказано; ладно: в том же отделе продавались) и пирожные, и калорийные булочки. Со временем, впрочем, ассортимент пирожных усох до так называемой "песочной полоски" (два коржа песочного теста, прослоенные повидлом, посыпанные орехами), да и количество орехов демонстрировало явно выраженную тенденцию к уменьшению. То же, впрочем, характерно было и для калорийных булочек: с каждым годом все меньше становилось орехов, которыми они посыпались сверху, при одновременном уменьшении количества изюма, выделяемого для начинки.

Кстати о молоке: существовал все-таки продукт, пользовавшийся серьезным спросом – речь идет о молочном коктейле. Для нас это был единственный вариант приобщиться к иностранному (пусть хотя бы по названию) пойлу: в "Коктейль-холл", что у Центрального телеграфа, наше поколение, разумеется, не пускали, и мы довольствовались "коктейлем молочным" в кафе, которое также называлось, если я не ошибаюсь, "Молочное" – на Пушкинской, рядом с кинотеатром "Новости дня" (или "Хроника дня"?). Снесли, давно уже снесли все эти домишки, стоявшие по левую руку Александра Сергеевича в те времена, когда он еще был на той, а не на этой стороне Тверской, то есть, не спиной к "России". На том же месте, которое следует назвать задворками кафе "Молочное", возник спустя примерно четверть века первый советский "Макдональдс". А молочные коктейли стоили рубль восемьдесят – то есть, это до шестьдесят первого года; после денежной реформы их округленная цена достигла двадцати копеек. Все тогда округлилось: стакан газировки без сиропа стоил пятачок, а стал – копейку, чтобы позвонить по телефону-автомату, раньше нужно было 15 копеек, а стало – 2 копеечки (двушка вместо пятнашки), и даже коробка спичек, стоившая 9 копеек, подскочила аж до целой копейки. А что же представлял собой этот молочный коктейль, что там было внутри? Молоко,  немного мороженого, какой-то сок или сироп для сладости. Но не в сладости была сладость (цитируя одного из моих любимых поэтов) – а в том, что это был повод приехать в Центр (до Маяковки на метро) и прошвырнуться по Горького. И полюбоваться при этом на бывшие "Окна РОСТа", которые и в новом качестве продолжали неукоснительно обличать происки врагов мирной жизни на планете Земля, равно как и прославлять подвиги мирных тружеников этой же планеты ("Смелей, усилий не жалей, расти богатырей полей!" – стихи вроде бы Александра Безыменского, рисунок Бориса Ефимова со товарищи, изображающий мощные заросли кукурузы, "царицы полей" по тогдашней терминологии). Миновав не имеющую достойных аналогов в целом мире боевую смычку предметного изоискусства и куда уж как предметной поэзии, мы продолжали свой путь и через считанные минуты уже гордо входили в доступное нам коктейльное заведение, где выпивали по стакану взбитого до пенной шапки вовсе не вредного на вкус пойла, после чего шли гулять дальше, в направлении Охотного ряда. И оттуда, довольные проведенным вечером, возвращались домой – до "Сокола" и далее на трамвайчике.

Но мы отвлеклись. Итак, кофе. Редкий напиток, известный скорее по романам или по синематографу. Как там говаривал Бернес? Или Бернес в том  кино играл как раз сыщика? И это к нему обращался старый вор-аристократ: "Сижу я у Фанкони, с чашечкой черного кофе (произносилось: "чо-орный кофэ"!), и тут входите вы! Молодой, красивый! И ваше традиционное "Руки вверх"! В обычной бакалее стоят пачки кофе "Балтика", изготовленного из молотых желудей. Правда, где-то на улице Кирова существовал легендарный и вроде бы не вполне совместимый с повседневной действительностью китаеобразный магазин, с шиком именуемый на старомосковский манер "Чаеуправление", и вот там продавался настоящий кофе, причем нескольких сортов; купить его можно было в зернах – если дома водилась кофейная мельница, либо же его мололи прямо при тебе, в здоровой стационарной электрокофемолке. Желающие выстаивали в интеллигентнейшего вида очереди и получали желаемое. А наиболее отъявленные осколки вдребезги разбитого мира вообще покупали сырой кофе и дома самостоятельно жарили зеленые зерна – что, естественно, требовало наличия в хозяйстве, помимо кофейной мельницы, еще и специальной сковороды, отдельно хранимой в кухонном шкафу.

Кофе, приготовленный по всем правилам, то есть собственноручно обжаренный в глубокой сковороде, смолотый в медной ручной мельнице и сваренный в медной же джезве, я пивал в гостях у сухумского дяди. Этот старший брат матери, окончив некое сельскохозяйственное высшее учебное заведение, попал (неисповедимы пути Господни) в Сухум, осел там, женился на дочери русского купца, имевшего родовой дом на горе Чернявского (она же гора Сталина, впоследствии гора Победы) и вполне вписался в жизнь этой "симпатичной республики", как ее аттестует в своих произведениях уроженец этих мест Фазиль Искандер. Герои которого, кстати, говорят не "джезва", а "джезвей".  Но тетка, от которой я впервые услышал название этого сосуда для кофеварения, придерживалась первого варианта (что, кстати, и закреплено в словарях русского языка) – вот так и для меня первое слово стало дороже второго. Кстати, не знаю, существует ли какая-то технологическая  разница между "джезвой" и "туркой", хотя слыхивал, что вроде бы турка, будучи более толстостенной и особенно толстодонной, используется для варки кофе на открытом огне, тогда как в джезве, с ее более тонкими стенками, делают кофе по-турецки, зарывая ее в горячий песок. Если так – значит, тетка варила кофе в турке.

В Сухуме (разумеется, название города произносилось "Сухум", а не "Сухуми", равно как "Тбилиси" назывался "Тифлисом") мне еще удалось застать тот описанный Фазилем Искандером быт, который теперь, при перечитывании похождений дяди Сандро и мальчика Чика, кажется не менее фантастическим, чем сказки "Тысячи и одной ночи". В числе не столь уж многих, но зато реальных подвигов, имеющихся в моем активе, есть и такой: уход своими ногами с мингрельской свадьбы, свадьбы не опереточно-этнографической, а подлинной, которая гулялась в семействе дядиных соседей. Понимая, что меня обязательно захотят напоить, я (о, мужество отчаяния, мать великих открытий и свершений!) придумал, прямо там же, на месте, за столом (все как у Искандера: доски, положенные на наскоро сколоченные козлы, в саду, под сенью деревьев) некий тактический ход, уж не знаю, насколько гениальный, но безусловно действенный. Придвинув к себе хорошо початую миску с сациви, где оставалась, в сущности, только подливка, я накрошил туда чурек и принялся активно поглощать эту пропитанную потрясающим ореховым соусом хлебную массу. Тем самым обеспечив себе в желудке подкладку, или прокладку, впитывавшую алкоголь и нейтрализующую его негативное воздействие. Здесь ведь главное, чтобы тебя не повело после первых трех-четырех стаканов, а потом уже втянешься, да и богатство кавказского стола, в смысле разнообразнейшей и вкуснейшей еды, на твоей стороне. К тому же питье в течение всего пира не меняется, его наливают в кувшины из одной и той же бочки, так что никаких разговоров о повышении или там понижении градуса.

А на следующий день, проспавшись, мы с женой пошли к морю, прогуляться и приобщиться к бульварной (приморско-бульварной) жизни, и там были атакованы двумя джентльменами, вчерашними собутыльниками, которые и потащили нас пить кофе по-турецки, с коньяком и – "Валико, бичо, шоколад для гостьи не забудь, да?". Там я впервые увидел, как варят кофе в жаровне с горячим песком, поглубже зарывая джезвы в этот раскаленный песок. Все это происходило в одной из возвеличенных и прославленных Искандером кофеен и было исполнено чуда узнавания. Проза Искандера, при всей ее отстраненности и фантастичности, вместе с тем – как ни парадоксально это звучит – приземлено реальна в малейших своих деталях. Что, кстати, и делает ее совершенно неповторимой. Но чтобы осознать это, надо надышаться сухумским воздухом и знать не понаслышке вкус вина "изабелла". Вспомним "Молодость моря", один из самых пронзительно нежных искандеровских рассказов, где герой с девушкой уплывают на лодке подальше от берега и где запах морской соли смешивается с ароматом апельсинов. Там есть пара страниц, может, не очень даже значимых для сюжета – просто описывается вход со стороны моря в устье сухумской реки. И тут-то, посередине фразы, книжка буквально выпала из моих рук, и я чуть не в голос заорал: "Это же Сухум!". То есть, самый настоящий шок d;j; vu. Ведь в свое время дядька брал меня на рыбалку, и с моря мы возвращались, естественно, тем же путем, что и все владельцы сухумских лодок. При этом учтите, что в ранних рассказах Искандера нет ни слова "Мухус", ни особых деталей, которые позволили бы в общем-то постороннему человеку опознать этот город.
 
Впрочем, Искандер – это южный стиль кофейничания (пользуясь выражением его тетушки), то есть, в сущности, довольно безобидная ловля кайфа в плане преимущественно гастрономическом. А был еще и западный, в высшей степени идеологизированный, стиль потребления кофе – кайф едва ли ни политический. Конечно же, это Аксенов. Запад у него, впрочем, расположен в пределах, дозволенных Советской властью – то есть, не далее Прибалтики. Но все равно страницы "Звездного билета" читались как "Фиеста" папы Хэма: "Вокруг курили и болтали. И симпатичная буфетчица поставила перед ними дымящиеся чашки кофе. Стояли рюмки и чашки, валялись сигареты, ломтики лимона были присыпаны сахарной пудрой. Сверкал итальянский кофейный автомат". Так летом 1961 года (то есть после выхода в свет 6 и 7 номеров "Юности" за этот самый год) в Стране Советов появился свой Париж – пусть пока еще Таллин (при написании названия которого в те времена не требовалось удваивать последнюю согласную). Но эти самые кофейные автоматы – даже если и не капиталистического итальянского, а братского венгерского происхождения – не вовремя они появились, ох, не вовремя. И не к добру. И поперли в наступление, с запада на восток, как бы в отместку за 56 год. И ближе к концу хрущевской оттепели уже прочно окопались в предприятиях московского общепита (пусть и в считанных) эти технологические новинки вызывающе нерусского и вместе с тем отчасти несоветского (да чего там, прямо скажем, антисоветского) вида – паровые кофеварочные машины "эспрессо". Я говорю об их антисоветском виде, хотя правильнее было бы отметить их антисоветскую сущность, мгновенно оцененную диссидентствующей молодежью, которая превратила названные общепитовские точки в места сбора и горячих дискуссий за чашкой двойного кофе.

Одним из таких московских кофейных мест стала "пирожковая" на Кузнецком, между Неглинной и Петровкой. И еще одна "пирожковая", стандартная такая стекляшка, что напротив Ленинки ("О Корбюзье, твое дитя мертво, стеклянный домик выглядит убого"). А потом число предприятий общественного питания, давших крышу этим идеологическо-технологическим монстрам, стало расти и расти, идеология растворилась в научно-техническом прогрессе, и мы стали забегать в эти кафешки уже не для того, чтобы с горделиво-западным (читай: антисоветским!) видом заказать "двойной кофе", а просто чтобы перекусить и запить чашечкой кофейку пару пирожков (жареные в масле стоили 10 копеек, а печеные – 9, но те, что дешевле, были более вкусными).

А примерно с середины второго курса у меня начался период кафе "Националь", поскольку в карманах зазвенели кое-какие денежки (благодаря не слишком щедрым, но достаточно регулярным гонорарам на радиостанции "Юность"). В "Наце" кофе подавался в кофейниках – то есть, его варили где-то за кулисами и приносили в кофейниках чуть ли ни мельхиоровых. Можно было заказать маленький кофейник, на три неполных чашки (если сидите вдвоем, то каждому по чашечке и потом еще по чуть-чуть), а можно было взять и большой кофейник. Впрочем, не возбранялась и одиночная чашечка кофе с бутылкой "боржоми", и стоило это настолько меньше рубля, что приносимой официанткой сдачи хватало и чтобы оставить ей какую-то копейку, и сберечь хотя бы гривенник на выход, швейцару дяде Боре. Такой заказ давал право часок посидеть за столиком, дождаться появления друзей-приятелей-завсегдатаев, а потом – по настроению, по финансовому положению и по погоде: посидеть еще здесь, или пойти купить бутылочку (в "длинном", или в Елисеевском, или в дежурном, что в здании гостиницы "Москва") и опорожнить ее дома у кого-то из живущих поблизости, в пределах, что называется, "Кольца А", или просто пойти пошататься по Горького, до Пушкинской и обратно, по правой, разумеется, стороне (где есть Долгорукий и нет Моссовета). Причем в последнем случае можно было встретить еще кого-то из знакомых, что, в свою очередь, открывало дальнейшие перспективы.

А позже в Москву тоже пришли жаровни с горячим песком –  для меня они, впрочем, уже не были новинкой после Сухуми. В числе первых этой восточной и экологически почти чистой технологией было оборудовано кафе Центрального дома туриста, одной из самых многоэтажных гостиниц в самом конце Ленинского проспекта – ну, по состоянию на те времена это был действительно почти самый конец. В ЦДТ располагалась администрация Интурбюро (напомним, что в те времена существовало всего три организации, которым было дано право и вменена священная обязанность принимать иностранных туристов: Интурист как таковой, потом БММТ (Бюро международного молодежного туризма – или молодежного международного туризма) "Спутник" и контора, ведавшая туризмом профсоюзным – Интурбюро). У переводчиков, сотрудничавших в Интурбюро, сложилась традиция: перед выездом в "Шереметьево" на встречу делегации зайти в кафе и выпить по чашечке кофе. В этом же кафе было принято отмечать и завершение работы с делегацией.

Но вообще-то надобно сказать, что Москва не имела устоявшихся традиций кофепития и тем более кофеварения. Все ж таки это был изначально питерский напиток, Петр Алексеичем в Россию завезенный и не привившийся в Первопрестольной отчасти даже и в оппозиционерском смысле. Чай пили москвичи, тем более что и водичка была в городе благоприятствующая, из мытищинских ключей. Чай с пастилой, постным сахаром, помадкой, сухим киевским вареньем и разнообразными "мокрыми" вареньями, в том числе и вареными на меду – и ведь все это было доступно в Москве даже в самые лихие годы зрелого застоя, наряду с кусковым сахаром и сахарной пудрой (вот только сахарные головы уже не водились на прилавках, даже в качестве декораций). Не в каждом магазине бывала такая благодать, согласен, но надо было знать места. Тем более мне везло, и мои конторы располагались и на Кировской ("Чаеуправление"), и на Сретенке (минимум две булочные плюс еще одна за углом, уже на Садовом, но все равно в двух шагах), а впоследствии я работал на Грузинах, в семи минутах ходьбы от пресловутой "косыгинской" булочной, где водились, помимо названных редкостей, и кос-халва, и сливочное полено, и восточные сладости, включая козинаки, причем и из орехов, и из семечек.

Итак, "оставляя за собой, - как мудро отметил Фазиль Абдулович, - чашечку кофе по-турецки и небольшое право на личную грусть", перейдем к чаю.
 
        А разговор о чае нельзя даже начинать, не упомянув имя Вильяма Васильевича Похлебкина. Согласимся, что это была фигура чисто московская: видный ученый-историк, но при этом (а точнее, "и при этом") гениальный кулинар и, бесспорно, достойный член великого семейства московских чудаков. В чем все-таки его гениальность? Да в том, пожалуй, что он открыл нашему поколению глаза на прочно забытую (а по большей части насильственно вытесненную из памяти) систему ценностей – причем отнюдь не исключительно кулинарных – которая искони существовала в России и уничтожение которой идеологический репрессивный механизм справедливо относил к числу своих величайших достижений.
 
        В самом деле, понуждать людей пить спитой грузинский чай второго сорта и, скажем, прививать отвращение к высокой литературе, преподавая ее по методикам министерства просвещения, ставящим во главу угла образ лишнего человека – это явления (да нет, не явления – преступления) одного порядка. И когда читатели первой книжки Похлебкина, "Чай", проделав с известной долей скептической осторожности все требуемые автором процедуры, впервые попробовали полученный напиток, то многие из них не могли не воскликнуть: "Ребята, да нас же обманывали все эти годы!" Мне могут возразить: ну, это уж слишком – соотносить кулинарные труды Похлебкина и расцвет инакомыслия в Стране Советов. Но все же вспомним, что "Чай" появился на прилавках книжных магазинов именно что в середине шестидесятых.

       Итак, народу напомнили, как надо заваривать чай. Параллельно с этим в массы стала проникать мудрость кибернетиков и системотехников, и массами овладели разные небесполезные идеи, истины и формулы – вроде классической "GIGO", то есть "Garbage in – garbage out", или в переводе "Мусор на входе – мусор на выходе". Иными словами, никакая вычислительная система не в состоянии облагородить вводимую информацию, если та изначально не имеет смысла. Применительно к чаепитию эта формула приобрела смысл: "Нет "грузинскому первого сорта" – да "индийскому первого сорта" – который со слоном!". Но лучше, конечно, "индийский высшего сорта", за 48 копеек пачка (50 грамм), или "цейлонский" (52 копейки); неплох и "краснодарский высшего сорта", тоже за 52 копейки, особенно той расфасовки, когда на пачке изображен стакан в подстаканнике, наполненный даже с виду ароматной жидкостью. 

       Чай вернулся в московские дома, и жизнь начала обретать новый смысл. Стали образовываться компании на чайной основе – ну, не то, чтобы кроме чаю ничего не пили в течение совместно проведенного времени, но уж запивали все это дело исключительно чаем. Чаем завершался трудовой день, чай венчал воскресную семейную трапезу, чашкой чая встречали заскочившего на секунду соседа… И надобно заметить, что речь шла, как правило, о заваренном чае – чай в пакетиках отнюдь не пользовался всенародной любовью, хотя, может быть, москвичи и не относились, подобно жителям Британских островов, к этому технологическому чуду с этаким, мягко говоря, скептицизмом. Знаете, как англичане называют чайные пакетики? "Утонувшие мыши". В самом деле, внимательно присмотритесь, когда вытаскиваете эту штуку из чашки за ниточку – на что похоже? То-то же.

            Нет, даже и в командировках люди пили настоящий чай. У меня, например, имелся специальный джентльменский набор для командировочных чаепитий: белая эмалированная кружка, кипятильник, хваталка, которой прихватывать обжигающую кружку с кипятком, и хитроумное заварочное ситечко в форме яйца, раскрывающееся посредине. И, разумеется, баночка с чаем. Едва войдя в гостиничный номер, я первым делом доставал чайные принадлежности и, поставив кипятиться воду в эмалированной кружке, бежал мыть казенный стакан. Засыпав в яйцо заварку, опускал его в стакан и заливал кипятком. Тут же ставил вторую кружку – чтобы обеспечить запас кипяченой воды, и начинал разбирать вещички. Закипала вода во второй (по счету) кружке, и уж тогда я с чистой совестью отправлялся в ванную, чтобы обеспечить себе и телесную чистоту. После чего, переодевшись в костюм под галстук, с наслаждением выпивал первую за эту командировку чашку чая и шел заниматься делами, ради которых и приехал. Причем "чашка" это не обязательно фигура речи, потому что когда я катался с делегациями приличного уровня, то и размещение было приличным – настолько, что в номере имелся казенный фарфоровый (ну, в смысле, фаянсовый) заварочный чайник и пара чашек. В Средней Азии такую же благодать можно было обнаружить и во вполне рядовых, общенародных гостиницах, а вот даже в Питере, не говоря уж про Иваново и Львов с Одессой – там в заводе были только стаканы.

Вообще (и кстати о стаканах): чаепитие в командировке – вещь вовсе не такая уж невинная. Собственно говоря, зазвать лицо противоположного пола к себе в номер на чашку чая – это и повод, и средство обольщения. Ведь если приманивать девушку упоминанием спиртного, то велика вероятность получить в ответ классическое: "Я с тобой не стану пить вино, оттого, что ты мальчишка озорной…" А чай – вроде бы дело каждодневно-безопасное. Вот и принимается приглашение, и завязывается задушевный разговор ни о чем и обо всем, а там, глядишь, нечаянным образом реализуется и вторая половина четверостишья ("Знаю я – у вас заведено с кем попало целоваться под луной" – цитирую для тех, кто не помнит, о чем речь).

        Но оставим описание интимных подробностей другому жанру, а сами продолжим невинное бытописание и обратимся к чайной церемонии, проводившейся в чайном же домике под Сочи. Уж так сложилось, что всякий раз, когда извивы переводческой судьбы заносили меня в это симпатичное место, я неизменно оказывался там в компании уж очень высокопоставленных иностранных гостей, которых сопровождали столь же высокосидящие сочинские начальники. Пару раз мы даже врывались на эту мирную чайную территорию – ну, пусть не в сопровождении мотоциклетного эскорта, но все же предшествуемые патрульной машиной с включенным проблесковым маячком. Соответственным было и уважение со стороны администрации: чай, во всяком случае, они заваривали как для себя. Уж не знаю, краснодарский ли – может, и действительно краснодарский, только не просто "высший сорт", а какой-то особенный отборный. А может и вовсе цейлонский. К чаю подавались лещинские орехи и два вида варенья – из айвы и из фейхоа. Я накладывал обычно себе в мисочку фейхоа, колол орешки, перемешивал коричневые шарики ядрышек с темно-зеленой массой, и под такую смесь употреблял чашек пять (а чашки там большие, настоящие) этого замечательного чая. Таким образом, я перепивал не только подопечных иностранцев, но и сочинских парней, которые в этой связи высказывали свое неуверенное восхищение – на что я отвечал небрежно: "Московские чаехлебы, дело известное…"

А что касается цейлонского чая – и здесь у меня имеется поучительная история. Как-то я работал с делегацией, прибывшей с этого благословенного острова. А остров, надобно заметить, славен не только чайными плантациями и постоянным местожительством великого английского фантаста Артура Кларка, но и тем, что интересы трудящихся, проживающих на такой сравнительно небольшой территории, защищают многочисленные и разнообразные профессиональные союзы. При этом не все они входят в Независимую федерацию профсоюзов Шри Ланки – часть является совсем уж независимыми и самостоятельными. Как, например, лихой профсоюз пчеловодов. Это я вот к чему: когда настал час расставания, на головы переводчиков посыпались разнообразные дары. А что может подарить цейлонец? Ну, разумеется! И вот приволок я домой более десятка разных чайных пачек. От шикарно упакованных и изготовленных явно на экспорт до простеньких, повседневных. Но была там одна пачка, про которую я сразу решил: это нечто особенное. Необандероленная, то есть без никакой этикетки. Значит, профсоюзный друг, товарищ и брат взял жменю самого вкусного, самого дорогого чая, небось захватив из той корзинки, что предназначена для британского королевского двора, завернул в фольгу и привез советскому другу. Простенько, без церемоний.

И по отбытии делегации на родину я пригласил в гости своего московского приятеля, с которым мы корешились в том числе и на чайной почве – отведать заморского чуда.  Аккуратно развернули фольгу, пересыпали содержимое в чайницу, довели воду до ключевого кипения, ополоснули кипятком фарфоровый чайник… Короче  – все путем! Заварили, настояли, попробовали… Бляха-муха! "Грузинский, второй сорт", в лучшем случае. Вот тебе и профсоюзная солидарность. Матерясь по-черному, выбрали другую пачку, на этот раз из числа завернутых в пеструю упаковку. А вот она-то и не подвела! Тот самый вкус, тот самый аромат. По прошествии некоторого времени я, естественно, распил всю подаренную партию. Ну, что сказать? Разные пачки были и на вкус разными. Это я к тому, что нет ничего безусловного под луной, и даже "цейлонский" чай может быть всяким, причем в широчайшем качественно-вкусовом диапазоне. 

Кстати, пивал я и неплохой азербайджанский чай – естественно, не тот, что продавался в Москве, а тот, которым нас потчевали в Баку. В Баку, как известно, его пьют не из чашек, а из стеклянных таких стаканчиков. Называются – армуды. Грушевидной формы, кверху расширяющиеся. Ну, там, в Баку чай был лишь одной из составляющих великого азербайджанского гостеприимства. Когда, чуть придя в себя после неповторимого обеда, ты садишься за низенький столик, и приносят тебе чай с пахлавой… А что такое пахлава? Можно, конечно, сказать: "пирог с ореховой начинкой". Но это примерно то же самое, что назвать пловом рисовую кашу, которой несчастные язвенники давятся в диетической столовой. В действительности же это: берется несколько видов орехов ("включая миндаль, но ни в коей мере ни ограничиваясь им", если воспользоваться вполне уместной здесь формулировкой коммерческого договора), они растираются с сахарной пудрой – ни в коем случае не с песком! – и при том орехов должно быть почти столько же, сколько и теста, а потом… И в конце концов все залить медовым сиропом. Ах, да что там! Как гласит мудрая пословица, родившаяся в том же регионе: "Сколько не говори "халва", во рту слаще не станет".

            В заключение же, вернувшись к кофе, вспомним классический анекдот шестидесятых. Призвал Бог Хрущева, Кеннеди и Неру и говорит им: "Обещаю каждому выполнить по одному желанию. Но смотрите, чтобы это было ваше самое важное, самое заветное пожелание".

- Хочу, чтобы на Земле не было ни следа капитализма! – подсуетился первым Никита.
Бог взмахнул рукой – нет капитализма!
- А я тогда попрошу ликвидировать коммунизм! – отреагировал Джей Эф.
Ну, Божье слово: сказано – сделано. И обратился Бог с вопросительным выражением на лице к Неру. А тот улыбнулся тихой, мягкой улыбкой и сказал негромко:
- В таком случае – мне, пожалуйста, чашечку кофе.