Лярва

Лярва (лат. larva — привидение, маска, личина) — чудовище,
обитатель ада, порождение духа, не получившего должного погребения. Лярва бродит по ночам и насылает на людей безумие. Дыхание лярвы ядовито.
Свободная энциклопедия «Википедия»

Лярва - невидимая обычным человеком астральная сущность низшего порядка, питающаяся сильными негативными человеческими страстями и эмоциями.
Словарь оккультных терминов

С этой лярвой я познакомился в метро. В самый час пик, когда пот сочится под курткой и наполняет варёную голову, а склизкие, селёдочные пассажиры пытаются выжать из тебя последнюю влагу. И начинаешь чувствовать себя старым, чайным лимоном, в котором ничего, кроме ошмётков ветхой заварки, не осталось.
Я выторговал себе место у противоположных от входа дверей, встал в крепкую позу, чтобы никакая сука меня не прижала к стене, и стал мрачно разглядывать рекламу за потёртой стекляшкой. Постер рассказывал о подгузниках для взрослых. Жирные, как ляжки младенца, розовые буквы кричали «Никогда не подведут!». Довольная рожа упитанного, мускулистого старичка давила лыбу.
Я думал о том, как глупо протянуть до старости и начать ссаться. Нет, не так! Зачем доживать до такой старости, когда ты ссышься, воняешь хуже животного, и мечтаешь о гречке, которая на два рубля дешевле.
Удивительно Господь придумал жизнь. Вначале ты слабоумная, мелкая каракатица, которая ни говорить, ни ходить, ни даже нужду по-человечески справлять не может. Потом развиваешься, становишься нормальным пацаном, и все дела. А после возвращаешься в прежнюю стадию – слабоумного вонючки, опорожняющегося в собственные штаны. Рекламные pidory повесили этот плакат, чтобы напоминать людям с чего мы начинали, и куда уйдём. Если бы эвтаназия не была грехом, я бы устроил её повсеместно лет с пятидесяти, ну шестидесяти.
Мои мысли о старости прервала остановка. Глухие двери неожиданно откатились, и люди полезли, как сперматозоиды через дырку. Меня едва не вынесли. Толкаясь плечами, я направился к противоположным дверям. На дурацкой Техноложке всегда так, вход с другой стороны, не по-человечески. С детства меня раздражала эта станция.
Там и стояла она. Черненькая, с распущенными, длинными волосами, блестящими, крепкими, как канатики, спадающими на плечи. С большими тёмными глазами, со шнобелем, как у Барбары Стрейзанд, старой американской актриски, тонкими губами в алой помаде. Таком же ярко-алом коротком пальтишке, не закрывающем выпуклую, даже фруктовую жопу в чёрных брюках. На высоких, острых каблучках. Я осмотрел её внимательнее, чем плакат про зассанцев стариков. Настоящая испано-еврейка. Во мне забурлила кровь, наполняя капилляры в самых разных местах.
Потёр небритую морду и, насколько мог, нагло ухмыльнулся.
- Привет от Серёги! – крикнул я, так чтобы девка услышала и отвлеклась от дурацкой, полудохлой книжонки.
Она подняла свои тёмные глаза в тонких, прямоугольных очках на меня.
- Ты же Лена? – спросил я, не давая девке опомниться.
Это моя самая действенная метода знакомства. Известно, почти все бабы – Лены, а мужики Серёги. И если уж объект не Лена, то знакомый Серёга у неё обязательно наличествует.
- Я Ангелина, - сказала девка растеряно.
- Blyatь, Анге… - запнулся я, не ожидая такого шароварного имени. – Точно Ангелина, - протянул я, выравнивая мысли, попадавшие в голове, как костяшки домино, в прежний ряд.
- Извини, забыл. Ну, помнишь, мы у Сержио на хазе познакомились. Я ещё тогда бритый был и костюмированный.
И зачем-то взмахнул пятернёй на свою кожанку.
Испанка Ангелина (мне приятно представлять её испанкой, как утконосиху Пенелопу, бывшую жену Тома Круза) растерянно пожала плечами.
- Серёга?
- Да, Серёга, Серёга! – я закивал. – Как дела? Как жизнь?
- Ничего, вот с работы еду.
- Извини, запамятовал, где ты работаешь?
- Методистом, в Политехе, - сказала Ангелина. Растерянность не покидала её лица с чёрными глазами и красными губами.
- А…
Целую станцию мы молчали. На ум совершенно ничего не лезло. Я решил затянуть о чём скребся в голове в последнее время..
- Вот как в жизни происходит. Мы живём и совершенно не чувствуем хода времени. А оно есть.
Ангелина удивлённо посмотрела на меня. Я продолжил:
- Да. Вот рождается человек нелепым задротышем. Сопливым, слюнявым. Ничего не может. Даже хавать сам не может. Только молоко, как животное, сосать. Ссытся опять же в штаны, - я задумался, – Да у него и штанов то нет. Просто ссытся где ни попадя. И висит на шее у других людей. Они за него всё делают, убирают, следят, чтобы пакши свои в розетку не пихал.
Девка внимательно слушала. Видно было, заинтересовалась. Говорить я старался чуть в сторону, чтобы не дышать тяжёлым перегаром. Даже внутри жглось, как у змея Горыныча. Вчера с Лёхой пол ночи бухали и шлюх искали там, где их нет.
От Ангелины пахло вкусно – сиренью, или чем-то похожим, что растёт поздней весной.
- И вот всё идёт по порядку. По уму, в прогрессии, так сказать.
Я ухмыльнулся собственной эрудированности.
- И человек научается мозговать, принимать решения, - я покачал головой, как танцор, - сам дела разные решает, сам уже за другими следит, руководит… Царь природы, bly. А потом pizdets!
Я осёкся. Сам знаю, некоторые слова при знакомстве лишние. Но девка не сморщилась и не отвернулась. Я ей понравился! Я продолжил, уже не думая об ограничениях.
- Полный pizdets. Старость! Человек дряхлеет. Становится хилым. В руках уже ничего не держит. Поднять не может. Ходит еле-еле, – я проводил взглядом улиточную старуху, ковыляющую на спичечных, в детских колготках, ногах. Она вывалилась на Горьковскую и горько вздохнула, – Вот. А потом и вовсе только ползать может. И сморщивается в сухой огрызок, ростом уменьшается. Слюни пускает, тявкает беззубым ртом, и слова забывает. То есть человек возвращается в то, начальное состояние! Представляешь?!
Я что-то раздухарился, навалился на девку своим перегаром. Она аккуратно отшатнулась и произнесла:
- Но если основываться на Декартовском дуализме – дух всегда развивается.
Я пристально посмотрел на еврейку. Сука, решила меня отшить.
Она виновато улыбнулась.
- Но вы правы, время течёт не линейно, а по спирали. На следующем витке кажется, что возвращаешься в начальную точку. Однако, на самом деле, она выше предыдущей.
«Петроградская», - промямлил пьяным голосом машинист, пробиваясь сквозь треск помех. Диктор сломался ещё на Техноложке. Воистину дьявольская станция!
- Мне выходить, - сказала Ангелина.
- Я провожу, - сказал я, и мы вышли на станцию.
На закрытой от смертоносных поездов платформе пахло едкой, больничной хлоркой. Бабка в синем халате, громыхая огромной телегой пылесоса-швабры плелась на встречу. В её жидких, как желе, серых глазах тонул яркий метрополитеновский свет.
Я снова подумал о старческих подгузниках. И плюнул на пол.
- Ах ты, пидорас, - послышалась сзади старческое блеяние уборщицы.
Я махнул рукой, даже оборачиваться было лень.
Ангелина молчала, и чуточку поджимала губы, будто стеснялась что-то сказать.
- Я не близко живу, на Бармалеева.
- Провожу, не бзди, - сказал я. И подумал, что может, это меня она опасается. Хотя, как можно? Я же ей понравился!
Когда мы входили из метро, Ангелину едва не пришибла стеклянная дверь, беспечно отпущенная низкоросликом в серой телогрейке. Дверь разогналась сквозняком. Мне стоило усилий поймать стекляху, что бы та не пришибла мою новую пассию.
- Хочешь, догоню его, отпизжу?! – сказал я, демонстративно потирая кулаки.
- Нет, нет, что вы.
Ангелина снова улыбнулась. Я почувствовал себя рыцарем тобосской герцогини.
На улице скуксилась осень. Подгоревшее, но сырое небо опустило своё брюхо между сталинскими высотками проспекта. Люди, вжав головы в болезненные, осенние плечи, спешили туда-сюда. Бомж на парапете, у цветочного коска, вытянув язвенную, чёрную руку, будто останавливал эту погоню за часами и годами. Тормознуть время смог, а подгнивать не перестал. Мне захотелось треснуть ногой по коробке с мелочью. Но сдержался. Со мной была дама. Скабрёзная, пошлая, как галифе трансвестита, буква «М» зазывала головожопых прохожих в клоаку своего фастфудного рая. Прыщавые студентики вылезали из его жерла и довольно рыгали.
- Любишь Макдональдс? – спросил я девку.
- Нет, мне не очень хорошо от такой еды, - сказала она и смущённо отвела взгляд, будто сказала что-то неприличное.
- Правильно, - говорю, - мразотное хавло. Пиндосы суки себя травят и весь мир хотят потравить.
Мы перешли дорогу, вышли на площадь, ступили на грунтовую дорожку сквера. Небо потемнело, размываясь в пепельную кашу. Лужи из тёмного олова. Пустые бутылки, брошенные газетки на покалеченных скамейках. Могильный шелест чёрных кустов.
- Люблю осень, - сказал я, и плюнул в лужу. Харча подёрнула оловянную поверхность и расплылась серым цветком.
- Осень небо. Хлебы в снеге. Чистота голодных глаз. Лето – вето на телеге укатилося от нас…- пробормотала Ангелина.
- Твой стишок? – спросил я.
- Нет, Юрия Шевчука.
- Шевчука? Это который певец? Про родину поёт и про «что такое баня? Это бабы!»
Я громко засмеялся.
Ангелина даже не улыбнулась.
- Ну ладно, что ты? Я так…
- А какую музыку ты любишь? – впервые о чём-то спросила она.
- Да никакую, - говорю, - всё huynya. Вся это музыка. Ну, могу поколбаситься, если на денсинге. И то не шибко люблю, когда по мозгам стучат. Не переношу бессмысленного сотрясения воздуха. Пердуны в вечность.
Мне понравилась это фраза, и я снова повторил: «пердуны в вечность».
- Музыка, как и другой вид искусства – это не просто сотрясение, - затянула Ангелина, как учителка. – Это инструмент полёта души.
Я сморщился, но материться не стал.
- Просто, может быть, вы её не чувствуете. Или не слышали такую музыку, которая и заставляет почувствовать.
Я подумал о члене. Членом я чувствую всё прекрасно. Но говорить об этом девице не стал. Знаю их. Торопить события даже с последней проblydью не стоит.
- Вот, например, литература, - сказала Ангелина. В её голосе слышалось воодушевление, – литература, как и музыка, бывает ненастоящей. Суррогат. Читаешь и ничего не чувствуешь. И зачем только читаешь?
- Да, лучше кинишки смотреть.
- Кино тоже искусство. Но кино бывает разным. И фальшивым тоже….
- А я рассказы пишу, - сказал я.
Вообще-то, обычно я об этом никому не рассказываю, особенно бабам. Почему-то мне кажется это не мужским делом. Недаром, многие писатели были pidorami – Шоу или Косински. Зачем я ляпнул это Ангелине, не знаю. Наверное, наощупь пытаюсь найти к ней подходы. Это показалось действенным. И я был прав.
Девка даже приостановилась, и повернулась ко мне. Кстати, забыл сказать про её сиськи. Они аппетитными конусами выпирали из-под красного пальто. Так и хотелось сжать их, как клаксон, посигналить и отправиться в эрогенный рай.
- Да, и о чём же вы пишете?
- Чепуха. О всяких лярвах…
- О чём?
- О любви. – Я это сказал и подавился. Чёртово слово. Ненавижу его. Сколько людей смазывают свои члены и вульвы этим сальным словечком, сколько людей упаковывают свою ложь в коробки из него. Набивают рты и выплёскивают наружу, расстреливая окружающих фальшивыми пулями, но даже не холостыми…
Мне вдруг захотелось убежать, спрятаться, домой. Будто горелая короста осени накинула мне на шею свою петлю и стала затягивать.
Неожиданно Ангелина взяла меня за руку. Я почувствовал тепло её ладони.
- Покажите мне свои рассказы?
Само собой, я ей понравился.
Я не врал и не лукавил. Я и вправду, если один ночью и трезвый, пишу рассказы. Никому знакомым не показываю, только пихаю в интернет под ником «govnoed». Если человек занимается не мужским делом, значит он говноед. Такой казнью, пусть и виртуальной, я частично оправдывал своё занятие.
Учителка литературы ещё в школе говорила моей матери, дескать сынок ваш лодырь и хулиган, обладает интересным образным мышлением. И если бы не его тотальная безграмотность и ужасное воспитание… На ужасном воспитании мать хватала меня подмышки. Посылала учителку на три буквы и уносила моё тельце подальше. А я так и не сумел узнать, чтобы было, если бы я был не я. Учителя хвалили мои сочинения и сокрушались одновременно. С «интересной образностью» соперничали страшные ошибки, а главное моя манера. Я матерюсь. Да уж. Я много матерюсь. Матушка говорила, ничего страшного. Всё это дурацкие жидовские понятия - говорить без мата. А мы, русские люди, говорить без мата не можем. И часто рассказывала, как довела до исступления еврейку акушерку своей грандиозной тирадой, когда я рождался. Матери в схваточном бреду представилось, что акушерка, это мой батя. Вот она и понесла какими только словами. «Ах, ты архи****ритский ueban, мудофил расчёсанный, яйцеголовая харя, - у акушерки была непомерно большая голова, - poebenь разъебатая, я же тебе всё повыдёргиваю, мразина! - и закончила - Жидовское huylo». Видимо, разглядела, что акушерка не мой батя…
Помню, классе в шестом писали изложение. Ванюшина, шлюха подколодная, сидела на две парты впереди, обернулась, и, скаля свои крысиные резцы, издевательски покрутила в ручонках королевскую пробку, мою королевскую пробку! Не буду углубляться в подробности этой тёмной истории. Одно скажу, я так вскипел, что кроме жуткого желания мести и огненной фразы «Ванюшина - старая pizda» в моей голове ничего не было. Гулкая пустота и огонь.
Видимо, на эмоциях я и не заметил, как оборонил матерную фразу в изложении. Излагать пришлось дурацкую повесть натуралиста Бианки «Одинец» о дружбе лося и глухаря на безлюдном острове. Затуманенный Ванюшеной, я и написал в одном предложении «pizda старый лось жевал траву».
Даже учителка, старая алкоголичка Ирэн Леонидовна, сотрясаясь серыми мешками под глазами, не могла угомониться от приступа смеха. И даже зачитала мой опус классу. Ещё много лет я слышал усмешки в мою сторону «эй, pizda старый лось». Но для клички это слишком длинно, поэтому ко мне привязали просто «Лось», хотя никогда я не отличался внушительными размерами.
Мы дошли до парадной. Ангелина остановилась и посмотрела на меня. Я совершенно не мог разобрать этого взгляда. То ли пустого, то ли наполненного лаской или отвращением.
- Вот я и дома, - сказала она, - спасибо, что проводили.
- Ты не одна живёшь?
- Одна…
- Так пошли! Чего ждём, жопу морозим?
Ангелина захлопала глазами, как затворами фотоаппарата на скоростной съёмке.
- Да ладно, - сказал я, постаравшись максимально смягчить голос, - чаем напоишь, я и пойду.
В деле знакомства с бабами действенен контрастный стиль, от «холодного к горячему». Мне сразу вспомнилась Светка Лагунова, соседка из пятого. Она кончала лишь когда в порыве возбуждения на клитор прикладывали кусок льда.
Я весь встрепенулся, когда Ангелина открыла дверь и повела за собой. Внутренности старых домов Петроградки уродливы своей несуразностью. Квартиры - сплошные переделки дореволюционной роскоши. Разделённые на три части фанерными перегородками комнаты, обрезанные кухни, отсутствие ванных комнат. Сортиры в узеньких кладовках. Крысы и тараканы.
Квартира Ангелины походила скорее на однушку спального, какого-нибудь Красносельского района. Комнатка, сортир, даже ванная. Но необычно узкая и длинная, как гроб для великана, кухня. Вместе с ботинками я стянул носки. Сегодня не планировал в гости. А двухнедельные потники могли отпугнуть даму. Ускользнул в ванную, быстро сполоснул ноги и надолго остановил взгляд на собственной харе в зеркале. Красные, похмельные глаза, старый, подсохший порез на левой скуле, недомученный прыщик под губой. Клочковатая небритость. На щеках отдельные волоски, на подбородке гуще. Я попытался улыбнуться – харя в зеркале ухмыльнулась и подмигнула в ответ. Какой ты молодец…
Обтерев ноги и втиснувшись в узкие женские тапки, я прошлёпал на кухню.
Девка возилась у раковины. Электрический чайник, шипя и булькая, подрагивал на столе.
- Извините, - сказала Ангелина, - у меня не прибрано. Не ожидала гостей…
- У меня кореш, - сказал я, - барыга Семёнов всегда гостей ожидает. У него такая приблуда в унитазном бачке пристроена, что одним нажатием кнопочки рвёт пакеты с дурью и посылает всё это в канализацию. И не придерёшься к Толику. В бачке если и пороются, то лишь ошмётки вымытые найдут.
Ангелина расставила чашки, налила чай и села напротив.
Я поглядел в тёмно-коричневое озерцо чашки.
- А другого то ничего нет? – спросил я, - сама понимаешь.
Ангелина снова захлопала диафграмами глаз.
Тогда я встал, и открыл холодильник. В его светлом ангельском желудке уютно примостились связка китайской капусты, издохший, плесневелый кусок сыра, бутылка кефира и сморщенный огрызок лимона. На полке дверцы, как неприкаянные болтались мелкие, перепелиные яйца.
Помедлив, я выудил из этого богатства лимон.
- Лимон есть, - сказал я, - где конина?
Ангелина поднялась, потянулась к шкафчику и, что было крайне неожиданно для меня, вытащила едва начатую бутылку дорогого армянского коньяка.
- Детка, - сказал я, - какая ты умница. – И погладил стеклянное пузико бутылки.
Алкоголь пронзил и растворил в себе всю муть, освобождая мысли от бренных цепей, окрыляя желания, возбуждая рецепторы…
Я хмыкнул, заглушил пятую стопку и наклонился к девке.
- Ты жутко красивая, - сказал я. Откинулся к стене и, потягивая мелкими глоточками армянское волшебство, протянул, - пойдём зырить твои фотки в комнату.
Я знаю, бабы очень любят, когда смотрят на их замороженное, отрихтованное фотохирургом время. Так и пищат от наслаждения.
Ангелина сказала, что ей нужно переодеться, и удалилась в комнату. Пока я размышлял стоит ли зайти сразу или не торопить события, она появилась в узкой тёмной юбочке и шерстяном свитере с широким горлом. Не знаю, зачем это напяливать. Я уже спарился.
Комната не отличалась особой ухоженностью. Синие, монотонные обои, огромное окно во всю стену, с широким, петроградским подоконником. Книги, книги, бумаги. Плюгавенький ноутбук на маленьком столике. И широкая тахта без ножек, в углу. Над тахтой, в стеклянной рамочке висела задушенная, сухая бабочка. Я упал на тахту и попрыгал. Жёсткость подходящая. Ангелина стояла у книжного стеллажа и рылась, очевидно, в поисках фотоальбома.
Когда она наклонилась, её круглая попа под стягивающей материей юбки соблазнительно уставилась на меня. Я зарычал, правда не громко. С этими животными говорю на их языке.
- Вот, - сказала Ангелина и присела рядом.
Я взял увесистый томик фотоальбома.
- Здесь так, всякая ерунда, - сказала она, - остальное у родителей. Это мы на витькиной даче. Это я. Да. Это Света, моя подруга. Это в Турции. Вот, меня привязывают к парашюту. А вот я лечу.
- А это, что за хмырь чуркестанский?
- Это наш гид, турок. Очень вежливый и образованный мужчина.
- Ohuetь, - засмеялся я, - турок и образованный. Тогда Толик Семёнов нобелевский лауреат!
- Это в Греции…
- Неhueвенько ты отдыхаешь, - сказал я.
Ангелина пожала плечами.
- А это Максик…
- Blya, это же собака.
- Да, я его очень любила.
- Но целовать собаку!
Я отложил альбом и понял, что пора.
- Дай-ка, - говорю, - я хоть и не собака…
Ангелина удивлённо вскинула брови. Я приобнял её, приспустил воротник свитера и поцеловал шею. Шерстяной воротник остро кололся в подбородок. Ангелина пахла земляникой. Я так давно не пробовал этих ягод.
Она, кажется, пролепетала что-то вроде «нет, нет, не стоит». Но я не переставал целовать, облизывать её щеку, подбородок, губы.
Повернув, я наклонил её, задрал юбку, и отодвинул белые трусики в сторону. Она коротко вздохнула.
- Я даже не спросила, как тебя зовут!
- Можешь звать меня Максимилианом, - сказал я, - но только не Максик!
Ангелина застонала.
Я проснулся от грохота. Думал это, грузовик-костотряс, или трухлявый трамвай, или метро разверзлось из недра земли, как лава из вулкана. Или кроты, земляные кроты в стальных шлемах роются в болотистой земле Петроградки, в поисках имперских алмазов. Боже, какая чушь. Это гремело в моём животе. Ватная тошнота подобралась к горлу. Чёрную дыру потолка оседлала ещё более чёрная тень столба напротив. Она зияла, как штык в груди. Как же тихо в этом районе. Как непривычно тихо, будто перепонки проткнули.
Я слушал ровное дыхание Ангелины. Она спала на моём плече. Я чувствовал на руке её горячее дыхание.
Штык продолжал шуровать в моих кишках, или печени, или где там боль?
Судорожная, аритмичная мысль стрекотала по всему организму «нужно выпить». Я поднялся, скинул девку с плеча и пошлёпал на кухню. Стопка водки порезала горло, но успокоила живот. Что за мерзкий напиток, никогда не понимал его.
Ангелина проснулась, включила ночник, и смущённо прикрывая одеялом голую грудь, спросила:
- Тебе не хорошо?
- Мне ohuenno.
Я лёг рядом и запрокинул голову. Штык исчез, потолок посветлел.
- Давно у тебя мужика не было? – спросил я.
- Да, кажется, давно, - ответила Ангелина.
- Значит, ты мною попользовалась?
- Что?
Я ухмыльнулся.
- Все соки из меня выжила.
- Ну.. ну, – Ангелина возмущённо запнулась.
Мне даже показалось, разозлилась.
- Да ладно, - сказал я примирительно, и положил ладонь на её живот, проводя пальцами по узкому островку волос.
- Давай спать, я устал.
Цокнул выключатель, погас свет. Я прижался к девушке, сунул руку в тепло между её ног и покатился в небытие.
- Мне приснилось, что я Харисон Форд, знаешь такого? Будто я Харисон Форд в кинишке про Индиану Джонс. Качусь на каменном шарике, а в меня какие-то pidory палят. Представляешь? К чему бы это?
Ангелина склонилась над комодом. Я с удовольствием разглядывал её голые ягодицы.
- Ты во снах разбираешься? – спрашиваю.
Она обернулась и застыла, голая, с розовой маечкой в руках.
- Тебя убили?
- Что?
- Тебя убили во сне? – спросила она и подошла ближе.
- Нет, только живот прострелили. Я искал ремень пошире, затянуть, чтобы внутренности не вывалились.
Я приподнялся, обнял Ангелину за бёдра. От моей холодной руки её тёплая, мягкая кожа покрылась мурашками.
- Иди сюда, - говорю, и тяну девушку к себе.
- У меня, кажется, месячные начались… - пролепетала она.
Я плюнул и отпустил её ноги.
- Чёртова кровянка, - говорю. – Всё, весь день обосран.
- Мне нужно на работу. – Её губы едва шевелились, будто холодной рукой, я заморозил её всю
- А, - говорю, - понятно, выгоняешь? Вот такая,blyat, благодарность?
Я демонстративно вскочил с постели. Холодный, кафельный пол сортира обжог пятки. На дверце шкафа висел календарь с картинкой футболиста Аршавина. Он растягивал свою розовощёкую рожицу в счастливой улыбке. Зачем-то я стукнул в дверцу кулаком. Аршавин плаксиво скрипнул.
Натягивая штаны и куртку, я твердил бессмысленное: «кровянка у неё blyat».
Ангелина молчала. Она сидела полуодетая на краешке стула и смотрела, будто на мужа, уходящего на фронт. Её глаза, как блюдца с чёрным чаем, блестели от движения света. Тучи, ползающие по небу, то закрывали, то распахивали голый зад осеннего солнца. Видимо, Ангелина поняла, что проспала всё на свете, и больше не спешила. Так и сидела, голая, в розовой маечке, с узкой полоской волос на лобке.
Я скрипнул зубами и хлопнул дверью.
Осень Петроградской стороны пахнет горелыми, удушливыми листьями и пропитанными насквозь мочой старыми стенами. Только ветер срывает с деревьев мятную свежесть будущей зимы, роняет и уносит обрывками, оставляя запахи прежними.
Осень Петроградской стороны, как старая bladь, запутавшаяся в своих любовниках. Одинокая и жалкая, раздвигает ноги перед первым встречным и просит нашептать слова любви. Хотя, нет. Ничего эта сука не просит. Она холодна, как камень и вонюча, как река Карповка.
Меня, наконец, вытошнило. Ночной штык никуда не делся, он лишь притаился за пазухой. Палёная семёновская водка всё же нашла пути выхода, но только через сутки. Поплевашвись, я вытер губы рукавом и пошёл в сторону метро.
Несколько дней стёрлись, будто каракули в детской игре «волшебный экран». Одно движение ручки и всё - чистое белое поле. Впервые за эти дни я вспомнил Ангелину. Мы сидели у Лёхи дома и праздновали его первую зарплату на новой работе. Лёха мой армейский дружок. Сухопарый, костистый, с широкими залысинами на лбу, вылитый американский актёр Билл Мюррей. Только в худшем своём виде. В армии его звали Слон. Уже и не вспомню почему. Меня эта кличка раздражала, я Лёху так и звал Лёхой. Как он не звал меня Лосём, дурацкой кликухой, перекочевавшей в нашу часть с гражданки вместе с мудаком Горшевым.
- Шарлотку будешь? – спросил Лёха.
- У тебя яблоки гнилые, - говорю, - а нормальная жранина есть?
- Это нормальная.
- Сам это хавай.
Лёха обиженно сморщил своё костистое лицо.
- Ладно, - говорю примирительно, - выпьем.
Я вспомнил Ангелину, когда мы заговорили о женщинах.
- Мне иногда кажется, - затянул Лёха после очередной стопки, - что лучше дрочить… Они всю душу высосут, прежде чем дадут.
- У тебя душа есть? – издевательски спросил я.
- Представь, есть.
- И где она?
- Пошёл ты.
Лёха опрокинул стопку с коньяком внутрь себя. Кадык на тощей, узловатой шее покатился туда-сюда. Глаза его заблестели. Он внимательно посмотрел на меня.
- Гулять, так гулять! Давай баб позовём?
- Где ты их возьмёшь? – спрашиваю спокойно. Алкоголь замедлил язык, конечности. Лёха плавал передо мной, как щука в вертикальном аквариуме. Я не заметил, как мы прикончили целую бутылку.
- Снимем шлюх!
Мне было всё равно. Лёха убежал на улицу. Я остался смотреть в окно. У ночного магазина, в свете полуразбитой вывески и тусклого фонаря дрались две старухи. Одна толкалась палкой, другая махала мешком. Серый блошиный дождь повис над ними. Коричневое небо, как размытые водой валуны, просело над крышами многоэтажек, подсвечиваясь снизу ночным городом. Я выпил ещё коньяка, ничего не изменилось. И ещё. Только муравьи по позвоночнику. Камни, вода и моя весёлая жизнь.
Замок радостно хрустнул. Распахнулась дверь. Из коридора послышался голос Лёхи:
- Встречайте гостей!
Шуршание, выдача тапок, лёхин смешок.
В дверях, возле холодильника образовалась девушка. Такая же белая, как холодильник, с ярко-рыжими волосами, стянутыми назад в тугой узел. С каплями дождя на прыщавом лбу.
Она деловито проследовала к столу и уселась напротив меня. Странно, в её зеленоватых, водянистых, как у старухи, глазах ничего не отражалось. Ни радости, ни печали, ни даже усталости. Пустой, бессмысленный взгляд, как в сортире, на горшке. Мне вспомнился случай с одной курвой и я встряхнул головой, сбрасывая дурацкие воспоминания.
- Выпьешь? – спросил я, но уже наливал коньяк.
- Я не пью, - сказала она хрипловатым прокуренным голосом.
- Кушать хочешь? – спросил заботливый Лёха. Он суетился над плитой, отдирая свою шарлотку от противня.
Она покосилась на многострадальную лёхину стряпню и прокудахтала, что сладкого не ест.
- Могу салат сварганить! – всполошился Лёха. Он находился в той стадии опьянения, когда алкоголь плещется на кончиках нервов, вызывая радость и возбуждение. Ещё триста грамм и Лёха полностью опустится в тёмную жижу коньяка, становясь мрачным и агрессивным. Тогда мы будем драться, пока кровь не польётся.
- Я сама! – рыжая девка встала с табуретки и по-хозяйски распахнула холодильник.
Не спрашивая, достала овощи, колбасу, майонез. Разгребла стол, едва не уронив бутылку. Ещё бы мгновение, я бы пустил шлюхе бутылкой в нос. Лёха рассеяно улыбался.
- Макс, давай бахнем!
Мы выпили. Девка резала, шинковала, и облизывала майонезные пальцы. Салат получился уродливым. Мелко нарезанный, обильно политый серыми соплями майонеза, он казался сбором крошек и мусора. Покончив с салатом, она аккуратно прибрала стол, всё до последней соринки.
Лёха перестал плавать по кухне. Он сел за стол и принялся за остатки коньяка. Девка достала тарелки, расставила, разложила салат, и жадно принялась его поглощать.
- Ну что? Ты первый? – спросил Лёха и подмигнул.
Я поднялся и пошёл в комнату.
Телевизор галдел танцевальной музычкой. Я лёг на кровать и сделал погромче.
Вошла шлюха. Не замечая меня, она сняла одежду – вяленую кофту, потёртые джинсы, серые трусы, лифчик. Аккуратно, как детдомовка, сложила на стул.
Белое, холодное тело. Тонкие в синяках ноги, рыжие заросли между ног, мелкая грудь с горошинками сосков. Угловатые, подростковые плечи.
- Как тебя зовут? – спросил я.
- Настя. – Её голос отливал таким же безразличием, как и водянистые глаза, и белое тело.
- Сколько тебе лет?
- Двадцать три.
- Pizdish.
- Это комплимент? Спасибо.
Мне стало всё равно, и я сказал уже спокойно:
- Нет, просто ты выглядишь моложе.
Девка ничего не ответила.
- Давно этим занимаешься?
- С шестнадцати лет.
Я удивился. Обычно шлюхи говорят, что работают первый месяц, или, в крайнем случае – полгода.
Несколько минут мы молчали. Я смотрел на кривляние в телевизоре. Она в тёмное окно.
- Давай-ка, станцуй для меня, - сказал я.
- Я не танцую, - ответила она.
Меня взбесило.
- Давай, поверти жопой, - говорю.
- Нет, только секс.
Она повернулась и легла на спину, выставляя рыжую волосню в паху.
- Пошла ты…
Я встал с кровати, выключил телевизор и пошёл на кухню.
Лёха, как я и предполагал, опустился в коньячную, злую жижу. Он ещё улыбался, но глаза уже потускнели.
- Что-то ты быстро. Всё? Оприходовал бабёнку?
- Не сдалась мне твоя бабёнка, - ответил я, и вылил остатки из бутылки в стопку.
Улыбка мёртвым червяком сползла с лёхиного лица.
- Что ты такой душный? Баба ему, видите ли, не понравилась! А что тебе, blyatь, вообще нравится?
Я молчал. Последняя стопка перелилась через край внутри меня…
- Может ты pidor? А? Мальчика тебе?
- Дай мне три сотни, - сказал я.
Лёха насупился.
- Зачем тебе?
- На такси.
- Куда ты собрался? До дома и пешком можешь.
- Я не домой.
В кухню зашла Настя. Полностью одетая, с зачёсанными, затянутыми, в ещё более тугой узел, волосами.
- Деньги, - сказала она сухим, бесцветным голосом.
- Только со сдачей, - ответил Лёха.
Шлюха молча кивнула. Лёха ушёл в комнату, вернулся, протягивая девке полторы тысячи. Быстрым, воровским движением она умыкнула деньги в карман. Выудила оттуда же мобильник, открыла крышку аккумулятора, и вытащила из-под неё сложенные в несколько раз сотенные купюры.
Лёха пересчитал и протянул мне.
- Открой мне дверь, - сказала шлюха.
В лифте мы ехали вместе. От проститутки пахло рыбой. Я вспомнил, как ненавижу рыбу, и отвернулся.
На улице совсем стемнело. Валуны почернели. Дождь усилился.
Настя что-то провякала насчёт холода. Я не слушал. Повернулся и пошёл в сторону дороги.
Город сопел, как старый алкаш, в придорожной яме. Чёрные, ржавые деревья с плешивой листвой. Бледные фонари. Машины в брызгах и потоках грязи. Скрип обрубков дворников о лобовое стекло.
Хачик за рулём наклонился к рулю так, что мог править даже носом. И крутил головой, сотрясая влажный, прокуренный воздух машины, корявыми проклятьями и матом.
- Ах, pizda- ****уюшка. Билять.
Очень смешной хачик. С большими острыми ушами под чёрной копной волос. Я даже подумывал, не кинуть ли бомбилу. Лёхины три сотни – единственные мои деньги. Хач, видимо, уловив ход моих мыслей, опасливо озирался. А потом и вовсе брызнул нижней губой:
- Плату вперёд.
Петроградка как всегда молчала, давя своими каменными плитами на грудь. Не понимаю, как люди могут здесь жить. Чёрные глазницы окон, как бойницы. Узкие парадняки и колодцы. Я ужасно боюсь этих колодцев. Кажется, если задержишься здесь чуть дольше, тебя накроет. Накроет навсегда. И никогда не поднимешься с этого дна.
Я долго стучал в дверь и насиловал звонок. Сначала показалось, что её нет дома. От этой мысли веяло гнильцой. Я отгонял её и сильнее стучал в дверь.
Неожиданно она поддалась. На пороге стояла Ангелина. Сонная, босая, в белой распашонке, едва достающей до бёдер. Она растеряно хлопала длинными, спутанными ресницами.
- Ты?
- Не против, я зайду?
Не дожидаясь ответа, я протиснулся, отодвигая Ангелину в сторону. Она была тёплой и мягкой и пахла земляникой, шампунь такой, наверное…
- Я спала, а ты врываешься….
Чёртова дура. Зачем я припёрся в этот проклятый район каменных мудаков?!
Я хотел сказать что-нибудь резкое, и даже наклонился ближе к лицу бесчувственной куклы. Осёкся. Она улыбалась. И даже ямочка на щеке… Я не замечал.
Не снимая башмаков, я протопал в кухню. Святой холодильник озарил животным нимбом черноту помещения. Недопитый коньяк стоял на месте.
Ангелина включила свет.
- Сколько времени? – спросила она.
- Ночь.
Она подошла и села напротив, на край табуретки.
Я пил коньяк, она смотрела на меня, я на неё. Всё пытался разглядеть в этих чайных, огромных глазах хоть что-нибудь.
- Я был у дружка, Лёхи Симонова. У него праздник, первая получка. Мы снимали шлюх.
Ангелина молчала. Едва склонила голову на бок, будто разглядывала меня, как врач безнадёжно больного.
- А потом мы её ebali.
Ангелина поморщилась. Последнее слово разрезало ночную тишину своим блевотным значением. Я повторил. И снова. Тишина поперхнулась. Подавилась, покрылась сетью кровеносных морщин. Я чувствовал это. Бог рвёт рот Самсона, рвущего пасть льва. Я приложился к горлышку, чтобы не чувствовать…
- Зачем ты пришёл? – спросила она. Её голос сухой, как ветки в костре, потрескивал и дребезжал на перепонках. Какой отвратительный у неё голос..
- А что, blyatь, не нравятся настоящие мужики? А, интеллигенточка недотраханная?
Ангелина вскочила, побежала из кухни. Послышались глухие рыдания.
Неожиданный спазм скрутил живот и затрубил в глотке. Едва сдерживаясь, я добрался до туалета и меня начало тошнить. Бумажный Аршавин издевательски усмехался надо мной. Я ударил кулаком в шкаф. Проломил его, и почувствовал нестерпимую боль. Но, кажется, я дошёл до той кондиции, когда боль становится проблемой периферийной. Самой руки, но не меня. Где-то там ужасно болела кисть. А здесь, в тёплом, тягучем болоте был я.
Волоча ногами, я прошёл в комнату. В тёмной комнате, в клочке розового света ночника сидела Ангелина. Она отвернула голову, когда я вошёл.
- Я, кажется, руку сломал.
Она молчала.
- Вот смотри.
Я поднёс распухшую кисть к её лицу.
- Какой ты дурак, - сказала она и коснулась моей руки нежными пальцами. – Нужно приложить лёд. Болит?
Она подняла голову и посмотрела на меня. На щеке застыла стекляшка слезы. В широко распахнутых глазах мерцал космос, чёрные дыры, кроличьи норы и сверхновые. Вот оно пятое измерение. Или я просто напился…
Всю ночь мы трахались, как кролики. Она стонала, кричала, шептала. За окном уже подёрнулся серый, осенний рассвет, когда я лежал обессиленный и лакал воду из пластиковой бутылки.
Ангелина, кажется, засыпала.
- Ты можешь представить бесконечность? – спросил я.
- Что? – её голос бил тихим и тоненьким, как у ребёнка. Я знаю, бабы так умеют.
- Бесконечность.
- То что никогда не кончается….
- Ты можешь это представить?
- Не знаю, не пробовала.
- А ты попробуй, представь, куда уходит вселенная.
Она привстала на локте и взглянула на меня.
- Вселенная кончается тёмной энергией, холодным, пустым пространством.
Я усмехнулся.
- А что там, за этой тёмной энергией?
- Ничего.
- Но это ничего тоже должно иметь конец?
- Нет.
- И ты это можешь представить?
- И не пытаюсь.
- А я часто думаю о бесконечности. Что это такое. Особенно накрывает с похмелуги. Закрываешь глаза и кажется, пытаешься достигнуть конца. Хотя бы мысленно. Но это невозможно. Бесконечность непонятна и страшна. И ещё вечность. Я не понимаю что это. И страшно подумать…
- Вечность не для нас, - сказала Ангелина, - мы же люди, для нас не существует ничего вечного…
Она сказала это, зевнула и легла мне на плечо. Я ещё что-то говорил. Она не отвечала. В конце концов, уснул и я.
Рука болела нестерпимо. Ангелина не пошла на работу, потащила меня в «травму».
В синем тусклом коридоре, сидя в покалеченной очереди, я вдруг почувствовал себя самым здоровым человеком на свете. Ангелина сидела рядом, тихо рассказывая всякую тряхомудень о работе. Я слушал только её голос, а не слова. Рассматривал ушибленных, вывихнутых, порезанных и улыбался. Только рука сильно болела.
И мы стали жить вместе. Работать я не мог, пока болела рука. Когда Ангелина была на работе, я сидел дома, смотрел телевизор, читал. Весь её дом наполнен книжками. Смотрел фотографии. Почему-то повадился рассматривать её фотоальбомы. И даже альбомы её родителей. Старые, в обложках из обшарпанного бархата, с подписями под чёрно-белыми фотографиями. «Ангелиночке 3 месяца» - и младенец с голой жопой на пелинальной доске. Или «Вот я какая» и довольная черноволосая девочка на деревянном конике. Часто я разглядывал её пляжные фотографии. Как она позирует, улыбается невидимому фотографу. А я сижу и мучительно роюсь в своей подгнивающей душе, кто он. Или кто я…
Ангелина с удовольствием позировала, когда я брал в руки фотоаппарат. Улыбалась, краснела, говорила, что стесняется. Никогда я не фотографировал её в одежде…
У меня было сотни фотографий. Днём я садилcя за компьютер, открывал папку «запретное» и погружался в её изгибы и формы. В улыбку и кончик языка между полуоткрытых губ, розовые соски и белые бёдра и розовые колени, и даже красные пятнышки раздражения на лобке. Однажды в порыве сильного ветра грохнуло о стену окно. Я курил, и забыл закрыть. Сильный ветер осени рванул и стукнул в самое сердце. Я смотрел на фотографии Ангелины в этот самый момент. Мне показалось, это грохнулась моя жизнь без неё. Но вечером она пришла, и всё было хорошо.
И всё же это не помешало нам поругаться. По выходным Ангелина часто таскала меня на всякие выставки и концерты. Повязывала галстук и крахмалила мою рожу. Я даже бриться стал каждый день. «Я сделаю из тебя человека» говорила она. И вот на каком-то очередном спектакле гастролирующей московской антрепризы, прямо в театре я сказал, что режиссёр дешёвый pizdaбол, а актёр Меньшиков старый пидрила. Ангелина шикала и просила, чтобы я сидел тихо. На что я сказал, как меня утомила эта кукольная возня. Послал старуху в соседнем кресле, и пошёл в буфет, продолжить коньячное дело.
Ангелина закатила истерику, что я проклятый грубиян, неотёсанная железяка и так далее. Интересно, как можно отесать железяку.
Мы вышли из театра. Она посмотрела на меня, как на солдата, не оправдавшего надежды, с тоской и сожалением. Уже не кричала, говорила тихо.
- И я не понимаю. Совсем не понимаю, кто ты. Ведь, на самом деле, ты умный, добрый, очень внимательный и нежный. Зачем ты строишь из себя грубого нелюдя?
Она так сказала это слово, мурашки впились клыками в позвоночник. Ветер трепал её чёрные волосы.
-… ты цепляешь эту страшную маску, что бы защититься? Но от чего?
Я молчал.
- Или, может, это не маска. Ты такой и есть?
- Да, я такой и есть.
- Иногда я очень боюсь этого нелюдя в тебе.
Она снова повторила это слово. Я почувствовал, как старею. Как позвонки трутся друг о друга, как оседают кости, дряхлеет кожа и мышцы.
Ангелина заплакала.
- Я боюсь тебя. Нет, нет. Не то, я боюсь его…
Она указала в мою грудь.
- Зачем ты такой?
Я развернулся и пошёл домой. Вот и всё.
Не знаю, сколько прошло времени. Наступила зима. У меня стали промокать ноги и зудеть шрам на животе – древняя метка детства. Я заболел. И часто просыпался от тошноты и не мог понять, где нахожусь. Я знал имя этой болезни и не мог поверить. Лёха говорил, что мне надо лечить психику и так не бывает, и вообще… Я сам знал, что так не бывает. Я никогда не верил смазливым книжонкам и кинишкам про все эти душевные терзания. «Это всё химия. Только химия. Тебе нужно хорошо poebatsya и всё пройдёт». И он пихал под меня каких-то разобранных, зимних девиц. А меня тошнило. Меня всякий раз тошнило. Или я начинал рассказывать им о проклятой жидовке, которая затёрла меня куклой Вуду, и теперь я это не я. Она мне звонила, и я не брал трубку. Она позвонила сразу, на следующий день. Но я не взял трубку, ни тогда, ни после. Я смотрел, как содрогается телефон, как он умоляет меня нажать «колл», как приказывает. Как трясутся мои руки в унисон его дрожи. Это было равносильно отказу смертельно больного змеиным ядом от противоядия.
Но самое странное, я не понимал себя. Я не понимал, зачем делаю это. Почему не иду к ней. Зачем рву себя и закапываю. Ведь всё так просто. И она была права. Она во всём права. Я веду себя, как мудак, но я не могу быть другим… Может быть, это и было ответом?
Перед новым годом меня избили. Сильно. Я плевал кровью в снег. Красные кляксы украшали его мёртвое полотно. Я разглядывал их заплывшим глазом и думал «вот она истинная красота». Потом зачерпнул горсть окоченевшей ладонью и приложил к опухшему лицу. И ничего не почувствовал. Ничего. Будто это не моё тело. А мертвеца, на которого я палюсь из окна черепной коробки… Тогда я пошёл к Ангелине.
- Почему тебя назвали таким дурацким именем, всегда хотел спросить.
- Это папа. Он постоянно говорил, что я Ангел. Даже, когда ещё не родилась. Он говорил «мой ангелок».
- Какая пошлятина.
- Почему? Ты так говоришь, потому что не веришь в чистоту людей?
- В чистоту?
- Я не имею ввиду себя. Конечно, я никакой не ангел! Но мой отец был очень, очень хорошим человеком. Самым лучшим мужчиной на свете.
- Мне плевать на твоего отца.
- Не говори так!
- Хорошо.
- Я схожу, приготовлю примочку. Болит?
Она коснулась моего лица. Я чувствовал тепло её руки. Это было лучшей примочкой и лекарством.
- Теперь всё прошло.
- Какой всё-таки ты маленький.
Она улыбнулась, поцеловала меня в лоб и вышла из комнаты.
Я закрыл глаза и стал слушать отбойный молоток, который выстукивал свою трель, будто выступал на сцене. Всё-таки в музыке есть что-то важное. Необыкновенное спокойствие разлилось по разбитому телу. Мне словно отключили все нервные и эмоциональные рецепторы. Сладкая пустота заманила собою в сон.
На этом можно и завязывать с историей. Растереть финал розовой соплёй, написав: «И ушли они вдаль, за алую линию горизонта. Их влюблённый сердца бились в ритм блюза Стива Тука». А я перестал рыть свою гнойную душу в поисках червей смысла. Я перестал.
Всё кончилось прозаически. Мы снова стали жить вместе. Ангелина заставила меня уволиться с работы грузчиком и пристроила в одну московскую рекламную контору. Оказалось, я могу сочинять не только матерные обороты. Мне стоило больших усилий строить из себя «настоящего» делового человека.. Ангелина даже подарила мне портфель. Но я старался. Я не хотел терять её. Тогда я точно осознал, что не хочу терять её.
В феврале меня отправили на стажировку в Москву. Я звонил по десять раз на дню, бомбардировал смсками, даже писал электронные письма. Вёл себя, как слюнявый кретин. Что со мной случилось? Почему я не почувствовал это сразу? Будто, меня, как вафлю, опустили в глазурь, так и держали в сладкой, тёплой жиже, из которой ничего не видно и не слышно. Лишь сладострастный анабиоз.
Я задержался в Москве дольше планируемого. Подвернулась стоящая работёнка. Ангелина вяло отреагировала, сказала, что я не должен упускать шанса, и раз дело стоит того… Я ничего не заподозрил, я же стал глазированной вафелькой. На сухость ответов Ангелины, я врал себе, что она занята, что много работы, что я сам уделяю недостаточно внимания. И прочая хрень. Мне кажется, за это время я поддался сильному влиянию телесериалов. Телевизор заменил мне всё. После работы я утыкался в пластилиновую рябь и хавал, как трава впитывает всё, чем её польёшь, воду, водку и мочу. Кукольные ублюдки подменяли шелестящей обёрткой настоящую жизнь, в каждой шмальной брюнетке я видел Ангелину, а в её парне себя. Эта иллюзия как наркота в голод. Вмазал и кажется сыт.
Я даже думать стал, как телевизионные ****ы. Начальник сказал, мне это полезно. Но я был вафелькой, мне было всё равно. Я скучал по Ангелине…
Поезд приходил рано утром. Я сидел у окна, приложив тыльную сторону ладони к стеклу. Ледяное стекло служило границей между холодом улицы и жаром купе. Ночной город, ещё не успевший разодрать глаза, пустить по своим жилам металлических блох и снующих вшей, сонно плыл за чёрным окном. Вялые хрущёвки Колпино, мёртвые заводы Обухово, серые пуза и горбы верениц товарняков Сортировочной, кирпичные развалины Фарфоровской, железные рёбра моста на Обводном канале, погребённом под горами серого снега и мусора. И жёлтые фонари, гепатитным пятными устилающие неровную землю. После кибер-монстра Москвы родной город казался тихим старикашкой, копошащемся в своей выгребной яме за низеньким сараем. Он открывал рот, шевелил бледными губами, но я ничего не слышал. Только монотонный стук колёс. Жажда скорого свидания застилала собой всё. На запотевшем окне я нарисовал череп и слово «***». Ответ старикашке, который так негостеприимно встречал меня на родине. В конце концов, город всего лишь стены.
Поезд остановился, качнулся. Мои соседи – сонные, зомбированные люди полезли в коридор, где уже скопилась очередь таких же кисельных роботов. Они молча шаркали ногами и волокли за собой вещи. Это шебуршание прерывал лишь крикливый голос проводника и диктора вокзала, глухим раскатом, раздающимся под сводами навесов.
Падал снег. Такой же сонный и медленный, как утренние люди. Тёмная Лиговка успела наполниться машинами. Срываясь на светофоре, они вздымали салют брызг грязи и снега. Я стоял и смотрел, как просыпается город. Мне некуда было спешить. Я не хотел будить Ангелину в такую рань. Она не знала, что я должен приехать в этот день. Я хотел сделать сюрприз. ****ская, телесериальная уловка. Боже, кем я стал за каких-то пять месяцев…
Её дверь холодно молчала, будто железная плита бункера или банковского сейфа. Сердце глухо разбивалось о желудок, и снова оживало, и снова стучало по ушам. Целлофан обёртки цветов гнусно шуршал в ладони, лишь стоило двинуться с места. Наверное, уже тогда я всё понимал, поэтому так и боялся. За шоколадной глазурью была не вафелька, а кость облезлая и обгрызенная. Страх заперся в горле, выстукивая чечётку в груди.
Я нажал на кнопку звонка. И снова, и ещё раз, заглушая писклявой трелью стук собственного сердца. Показалось, что когда-то мне уже приходилось пережить подобное. Но, даже вглядываясь через мутный иллюминатор памяти в прошлое, кажется, что вся жизнь была не больше чем картонным спектаклем в детском кукольном домике. Или даже театром теней трёхпалого инвалида. Палец вниз, два пальца вверх. И похуй.
Дверь открылась. На пороге стоял огромный мужик, в майке-тельняшке, семейных трусах, и без ноги…. Точнее нога была, но фальшивая, пластиковая ступня с носком на железной трубке. На его обезьяньей, небритой роже искажался рот с кривыми губами, больше похожий на широкий порез на лице. Прищурив один глаз, он разглядывал меня другим, полуоткрытым. Я разбудил его.
- Что, blyatь, надо? – спросил инвалид ржавым голосом.
- Ангелина дома?
Я вдруг понял, что смотрю на всю сцену со стороны лестницы. Я сижу на ступенях, подперев ладонью подбородок, и разглядываю, как моё тело разговаривает с безногой обезьяной. В парадной играет дурацкая музыка. Бип-бип. Боп-боп.
- Что надо? – повторил он.
- Мне… - тело обмякло и пыталось что-то пролепетать. Я видел такое в одном сериале. Нюню потом на кусочки порезали. Так pidoru и надо!
На пороге возникла Ангелина. С чёрными, растрепанными волосами, в розовой, обтягивающей футболке. Она даже не удосужилась надеть трусы. Стояла босиком, зябко потирая ногой ногу.
- Подожди, Коля, - сказала она, - это ко мне.
Коля не отступил. Ангелина лишь сделал шаг вперёд.
- Макс, я не хотела тебя расстраивать, пока ты в Москве… Да, как у тебя там дела?
Она извиняющее улыбнулась.
- Всё в порядке. Меня взяли на постоянный оклад, – сказал я. Или не я – тело. Он говорил, как заведённая игрушка, смотря в тёмные глаза девушки, выпуклую под футболкой грудь, изгибы, которые давно выучил наизусть.
- Вот видишь, - сказала она. Вот видишь, вот видишь, вот… Слова автоматическим эхом прокатились под потолком и крышкой моей черепной коробки.
- Понимаешь… - она замешкалась, - это Коля.
Коля разодрал оба глаза и злобным цербером смотрел на меня, готовясь сорваться.
- Извини, - сказала она, растягивая футболку на лобок, будто только сейчас заметила, что вышла без трусов. – Тебе лучше идти.
- Ангелина, - сказал я. Зачем-то вскочил со ступенек и ворвался в своё сердце, как разряд током для мертвеца.
- Ты, ****оция, - вступил в разговор безногий цербер Коля, - nihuya не понял? Pizduy, пока eblishe не пропечатал.
Он замахнулся. Я окаменел, ожидая сокрушительный удар. Коля был раза в два больше меня. И каждый его кулачище с мою голову. Почему-то в этот момент я представил, как он трахает Ангелину своим монстром, как она кричит, а потом стонет от удовольствия. Я ждал удара, но его не последовало. Инвалид лишь замахнулся, дёрнул рукой и захлопнул дверь.
Всё.
Тело вышло на улицу. У входа в парадную, на ровном покрывале снега виднелись припорошенные следы его ботинок. Серое, февральское небо медленно пробуждалось. Мелкие строчки слов, как дети-калеки на санках проскальзывали в голове бессмысленным набором фраз.
Я вышел на проспект, бросил веник цветов в урну, и пошёл в сторону метро.
Только сейчас я всё понял.
Октябрь 2010


Рецензии
Эх, что за гаденький рассказ! Да плюс к тому хорошо написан, и гадко и оторваться сложно. Засасывает он и не отпускает – как не отпускает мутно-тошнотворно-склизко-осенний день. Но, эт лирика.
По существу, написана вещь с изрядной долей женоненавистничества. Будто разобиделся автор на всех баб сразу и давай их..
И дело вовсе не в грубом, излишне, даже наигранно грубом языке. Герой кичится своей псевдомаскулинностью, вонючестью, похмельностью, небритостью, ну и так далее. Ангелина тоже хороша – с виду вся из себя крыса библиотечная, а на деле – лярва вульгарис.
Финал показался парадоксальным. Будто писан был с намерением – как же вам бабам-то еще отомстить? Вам, честным, целомудренным да белокрылым? Ежели вы, как мужик за порог, другого находите.
Ну как-то так..
В любом случае, не жалею что прочла до конца.

Наташа Уварова   07.02.2011 13:00     Заявить о нарушении
спасибо женщина с загадочным именем (вы простите меня за эту фамильярность). просто женские имена едвали не самое важное, что я в последнее время разглядывал в буквах.
и я благодарен вам за отзыв. но, кажется, акцентировав внимание на псевдоженоненавистничестве (оп, какое прекрасное слово), вы упустили финал. который, к слову не сводится к "мужику за порог".
впрочем, всё это неважно. главное, было интересно (исходя из ваших слов), остальное приложится.
спасибо, Иса!

Першин Максим   08.02.2011 17:53   Заявить о нарушении
Максим, возможно финал был мною не понят. Попользовалась? попробовала изменить? Отесать? Или этой бледной моли нужен был бешеный самец и ничто более? Я и сама женщин не понимаю.

Наташа Уварова   08.02.2011 20:35   Заявить о нарушении
Максим , споткнулась на 1й фразе"пот сочится под курткой и наполняет варёную голову"
Неужели голова у кого-то под мышкой? отрекомендовали как лучший свой рассказ

Нина Тур   03.05.2018 12:43   Заявить о нарушении
На это произведение написано 26 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.