Время, идущее вниз

              Я была подростком и ушла из дома. По пути в неизвестность рядом со мной образовалась девочка лет восьми с такими же проблемами, мальчик лет шести и совсем карапуз – года три, не больше. Я подумала вначале отвести его домой и сдать на руки родителям, но потом отмела эту идею как неудачную. Он ведь почему-то от них ушел. И глаза у него взрослые. Зачем губить пацана? Приведу его домой, мне мило улыбнутся или наоборот, матом обложат, а что будет с ним? Они же ему все ребра переломают, родители. Нет, это плохая идея.
             Надо сказать, неприятная все-же штука – ответственность. Вот вся эта мелюзга идет за мной, а я вроде как мамаша их! Трехлетний малыш все время забегает вперед и возвращается по окрику:»эй, ты куда побежал, ты что там творишь»?! А он что-нибудь подтибрит или отломает и возвращается, довольный такой. Это надо же, шпана какая растет!
            Маленькая девочка начала подмерзать, а насчет ночлега по-прежнему не было никаких идей. Я застегнула на ней курточку и обещала, что мы что-нибудь придумаем, мы у кого- нибудь попросим водички, а то так хочется есть, что буквально негде спать. А если не допросимся, вообще уедем в теплые края. Малышка заметно приободрилась.
Мы шли по старым улицам Москвы, а вот и знакомый дом, в нем знакомый подвал, а в подвале – мое прошлое.
- «Подождите меня здесь, я, кажется, знаю, но нужно разведать». Я решила, что хвост в виде трех малышей, особенно эта трехлетняя «катапульта» - это лишнее в старом бомбоубежище. Сначала надо узнать, пустой он или какие-то гоблины ( бандиты, неформалы, коммерсанты, нужное подчеркнуть) уже там завелись. Действительность меня просто убила.
                Весь подвал был завален красками, кистями, банками, подрамниками, кучами тряпья неизвестной этиологии, видно, творческая личность хорошо пометила территорию. И я было уже надеялась увидеть теплую компанию из отвязных девиц и рубах-парней ( телогреек, тельняшек, нужное отметить). Не тут то было. Перед огромным подрамником стоял надменный, в беретике, с бородкой а-ля Троцкий, с кисточкой за ухом, стиляга хренов, «мэтр», художник-живописун, короче.
                Он уставился на мпеня, как солдат на вошь. И я начала ему сбивчиво, становясь на цыпочки, в общем, совершенно по-детски что-то объяснять, взахлеб, и видела, что он не просто  иронизирует, он уже насмехается и культурно предлагает очистить помещение. Не от его мусора, а от себя. Я ему показываю, мол, вот там проход, видите, интернатские дети бегают, старше меня кое-кто из них. Ну, работала я в интернате, а в подвале в этом у нас была мастерская, еще раньше, здесь сошлись во времени два места моих работ. Художнику это было «до кисточки»!
               Вволю пометав бисер, я поднялась наверх. Меня ждали продрогшие дети. Пришлось развести руками и продолжить путь. Первым не досчитались «катапульту», он в очередной раз куда-то с радостным воплем убежал и больше не вернулся, сколько мы не искали его по переулкам. Топкое болото ночной Москвы поглотило его и не подавилось. Затем отстал второй мальчишка. Дольше всех держалась за мою руку девчонка, но вот и она куда-то пропала.
              Я оказалась возле автобусной остановки. Подошел какой-то странный «борт», в стиле ретро. Но я решила на него сесть, хоть погреться.
Я задремала в теплом салоне, проснулась от объявления :»следующая –конечная, Монако».
- «Какое еще Монако»? – Спросила я у пожилой женщины на соседнем сиденье.
- «Деревня такая»! Так, более или менее понятно.
Монако  оказалось промзоной. Все, кто сошел с автобуса, спускались в какое-то подземелье. Я пошла за толпой. Там, внизу, была пересадка. У остановки в подземелье стоял проигрыватель с виниловыми дисками. Он был пыльным и горячим на ощупь. Да и новый автобус был еще более старым. Я подумала, что скоро пересяду на конку и поеду к центру земли под звук шарманки.
             «Новый» автобус от «Монако» пошел каким-то горным серпантином, но не вверх, а вниз, все глубже и глубже в землю. Высадилась я уже одна, все пассажиры где-то вышли раньше.
            И оказалась в какой-то комнате, на высокой кровати девочка-гимназистка, может быть, постарше – из Института благородных девиц, в дореволюционном платье с кружевами, шнуровала высокие ботиночки. Граммофон приятным тенором пел романс :
«Зачем меня, дочурку свою рыжую
Растила мать жестокой как январь».

Тут я понимаю, что я – дома. Это мой граммофон, это я собираюсь, такая нарядная, вероятно, на каток. А граммофон запел другое, тем же голосом:

«Я и сам, хоть я большой и нежный,
Хоть я сердцем чист,
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.

         Я понимаю, что эта комната и эта девочка – единственная реальность, а все остальное было голограммой, внушением, уж не знаю, чем. И не было никакого двадцатого века, не было революции, а уж про двадцать первый – и говорить нечего.

«..И меня по ветряному свею,
По тому ли, эх, да по песку
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску…»
                Как же порой бывает дико проснуться у себя дома, в двадцать первом веке взрослым человеком.