А это-мой Пушкин! Глава Х. Неуимчивый

Начались лицейские  будни.
      Они  стали жить  строго по расписанию. Их поднимали ровно  в шесть. По  освещенному свечами  коридору, под присмотром  дежурного  гувернера, спросонья  спускались   на второй этаж, где их ждал  чай. После  этого они окончательно просыпались и  шли на лекции, которые  начинались с семи и  продолжались  три часа.   С десяти до двенадцати у них была прогулка. С двенадцати до часу - обед. Потом - репетиция уроков до двух часов дня, после чего  ещё шли три лекции. За ними  - вторая прогулка до пяти. Полдник. Опять прогулка, повторение уроков и в половине десятого ночи - ужин.

       Комнаты на четвертом этаже предназначались для сна и отдыха.  Сашка, как только увидел эти  маленькие, с высокими потолками, комнатки, окрестил  их про себя  кельями, вспомнив иезуитов, к кому  дядя Василий Львович хотел его определить.  Он еле помещался на узкой кровати, а к бюро-конторке почти не подходил – писал всегда, сидя   на железной кровати с поджатой ногой.

        В  столовую и на прогулку ходили в сопровождении гувернеров. Платья, обувь им чистили  дядьки; они же убирали  и в комнатах. Ночью их сон охраняли тоже дядьки, дежуря по очереди на этаже. Занимались в классной комнате под руководством педагогов. У каждого из них были сдвоенные уроки.

       Они уже  перезнакомились, определились с предпочтениями, с кем дружить, а с кем - не надо. Спустя  несколько дней после открытия, когда  они сидели за вечерним чаем, к ним вошел директор Василий Федорович Малиновский. Молча подождал, пока они утихомирятся.
      Саша, после того, как  на открытии лицея видел  растерянного Василия Федоровича  с дрожащим, еле слышным  голосом, перестал, было, уважать его, но  только  накануне вечером  узнал от  его сына Ивана, что волнение отца было вызвано тем, что ему не дали произнести ту речь, которую сам написал, а сунули  другую, сочиненную директором департамента Мартыновым. 

       Иван  рассказывал:
      - Честно, я сам   видел, как министр Разумовский  заставил отца репетировать эту речь в своем  присутствии, редактируя её раз за разом ...
      – Ох, какое унижение! – воскликнул  Саша, раздув ноздри. Понял, каково было испытать  все это взрослому, гордому  человеку и простил  его -  сразу и безоговорочно.

    Любопытные  глаза  уставились на терпеливо ожидающего  Василия Федоровича. Было видно, что он чем-то  огорчен. Не стал больше тянуть и начал глуховатым голосом:
      -  Я получил предписание  от министра  Разумовского: отныне никому из вас не позволяется  выезжать за пределы лицея.

      Все, охваченные тревогой, быстро посмотрели друг на друга.

      Князь Горчаков возмущенно произнес:
     - А почему мы  о такой мере стеснения не слышали до поступления в лицей?
       Раздались еще голоса: «Это незаконно!». «Неслыханно!..»
       Директор, усмехнувшись, проронил:
     -   Зато, как вы знаете,  карцера  здесь нет, телесных наказаний - тоже…
       Ему было чем гордиться – сумел  настоять и добиться этого. А ведь во всех других учебных заведениях били, и даже императрица Мария Федоровна, говорят, при обучении своих младших детей, Николая и Михаила,  рекомендовала педагогам при случае применять силу…
  У них же, в лицее,  проштрафившегося просто оставляют в  его комнате и приставляют к нему дядьку - снаружи…

     Директор  опять подождал, пока улягутся  волнения,  и  тихо  продолжил:
    -   Исключения, конечно, будут... но только по случаю болезни родителей, -  окинул всех грустным, всепонимающим взглядом: - Кстати, родители тоже  могут вас навещать только по праздникам…

     Закончив, двинулся к выходу, оставив  их обсуждать  неприятную  новость вволю.  Сашке, уехавшему из дома с облегчением, предписание было безразлично,   но некоторые лицеисты  повесили носы - в отличие от него, многие  были  еще сильно уязвимы после  расставания с родными и с привычным укладом жизни и уже скучали  по дому, по близким и говорили об этом постоянно между собой. Как маленькие, ей Богу!

    Зал гудел от  взволнованного говора лицеистов, а Сашка, вспомнив дом,  свое угрюмое одиночество,  свое ожесточенное состояние из-за  пренебрежительных к нему придирок  maman в пользу Левушки,  просто легко махнул рукой: «А что такого?..»

    Нет, по дому он совсем не скучал. Разве что по бабушке, Марье Алексеевне. Да   по Оле - немножко, и  няне… Ну, еще по Никите. И, конечно, по Москве. Прогулок с ним по Москве  ему не хватает, вот что!

     Сашка хмыкнул, вспомнив, как дядюшка  раньше, до открытия лицея,  пытался заставить его написать родителям письмо. Но он не захотел, мысленно возразив ему:  «Разве  ты, дядя, не знаешь, что я дома никому не нужен?!»

      Каждый раз видя, как после занятий  ребята  сидят и скрипят перьями, сочиняя  письма родным, он только   надменно поднимал брови  и  кривил губы  в злой усмешке… Садился и писал эпиграммы на маменьких сынков…

     Первый раз, увидев расписание уроков, Сашка  присвистнул: «Ого! Сколько наук  предстоит  изучать!..  Языки - русский, латинский, немецкий, французский. Риторика (теория красноречия). Словесность (литература). Русская и мировая история. «Нравственные науки» - он еще не понял, что это такое. Дальше  -география. Статистика. Математические и физические науки»…

Оказалось, что под «изящными  искусствами  и гимнастическими  упражнениями»  подразумевались чистописание, рисование, пение, фехтование, верховая езда  и плавание. Впрочем,  три последних пункта  из «изящных"  наук привлекли  его более всего. Но языки и словесность,  русская и мировая история ему тоже нравились, и он заинтересовался ими тоже.

Политические и нравственные науки в лицее им преподает  Александр Петрович  Куницын. Тот самый, который при его  открытии поразил  его жаром выступления. Он всегда  с увлечением слушает  его лекции, но не любит записывать, хотя   профессор  им объяснил, что записывание и переписывание составляет  здесь основу учения.

-   При неимении печатных курсов я сам написал свои записки, и вы должны их списывать и изучать слово в слово, -  объявил.

     «Наверное, тем, что я не пишу их, и объясняются мои  слабые успехи в классе  у него, - махнул  Сашка беспечно рукой. - Не зря ведь он записал в том  журнале - «Книге Веды», что Гурьев выкрал: «Пушкин - весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне не прилежен, он способен только к таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому  успехи его очень невелики, особливо по части логики».

 А он не обиделся: «Это реакция на мои слова, что я тогда  сказал на его уроке:
- Признаюсь, что я логики, право, не понимаю, да и многие лучше меня оной не знают, потому что логические селогизмы весьма невнятны»… Да и кому понравятся такие слова от мальчишки!..

Русскую словесность, теорию поэзии, риторику и латинский язык преподавал Николай Федорович  Кошанский. Сашка, хоть никому и не признается, но на его уроках  ему никогда не бывает скучно. У него они   могут поспорить,  он  учит их   интересно рассказывать о прочитанных книгах, составлять аннотации, подбирать материалы для журнала "Мудрец".

Это их, лицеистов,  журнал, забавный  и полный пародий, веселых шуток, изящных стихотворений, от руки переписываемый  рыжим Костей Данзасом. Еще  Николай Федорович  учит их  разбирать и понимать смысл од Горация и прочих "древних стариков".

      Сашка задумался: «А чем же еще уроки  Кошанского так мне нравятся?» И был вынужден признаться себе: «Более всего он нравится  мне тем, что  пытается  нас научить всем  премудростям стихосложения на практике!»

    Видел, что не только он с нетерпением всегда ждет именно этих уроков по стихосложению! Есть у них еще такие же нетерпеливые стихотворцы, как Алексей Илличевский, Антон Дельвиг, Вильгельм Кюхельбекер… Но им почему-то  не разрешают писать стихи.
       Но, как-то раз, в послеобеденный класс, Николай Федорович закончил лекцию раньше урочного часа и,глядя на них насмешливыми глазами, произнес удивительные слова:
     -  Теперь, господа, будем пробовать перья: опишите-ка мне розу стихами.

        Все молча и быстро переглянулись -  они писали стихи в основном украдкой, по ночам. А тут вдруг их разрешают писать - и где? Прямо на уроке!

        Все принялись с усердием скрипеть  перьями. Сашка и сам не понял, как у него  сложились   эти стихи:

Где наша роза?
Друзья мои!
Увяла роза,
Дитя зари!..
Не говори:
Вот жизни младость,
Не повтори:
Так вянет радость,
В душе скажи:
Прости! жалею...
И на лилею
Нам укажи.

  Николай  Федорович  разобрал  все стихи, и  сказал, что победил Пушкин. Когда учитель  забрал  эту рукопись себе, Сашка  окинул победным  взглядом  всех.  «Даже Илличевский – Олосенька - наш признанный поэт, не справился быстрее, чем я, хотя он с ним носится, как с писаной торбой!», - довольный, оскалил зубы.

    Единственное, что ему не нравится в Кошанском  -  это  то, что тот в стихах предпочитает старинный «высокий стиль».

     Сашка  не удержался и  написал эпиграмму, противопоставляя  легкой радости вдохновения  тяжелые потуги ремесленника. За ним он ясно видел  Кошанского:

 «Сижу, сижу три ночи сряду
И высижу – трехстопный вздор…
Так пишет (молвить не в укор)
Конюший дряхлого Пегаса…
Служитель отставной Парнаса,
Родитель стареньких стихов…»

     Все сразу конечно, поняли, кого он имел в виду. И кто-то донес Кошанскому. Может, поэтому Николай Федорович «воспитанника Пушкина»  теперь ставит на шестнадцатое место - после воспитанника Матюшкина?..

      Зато наслаждался уроками французского языка, который  преподавал Де Будри. В лицее шептались, что он родной брат Марата - французского революционера- якобинца… Вот почему  Сашка с  неподдельным любопытством  следил за рассказами де Будри.
        Из гувернеров  он отличал  Чирикова - он  более или менее прилично ведет себя с ними. Посвящает им много времени, собирая у себя  на квартире, давая множество  практических советов, как себя вести в той или иной ситуации...

      Есть еще добрый  Иконников, но тот - с непреодолимым пьянством …

      Сашка надул толстые губы: «Обо всех  остальных менторах нечего и  сказать. Они заслуживают только презрения. Вот галерея их портретов:  Калинич - высокопарный глупец и невежда, Пилецкий –Урбанович,  первый инспектор лицея - ханжа и святоша!» -- сам видел, как тот ночью, в своем вечно черном сюртуке, во время дежурства, клал поклоны раз за разом. «Однако вера не мешает ему преследовать  нас и наушничать начальству!»…
      
       Чувствует, как  ненавидит  его  всей душой. И постоянно с ним спорит. «Мало того, что он замучил всех своими доносами на нас, так он  еще  своего брата, Илью  Пилецкого, своего двойника, притащил сюда!..»

        На  днях, когда  они с  Тосей Дельвигом сочинили стишки на профессора Гауэншильда, случился скандал. Илья  Пилецкий попытался отнять бумажку у Тоси.

      Сашка  вступился :
      -  Как вы смеете брать наши бумаги, - стало быть, и письма наши из ящика будете брать?!

     Тут прибежал его брат и начал брызгаться слюной:
    -  Как вы непристойно вспыльчивы, сударь. Отдайте сюда бумажку, я сказал.

      Конечно, никто ему ничего не отдал…

     Фролов, отставной артиллерийский подполковник - «инспектор классов и нравственности», но он поразил  всех своей   необразованностью  и не только – у него  полное  отсутствие ума. Поэтому  по заслугам!  он обращен в совершеннейшее посмешище: все над ним издеваются открыто, прямо  самому в лицо.
 
        А помощники  гувернеров - Зернов и Селецкий-Дзюрдзь - ничтожные люди, с такими ужасными рожами и манерами, что никакой порядочный трактирщик не взял бы их к себе в половые, не то, что в воспитатели…

      Он передернул плечами  - его  больше всего беспокоят отношения с другими лицеистами. Они не складываются  никак.
 
        В  первый же месяц учебы он  увидел, что сумел у многих  пробудить  антипатию. Они ополчились, объединились против него. Так ему казалось. Им не нравится   его подозрительность, щекотливость, бестактность, раздражительность сверх меры. Так говорит Жанно. Он и сам  признает за собой, что любой малейшей обиде  приписывает  какую-то важность, вспыхивает и затевает ссоры и драки. И не в силах  удержаться от  злых шуток, колкостей в адрес других. «А почему я должен молча сносить  их издевательства над собой?..»

         Сашка  никак не  хотел признавать, что  сам  дает  повод  относиться к нему плохо.  Жанно за это не раз  упрекал его:
          -  Пойми, постоянно задираясь с другими, зло подшучивая над какими – то их ошибками, обижая и  оскорбляя их, ты ставишь сам  себя  в затруднительное положение! Зачем ты назвал Горчакова вольной польской дамой? А получив  от него сдачу, полез  драться?

        -  Он сам первый полез ко мне…

        -  А кто  Мясоедова  Пашку обозвал Мясожоровым? Теперь это прозвище навеки прилепилось к нему! Тебе бы понравилось, если бы дали  такую кличку?

       -  А меня тоже назвали помесью обезьяны с тигром. А Мартынов назвал  обезьяной.

       -  А ты вспомни, как это случилось. Ты же первый стал его  оскорблять, дразня за то, что  его отец работает в четвертом Департаменте? И извиниться не захотел…
       -   Ну, и что? Теперь из-за него меня все называют обезьяной…

          Ивана  Пущина, наоборот, прозвали «Большой Жанно», «Иван Великий» -  опять с легкой руки Сашки. И не только. У того прекрасный характер, готовность прийти на помощь другому, чистое доброе сердце.  Его, в отличие от него, все полюбили сразу. И он, вправду, лучше всех. Кому, как не ему, Сашке, знать это!

        Не представляет, как бы он жил без Жанно. Счастье, что ему досталась комната под №13, рядом с его  комнатой  под номером  №14, за  стенами которой толстая глухая стена. Зато между  их кельями - она дощатая, и за ней все слышно. Не раз бывает, что уже за полночь Жанно то утешает, то увещевает, то успокаивает  его.

         Сашка вздохнул тяжко: «Нужно признать, что очень тяжело я вживаюсь в коллектив…» - Он не мог не признавать  справедливость Жанно, друга  прямого и честного, который  постоянно  пытается ему объяснить ошибки, помогает сгладить шероховатости в общении с другими лицеистами.

         Часто он  толкует  с ним о последствиях какого-нибудь  очередного  вздорного случая:
    -   Пушкин, пойми,  ты приписываешь всякому вздору чрезвычайную важность, на самом деле не имеющего этого значения... Но самая главная отрицательная черта в  тебе - отсутствие чувства  такта. А ведь это главная черта характера, которая больше всего необходима  здесь... где мы все должны поддерживать друг друга. Ведь все мы разные и  здесь  невозможно уберечься от неприятных столкновений. Ты понимаешь, что мы с тобой живем в обществе, где все члены имеют свое «Я»?  Так же, как и у тебя и у меня!

   -    А где я, по-твоему, допустил бестактность?

   -  А кто довел своими насмешками  Кюхлю до того, что он решил утопиться? Мало того, ты еще и после этого издевался над  ним, что он и толком-то утопиться не смог?

     Сашка  промолчал - ему нечего было  возразить. Он, конечно, жалел несчастного Кюхлю, но ведь он так был смешон, когда предстал перед ними: мокрый, долговязый, дрожащий, со своими умопомрачительными телодвижениями! Не только он, но и все хохотали, глядя на него. Ну, не смог удержаться…

  -   Твое бесцеремонное обращение с другими портит всякое  взаимопонимание. Скажи, ты почему постоянно напрашиваешься на вражду и оскорбления?  Я же знаю, что сердце у тебя хорошее. А ты почему-то показываешь только самые плохие черты своего характера!

   -   Какие? -  всхлипнул он из-под одеяла.

   -   Какие, говоришь? Заносчивость, резкость, готовность обидеть, унизить, уколоть.  Ты сам, сам напрашиваешься на ответные  оскорбления! Я это уже тебе говорил! Зачем ты сегодня за обедом при всех говорил, что Вольховский боится инспектора, потому что он боится потерять доброе имя?  Пусть это даже так. Ты же  знаешь, с каким трудом  он попал сюда...

       Сашка вскочил и с горящими глазами начал кричать:
       -  Да, я сам же страдаю от  недопонимания, плохих отношений с другими. Их  злые поддразнивания сильно мучают и меня. Что же ты думаешь, мне они не причиняют боль? – Он помолчал,обдумывая следующие  слова: - Если бы ты, Жанно, мне на помощь  не  приходил, становясь посредником между мной и ими, сглаживая мои ошибки, я бы  не знал, как дальше жить… Может, и права была моя няня, называя меня «Неуимчивый»?

      Жанно прибежал в его комнату и стал гладить его по вздрагивающим плечам…

     Так всегда… Видя его раскаяние, Жанно вместе с ним планировал, как выйти из щекотливого положения, куда он сам себя загонял. Тогда он, успокоенный, наконец, затихал…

      Друг еще долго думал над загадками  характера своего   взрывного Сашки. Он понимал, что  все отягощалось  еще тем, что при ссорах с другими мальчишками  тот терялся, не  находил  быстрого ответа, не мог немедленно отразить  удар или принять выгодное положение в борьбе и  мгновенно дать отпор.Все это он сумеет только тогда, когда,  сосредоточась в себе, вступит в обдуманную битву со своими врагами.Тогда он обрушивает на них злое остроумие, желчный и остроумный юмор. Этого добра у него не отнимешь, к сожалению!

     Но Пушкин не умеет, как другие, предвидеть, что только что вспыхнувшая ссора  так же и молниеносно  может погаснуть и  сразу  уничтожить источник  недопонимания. Поэтому в столкновениях, порожденных им же, он вечно остается побежденным. И тогда, с истерзанным сердцем, оскорбленным самолюбием, сознанием собственной вины и негодованием на ребят,  возвращается в свою комнату, где, перебирая все произошедшее за день, избывает повторно  все унижение и горечь до дна.

 Жанно печально усмехнулся: «Конечно же, такое положение не улучшает его состояние. Нередко я вижу, как часто  мой  несчастный  друг ходит, сверкая мрачным взором, угловатый и дикий, издали наблюдая за нашими веселыми проделками и возней... А если все ладится со всеми, он. веселый и задорный  только минуту назад, вдруг уже сидит в сторонке и подобранной где-то палочкой чертит какие-то знаки, буквы, кружки, черточки…  В такое время он не нуждается ни в ком...»

Пущин улыбнулся: «Сашка обижается, что его называют помесью  обезьяны с тигром. Но  не только за отличное знание французской  литературы его также прозвали  «Французом». Он же постоянно готов спровоцировать ссору и агрессивность! А  Наполеон уже захватил  почти  полмира…»