Учитесь любить у роботов

1.
За сутки до знакомства с ней я почему-то написала какую-то дребедень, мол, учитесь любить роботов. При этом сама становилась роботом, в другом только смысле - решила, что только автоматичность с утра до вечера - заколотит окна сердца, пробитые бомбёжкой боли.

Всё механически - я выбегала из метро, я летела по эскалаторам вниз, в толпе я наткнулась на неё, как на живой манекен, она даже улыбнулась и порезала мне кожу под ключицей - своей визиткой. То ли оттого, что я рванула дальше, то ли, чтобы я точно её не забыла. И идеально правильно, бесполо она зашагала дальше.

Почему-то я пришла к этой женщине, на её мансарду, по указанному адресу. Ненавидя себя за то, что не перерождаюсь в механизм, за то, что рыдаю по своей любви, всё равно, чёрт возьми, рыдаю.
Зато в ней было всё механическое, и я уже - терапевтически тянулась к ней.
Она скользнула взглядом чуть не по, но всё же мимо - моей ушной раковины, и я почти о чём-то догадалась. Потому что какая-то инородная мысль дёрнула ручку двери в мою душу и тут же ушла, как торопливый почтальон - заперто.
Этот промах взгляда мимо моего уха показался мне похожим на промах протеза. Кисти руки, например, сжавшей вместо предмета воздух так, будто воздух имел форму.

Она стояла, отвернувшись, и тут же, перебив приветствие, прочитала мне что-то, записанное будто в спираль, в одну скрученную строку. Это было похоже на мои стихи про робота, только она никак не может их знать. Глаза отражали голубой день.

Огромный свет, но широкие зрачки.

Не стих – исповедь. Она прочитала его, положив глаза, как на полку – в стену.
Я побелела от боли, стала сама спиралью, пружиной. Не рессорной, отлитой камнем. Догадалась, что эпитафия.
И спросила, переместившись в свой дутый болью лоб:

- Как бы Вы…хотели…умирать? - Меня волновала только неживость.
- У тебя на руках, - она резко воткнула в меня глаза. - Хоть каждый раз. Но – хоть раз…ПОЖАЛУЙСТА,- и в алюминии её вечных глаз проявилась йодная капля. Будто живая, хоть и ржавая вода, пробила сталь.

Она села. Рука зарозовела и опять побелела. Кажется, я заражала её излишками жизни. От которых так хочу избавиться, а они всё истошнее орут.
Глаза смотрели в мои губы. Я уверена, что эти глаза жили ещё до неё.
Я оглядывала всё, и точно знала: стул, из которого она читала, тоже был почти вечным. Глаза впаялись в неё ещё в новорождённую – жестокой серьёзностью, с уже знанием и вкусом жизни на корне языка, и отпугивающим возрастом взирали – нераспахнуто, пресно – на мать, акушеров, весну. Им было тысячелетие. Стулу – век.

Мне нужна была её автоматичность, я больше не могу жить в ежесекундной боли любви, ей - моя живость, я знаю, я точно знаю эту чушь, это истина. Вот это встреча.

Хромированная сталь двух глаз шаровой молнией кинулась вскрывать тряпичность моего усталого лица. Стул чёрный, узкий – едва по её (разве что по её) бёдрам – со сжатой тонкой решёткой. Как 4хструнный гриф.

Она просит на ты, она просит не стесняться и говорить всё самое настоящее, всё о чём думаю, главное - живое, живое... И я шепчу в полубреду, чтобы лучше её запомнить: на тебе белая рубаха...
Я стараюсь замертвить всё, что вижу. Я не хочу прорастать.
На тебе белая рубаха, светящаяся в мягких глубоких складках. Накрахмаленная до мертвецкой сиреневости и такая просторная и полурасстёгнутая, что я втайне изучаю твою левую грудь, и она удивляется при виде меня. А ты, случайно двойно клацнув зубами, врёшь, что замёрзла, а не возбуждена, кутаешься в рукава и встаёшь закрыть балконную дверь – чтобы отвернуться.

Но скоро мы уже в звериной страстной схватке, сведённые богом, дорогами, судорогами.
Сведённые
богом,
дорогами,
судорогами.
Глубоко дышишь, всей собой; с закатывающимися во вдохах металлическими шарами. С наркоманским самоусыплением на вдохе и недоумённым пробуждением – на выдохе.

Возвращаешься в высокий стул, куришь трубку. Будто не прошло этого года, когда я не смогла уйти из Ваших гостей.
Мы пролюбили год, я шокирована.

Толстые хромированные кольца. На среднем левой и указательном правой. Толстые рыхлые кольца дыма, тающие от ненужности и утраты к себе внимания. Ступенчато всплывают ввысь – к тяжёлому засахарившемуся свету. Вдоль потолка лесеровочное касание вечера из окна, и ты – лучами глаз лесернувшая рельефы моего уха. Небольшой твой промах. Живой.

- А тебя похоронят за оградой, - задумчиво и пусто сказала ты в лампочку, будто и правда продолжился диалог годичной давности, когда я только вошла к тебе с одним единственным вопросом про смерть.
И выдало твою в действительности НЕ-пустоту и нервы только то, что ты забыла пустить кольцо дыма. И тот, лишённый возможности выразить себя – валил, будто рыдая, из ноздрей, полости рта, пунктирно прерывающийся смыканием губ в согласных. Дым обрисовывал эти слова – серым, могильным.
Что она имеет в виду? Если я и занимаюсь суицидом, то да, всё это время, с последней потери любви - умерщвляюсь, но я не буду себя порешать.

Я свихиваюсь: 29 лет твоего возраста танцуют голыми ангелами вокруг тебя, белой, с изумительной идеальностью бритого черепа. Череп настолько вопросителен, что когда ты оказываешься профилем на кухне ли, в зеркале ванной – я сжимаю мозг, судорожно вспоминая, на что я тебе ещё не ответила.

Ты не то что отражаешь зрачками эту лампочку – а это она выбросилась при виде твоих глаз, в них же и выбросилась. И, ещё не умершая – светит с бездонного дна твоих зрачков.

Всё, на что ты кладёшь металлические пласты взгляда – всё становится самопожертвованием. Всё взирает на тебя суицидно. Зелёное яблоко, звонко вздрогнувшая книга, ложечка, которая пятится по вогнутой стене кружки чёрного чая.
Больше всего тебя боится моё перо – его мордочка урчит, как грызун в охапке, и мечтает вонзиться тебе в белки – поражающие своей печатно-бумажной белизной.
- Что ты там всё пишешь, разбойница? – проводишь ты походя пальцами за моим ухом.
И я втыкаю перо в глаза - за то, что ты знаешь ответ, всё что ни написано – о тебе. Чтобы больше не увидела. Я встряхиваю лицо, брр, опять померещилось. Смерть теперь проклёвывается непроизвольно, ведь жизни стало чуть меньше. Излишки ей отдала... Отдала. Глубокий выдох, облегчение.

Ты будешь долго жить. Ты будешь жить, ты уже – живёшь долго, двадцать девять с половиной – только хвост твоего времени, я знаю, что ты до. ДО.
Лампочка в зрачках перевёрнута, и зрение у тебя перевёрнутое. Лихорадочно наугад нахожу подтверждение – ты, так же пусто и машинально, как чистишь зубы, – смотришься в лампочку, как в зеркало, вверх по диагонали. Расслабленно, чуть подняв брови. КАК В ЗЕРКАЛО. Я взираю на тебя самоубийственно. Я пячусь по обратной диагонали.
Лампочка – это твой же череп, перевёрнутый.
Повесившийся. Пожелтевший корявый шнур, на коем она висит – фрагмент твоей шеи. Вот и двойная, спаянная жила.

И тут ты страшно, за мою догадливость, поворачиваешь глаза на меня, и в зрачках – перевёрнутой галкой накалённые прутья, излучающие свет в квартиру. При смыкании век они синие, фосфорные, малиновые, лимонные, вновь белые.

- Двулична! – чем громче я ору, тем громче твой смех. Слёзы создают помехи, в которых мелькает истинный облик. Она механизм. Прорастивший в себе жизнь. Все мы – её побеги. Королева. В каждом жидко переплавляющемся глазу – по лживому змеиному языку прутьев лампочки. Но в живое нельзя вживить неживые нити…

Ты возвращаешься в стул. Верхняя губа подёрнута выражением «Я знала, что ты умная. Странно, что допустила тебя жить со мной. Ведь если ты меня разгадаешь, меня не станет. Я тебе читала твой же стишок, не зря он проклюнулся в тебе, только изнутри его читала, перемешав смыслы и буквы так, как нужнее». А вслух сказала:

- Я ещё раз тебе его прочитаю, как год назад, когда мы… на Вы… Завтра пойдёшь, закажешь на мою могилу. Сама вырубишь только, никаких чужих рук.
Ты начинаешь читать. Не стих – исповедь…

Трубка упала, просыпав сливовый табак, ты наклонилась за ним, и свинец из наклонённого лица вылился. Прямо из опрокинутых чаш белков – тягуче, горячо, двумя длинными каплями, приваренно отрывающимися к пальцам ног – и пальцы ступни вжимались в ковёр… От боли.

От человеческой боли.

Но выразительного взгляда ожоги не изменили.

2.
Ты подползла к моим рукам и окунула в них голову.
Перетекая движениями из части в часть тела. Голова лежит, ждёт – пауза –  рук – руки подтянулись и вцепились мне в рёбра медленно и глубоко – пальцы замерли, умерли, ждут. Ноги стали ехать конвейерным гудением – в колене на моё колено. Калачиком замкнулась.
Ты умирала на моих руках.
Тебе тридцать, но ты умираешь. Чернеешь нутром и бордовеешь нарывающими висками.

Ты очень красиво улыбаешься – ровненьким белым полумесяцем. В нём сосредоточен весь свет.

- Единственная моя девочка, - глажу я, как лоснящуюся шерстку кошки – стриженый височек и рыхлую сдутую щёку – когда-то налитую розовостью юности, сейчас – твоё лицо серо-землистого оттенка. Заранее сливается.
Тебя стремительно выкачивает худоба. Будто кто-то сильно изнутри поцеловал тебя взасос, и теперь одичало осунувшееся лицо изнутри высосано, в анфасе только блёклые глаза – и те прозаично совокупляются с воздухом. Теперь ты имеешь только профиль.


Уходишь, оставаясь на моих руках.
Ты ничего не давала, но накопилась до самоотравления. Всё самое человечное, обращённое от робота, становящегося человеком, к одной только мне, встретившей тебя от сильного желания стать роботом.

Раздвигая ключицы – из яремной ямки тесно вылезает, наконец, угомонившись за ненадобностью – накопившееся.
Я это почти вижу: красные толчки счастья, вскрывая, волнообразно подбрасывают твою трудную грудную воистину Клетку.

Я похоронена за её оградой.

______
Живой у меня осталась только рука, в неё сгустились все жилы, все пульсации. Этой левой рукой я и закончила то самое стихотворение, вставив "у":

учитесь любить У роботов...

Если Вы видите робота - это умерший от избытка жизни человек.