Глава 1. Первое лирическое отступление

       Я сижу на крышке сирены, похожей на гигантский железный гриб, болтаю ногами, обутыми в новые сандалии и жую горбушку черного ржаного хлеба, политую подсолнечным маслом и посыпанную сахарным песком. Голова моя, остриженная под Котовского, но с челочкой, непрерывно крутится во все стороны, потому что мне хочется всё увидеть и все запомнить. Ведь, когда еще выпадет такая удача оказаться на крыше совсем одному, без надзора старших. До сегодняшнего дня мне лишь несколько раз разрешалось высунуть голову из люка, выходящего на один из скатов крыши, но сегодня мне повезло…
       Был самый конец мая. Скоро все дети поедут на летний отдых. «Организованные»  дети поедут кто в ясли, кто в детский сад, кто в пионерский лагерь, а «дикие» - к родственникам в деревни или на дачи, а есть и такие, что поедут на лечение в детские санатории. В одном из таких санаториев лечила почки и отдыхала прошлым летом моя младшая сестра.
       А сегодня, в этот по-летнему теплый и последний воскресный день мая, моя мама затеяла стирку, и не просто стирку, а большую стирку, так как стирает она не дома в корыте, а в дворовой общей прачечной, куда очередь выпадает раз в месяц. Вот сегодня как раз и подошла наша очередь.
       Прачечная эта обустроена в кирпичном одноэтажном доме между нашим шестиэтажным и соседним трехэтажным.  Одна стена прачечной общая с бойлерной, там размещается мастерская сантехников, а ключи от нее у моего отца, потому что он – водопроводчик нашей жилконторы.
       Только мальчишка, и, скорее всего не нынешний, а тех давно минувших лет, поймет, как замирало и трепыхалось моё сердечко при виде тех несметных сокровищ, что являлись моим глазам, стоило мне попасть в эту мастерскую. Видели бы вы те россыпи болтов, гаек, шурупов, винтов, кронштейнов и прочих железяк, к которым так и тянулись мои руки. А как кружили мою голову запахи клея, резины, пакли, шпатлевки, масла, и того же железа!
А сколько там было самого разного инструмента…
       Другая стена прачечной примыкает к двухэтажному ряду дровяных сараев, где жильцы наших домов хранят не только дрова, но и много всякой всячины, и где у нас, у местной детворы, много тайных ходов, укромных мест и личных тайников.
Так вот, сегодня в этой прачечной мама кипятит, стирает, поласкает, а затем, отжав, относит на чердак, на просушку, бесконечную груду штанов, рубашек и прочего барахла, что накопилось после предыдущей большой стирки, а также всего того, что понадобится на три месяца летнего отдыха троим детям: мне, Маринке и Наташке. Мы, конечно, тоже не сидим без дела и помогаем, как можем. Папа, например, занимается дровами, печкой и водой, а ещё таскает тяжелые корзины с мокрым бельем на чердак, где мы с Наташкой достаем его из корзин, расправляем и передаем маме, а она развешивает  на веревках, натянутых между стропил. Затем родители возвращаются в прачечную, Наташка убегает приглядывать за Маринкой, а меня оставляют караулить чердак.
       Помните ли вы чердаки домов своего детства? А я свой помню. Я помню серую пыль, что толстым слоем лежала на  полу. Помню даже, как она пахла. Помню толстые вертикальные и косые балки, подпирающие стропила, густо обмазанные чем-то белым. Наверное, это делалось для того, чтобы они не гнили, но мы-то, пацаны, свято верили, что это специальная обмазка, нанесенная ещё во время войны для защиты деревянных конструкций от зажигательных бомб. Помню и те бревна-подпорки посередине чердака, что усиливали то место, где на коньке крыши стояла сигнальная сирена, тоже отголосок минувшей войны. Старожилы говорят, что  она славно потрудилась в дни блокады, а последний раз долго выла в день похорон Сталина. Помню и тот дальний закуток, отгороженный от остального пространства чердака грубо сколоченной дощатой стеной, за которой скрывалась голубятня одного из жильцов дома. Голубятня делилась на две части: на зимнюю – под крышей и  летнюю – на  крыше. Под крышей голуби зимовали, ночевали, высиживали птенцов, а с крыши хозяин запускал их в небо,  наслаждаться солнцем и простором. Не успевала  стая подняться в небо, как тут же  взмывали в высь стаи друзей-соперников. Я бескорыстно радовался за нашего соседа, если голуби возвращались домой с парой-другой чужаков, и как огорчался, если наоборот. Кто сейчас поймет эти чувства? А тогда…
        А тогда, я, оставшись на чердаке один, воспользовался этим и вылез на крышу. И вот сижу я на гигантском грибе-сирене, болтаю ногами, жую хлеб и смотрю на мир во все глаза. Я вижу серебристую излучину Невы, Большеохтинский мост, а за ним далеко-далеко ещё один, по которому, дымя трубой, бежит паровоз с вагонами. Вижу Смольный, а рядом какой-то парк и здания, похожие не то на казармы, не то на склады. Берег в том месте дик и неухожен. Вот и набережная Робеспьера, в начале она кажется неправильной, потому что дома выходят на неё боком, а не фасадом, но далее все приходит в норму. У Литейного моста виден знаменитый Большой дом. А сколько куполов соборов и маковок церквей мне видно отсюда. Вот самый известный из них купол Исаакия,  вот Зимний дворец, а на другой стороне Невы Кунсткамера, громада биржи с известными всему миру Ростральными колоннами, которые  по праздникам превращаются в два факела. Вот золотой иглой в небо упирается шпиль Петропавловки, а ближе ко мне купол и минареты мечети. Вот  мрачно знаменитые крыши тюрьмы под названием Кресты, а недалеко от неё и шпиль Финляндского вокзала, а чуть далее  его депо, куда накануне я бегал вместе с товарищами смотреть поворотный круг для маневровых паровозов. Да,  это было время, когда ещё по всем железным дорогам страны бегали паровозы, и было их гораздо больше, чем электровозов и тепловозов. Да что там паровозы, это было время, когда в домах были редкостью телефоны, телевизоры, радиолы и магнитофоны. Да что там бытовая техника, когда горячая вода, газ и паровое отопление было не у всех. Большинство людей жили не в отдельных квартирах, а в коммуналках. Коммуналки те, как и люди, были разные. Были  скверные и скандальные, но чаще всё же дружили, и в беде помогали, и праздники справляли за одним столом. Я до сих пор добром поминаю наших соседей Осиповых: тётю Нюру, дядю Мишу и их сыновей Тольку и Сашку. Хотя, чего греха таить, было между нашими семьями всякое: и смешное, и лихое. Чего только стоит одна история, когда по неосторожной вине тёти Нюры Маринка обварила крутым кипятком ногу, но с годами всё скверное забылось, а добро  помнится. Видно хорошего все же было больше, и не случайно, даже когда Осиповы переехали на новую квартиру, мы продолжали дружить и ездить друг к другу в гости. Печальна судьба тёти Нюры. Она пережила всех в своей семье: и мужа, и сыновей. Помогала и нам с похоронами мамы и папы. Низкий тебе поклон и Вечная память, простая русская женщина.
       Опять я мысленно возвращаюсь в тот майский воскресный день, на огромную нагретую солнцем крышу своего старого много повидавшего ленинградского дома. Озираюсь вокруг и вижу там вдалеке территорию овощебазы. Вижу, как между складами и вагонами снуют автопогрузчики. Это с разных концов страны привезли к нам фрукты и овощи, и теперь принимают их на хранение, чтобы потом развести по магазинам, столовым, яслям, детским садам, школам, больницам, заводам. Рядом с овощебазой завод «ГОМЗ». Туда раз в месяц, в день зарплаты, на специальном автобусе с надписью «Зенит» приезжает футбольная команда за получкой, потому что спорт у нас любительский, а не профессиональный, а значит, и зарплату спортсмены получают там, где они «трудятся». Есть у завода «ГОМЗ» и свой стадион, на котором проводятся официальные матчи на первенство по футболу, интересные и драматичные, собирающие порой многие тысячи болельщиков, и, конечно же, всех окрестных мальчишек, которые просто мечтают, хоть раз сыграть на этом стадионе.
       Недалеко от стадиона и рядом с троллейбусным парком высится полуразрушенное здание костёла. Вернее, само здание и крыша целы, снесены только шпили с крестами и прочие детали, намекающие на принадлежность строения к религии. Но что в этом толку, и без того все знают, что это бывший польский костёл, и что рядом с ним когда-то было кладбище, но теперь от него не осталось и следа. Правда, недавно, когда там рыли траншею, рабочие несколько раз натыкались на истлевшие гробы и кости. А, может быть, это всё только слухи. Ведь, если верить слухам, то вот на той большой и красивой клумбе, что разбита прямо напротив проходной завода «Станколит», стоял памятник Сталину, а потом вдруг исчез  за одну ночь. Конечно, я этим слухам не верю. Разве может памятник исчезнуть за одну ночь, но червячок  сомнения в душе все же есть. А зачем тогда посреди клумбы торчит массивная гранитная тумба? Зачем она там и для чего? И уж, если речь зашла о слухах, то хорошо видное мне здание ТЭЦ   с дымящимися трубами и целый микрорайон рядом строили пленные немцы. А ещё говорят, что на площади имени Калинина, окруженной со всех сторон зданиями сталинской постройки, в 1946 году, вешали фашистов, осужденных за зверства и преступления, совершённые ими  под Ленинградом во время войны. А теперь на этом месте стоит памятник Калинину.
       А сколько я вижу отсюда заводов, что сразу и не сосчитать. И это не удивительно, ведь это та самая рабочая Выборгская сторона, родная сторона Максима, про которого снято кино.
       Я любуюсь на раскинувшийся вокруг меня город, и мне кажется, что я вижу его до самого горизонта. А в небе сегодня творится что-то фантастическое. С утра по-летнему парило солнце, и вот во второй половине дня натянуло грозу, первую в этом году, а потому по-особенному желанную. Все так соскучились за долгую зиму по хорошему, теплому ливню, по всполохам молний и раскатам грома. И гроза расстаралась как никогда, видимо решила поразить всех своими масштабами. Вместо одной тучи она напустила на город целых четыре. Самая большая и самая черная надвигается со стороны Охты. Вторая идет со стороны «Cтанколита». Третья, соперничая размерами и чернотой с первой, приближается ко мне, погружая во мрак весь город на левом берегу Невы, и только золотой купол Исаакия еще сверкает посередине этого мрака. А четвертая,  самая маленькая,  уже проливается дождем над Петроградской стороной.
       Мне кажется, что весь солнечный светлый мир сжимается до размеров крыши моего дома и превращается в маленький островок света и тепла, который вот-вот будет проглочен царством жуткой черноты. Волосы на моей чёлочке встают дыбом, то ли от страха, то ли от электричества, которым перенасыщен весь воздух, а сердце сжимается до маленькой горошинки и проваливается куда-то в пятки. Я цепенею и с тихим ужасом наблюдаю за разворачивающейся у меня на глазах вселенской катастрофой. Мои глаза уже почти ничего не видят из-за ярких вспышек молний, а уши глохнут от раскатов грома. И вот уже первые сильные порывы ветра треплют мою рубашонку и примериваются, как бы половчее сдуть меня с крыши, но в этот момент сильные, надежные руки отца обхватывают меня сзади и уносят  в тепло и уют чердака. Именно тогда мне в голову приходит мысль, что если я когда-нибудь захочу написать книгу, то начну её так:
       Я сижу на крышке сирены, похожей на гигантский железный гриб, болтаю ногами, обутыми в новые сандалии, жую горбушку чёрного ржаного хлеба, политую подсолнечным маслом и посыпанную сахарным песком, и в мои пять лет мир кажется мне добрым и надежным, а я сам и мои родные – бессмертными.