Счастье в ладошке...

               
                СНОВА ВМЕСТЕ               

         Не справляясь со своими чувствами, Горин взял в ладони голову Наташи и жадно прильнул к её губам.  Всё, что было в его голове и что так волновало его,  исчезло в один миг. Поцелуй был таким длительным, как дорога, которой они шли к новой встрече.
        Наташа пригласила Горина к столу. Они пили кофе  и говорили обо всём, но не о своей  любви, сжигающей их немилосердным пламенем.
     Заговори о ней, выхода другого, чем принадлежать немедленно друг другу, не было бы. И они, не сговариваясь, отодвигали, как могли, эти минуты подальше.
      И снова, как и в первый раз, от Наташи прозвучало резкое и веское слово «нет!»
     - Почему, Наташа, ты меня прогоняешь? – допытывался Горин, выстраивая план своих дальнейших действий. Он готов был сделать лишь то, что будет необходимым в этот момент Наташе. – Ты же не хочешь, чтобы я уходил?
      - Нет,  Горин!  Более того, хочу, чтобы ты вовсе не уходил от меня... Но... но у нас с тобой нет своей квартиры. Здесь, - она развела руками, - всё не наше.
     - Разве это главное для нас?  Я люблю тебя... Хотя и борюсь с собой каждую прожитую минуту, ибо  знаю: у тебя семья, у тебя муж и ребёнок; кроме того, знаю, как ты постоянна и как ты недоступна  в своих отношениях с мужчинами, но, что поделаешь?  По-прежнему люблю... И чем больше препятствий, тем сильнее мои к тебе чувства.
       - А ты подумай о дальнейшей моей судьбе, Горин.  Ты отвечаешь не только за свою и мою любовь, но и за мой завтрашний день: мой покой и мою работу, за моего  ребенка. Кем я буду в его глазах, если мы, отбросив всё это, пустимся, как воды бурной речки, смывающий всё на своем пути, навстречу друг другу?  А репутация твоя и моя, а разговоры?
      Горин, выгорая, сидел молча.
     «Всё-таки не девчонка она, - думал он, - а очень мудрая  женщина. В такие минуты слабости, когда не думаешь ни о чем, а бросаешься в объятья, как в полымя, она так здраво рассуждает... Любит, как и он, без меры и границ, но рассуждает лучше умного и волевого мужчины»
      Горин на этот раз был так осторожен с Наташей, словно с больным ребенком, и вдыхал в неё вместе с нежностью и лаской успокоительное тепло, закрывая мир удивительных ощущений, которые могли бы их поглотить с головой.
     Он, Горин, родил её заново, дал возможность почувствовать и узнать самоё себя. Наташа была дорога ему, как собственный ребёнок, рожденный и выхоженный им, Гориным, и он не имел права этого ребенка обезоружить и заставить пойти на недозволенный шаг в её семейной жизни. Он оберегал её от волнений, сегодняшних и завтрашних, он думал о её благополучии  и авторитете на работе и дома, чтобы из-за пересудов не сломать её хрупкую жизнь, чтобы потом, когда наступят в её жизни будни, она не проливала слез, а то и не жалела бы о случившемся...
     Наташа же всему удивлялась: и его рукам, которые не шарят по ней лихорадочно и не сжимают в судороге грудь, а прикасаются так, словно между ними и телом остаётся ласкающее пространство, наполненное негой и блаженством, и его мягким и постоянно горячим губам, умеющим целовать не жадно, а шептать слова, пронзающие её восторгом и трепетом, и, самое главное, что никогда ни на чем он не настаивал, не принуждал силой, а давал возможность проявляться самой и принимал такой, какая она есть.
      Горин думал о Наташе ежеминутно, ежечасно и непременно заглядывал в завтрашний день, связанный с ней и её судьбою. Иначе он не мог!..
     Для Наташи же Горин был счастьем, восторгом, удивлением и открытием, и она взамен дарила ему такое чувство внутренней переполненности, что исчезло одиночество, точившее её столько времени. Порой казалось, что он, как неприкаянная песчинка хаоса, исчезнет и появится нечто новое, более прочное и устойчивое.
      Благодарность, бесконечная благодарность к Вадиму Горину  переполняла её доброе сердце.

                ВРЕМЯ НЕ СПИТ
               
         Прошло почти  полтора  месяца.  Надо было ехать за сыном. Всё это время Наташа не то, чтобы  не думала о нем,  а настолько соскучилась, что обрывалось сердце при одной мысли: скоро она его увидит, прижмет к своему сердцу и зальет его, родного, счастливыми слезами.
          До сих пор Наталья  и Горин шли как бы по ровному полю, сверкающему солнцем и прозрачным воздухом; шли трепетно и осторожно, просчитывая каждый шаг, взявшись за руки, опьяненные ароматом счастья и высоким пением жаворонков; не было ни колючей стерни, ни угрюмости туч, а только шёлковая трава да серебристо-голубое небо...  И вдруг – стена!
           Дальше – нельзя! Как бы ни хотелось шагнуть им в ту, упоительную непостижимыми ощущениями  и радостями жизнь, которая им подкладывалась мягкими подушками, они понимали: нельзя!  Нельзя, чтобы завтра и в другие дни не бояться пересудов, а идти по жизни с гордо поднятой головой, чувствуя себя частью авторитетного  и достойного общества.
         И всё-таки...  Если бы тогда Наташу спросили: счастлива ли она, не задумываясь,  ответила бы: «Да! Счастлива, как никто!»  И если бы даже годы спустя её спросили: «А что такое счастье?», она бы тоже, не задумываясь, ответила:  «Это... Это когда, любя  понимают... Счастье - это Горин!.."
          Возвращение сына только на миг потревожил  состояние её душевного уюта, наступившее после лихорадочных терзаний и самобичевания. Они так радовались встрече, что  Наталья даже забыла о Горине, и только утром, собираясь на работу, вспомнила о нем.
         Защемило сердце...  Заныла душа...  Как жить? ..
         Наташа жила, но в её судьбе что-то случилось... Она не могла понять, что именно, но вдруг осознала:  исчезло огромное и всепоглощающее своей цельностью чувство, всегда владевшее ею, сначала к сыну, а потом, в полузабытьи, к Горину. Оно, словно разломившийся надвое корабль,  каждой половинкой тянуло к себе, вызывая чувство вины и терзая невозможностью  соединиться ей в двух, дорогих для неё и чужих друг другу людях.
       При встрече на работе Горин, вглядываясь в лицо Натальи, спросил:
      - Как сынуля?  Соскучился, небось...
       В сердце Наташи всколыхнулась благодарность за протянутую  ниточку.
       А вскоре он и совсем её успокоил своим неподдельным вниманием и искренним интересом к Андрюшке.
        Сын был любознательным, довольно начитанным, и Горин, встречаясь с  мальчишкой, мог с ним разговаривать, как со взрослым. Наверное, и нельзя было иначе, глядя в его большие тёмно-карие, как у Максима,  и пытливые глаза с их недетской серьезностью.
       Горина привлекал этот маленький человечек, чем-то отдаленно напоминающий Наташу, хотя в чем-то он был её противоположностью. Потребность Горина, его способность проникать в человека и проникаться им, сказалась в общении и с ребенком. Горин понял его жадную любознательность и начал приносить ему книги, которые тот  мигом прочитывал и возвращал маме с неизменной просьбой: «Скажи дяде Вадиму, пусть принесёт еще такую же.»
         Обделенный вниманием вечно занятого отца,  мальчишка, хотя и с настороженной сдержанностью, мол, «Кто ты?», но тянулся к Горину.  А временами эта настороженность пропадала и со всей детской непосредственностью он отдавался  чувствам. В такие минуты Наталью охватывало настолько высокое состояние душевной гармонии, что, казалось, большего счастья в жизни и не бывает.
        Не думалось о муже, словно его не было в её жизни. Если и приходили в голову мысли о его возвращении из длительной командировки, то они были такие же скоропроходящие, как мысли о смерти у здорового, полного сил и энергии молодого человека.
        Бывало, Горин удивлял её поступком, естественным для него и совсем не привычным  Наталье, и тогда Максим возникал зримой реальностью, кромсая сердце гранью контрастных воспоминаний. Мысль о его возвращении холодила кровь, а в напряженном воображении возникала тьма: представить, как домой вернуться к мужу, Наталья не могла.
       Потом снова всё утихало, и только прочным осадком оставалось чувство жизненной важности и необходимости для неё Вадима. Страх остаться без него сковывал тело, мутил разум, а всё, что прежде действовало на неё – мнение людей, их разговоры – теряло всякое значение, и она, без оглядки устремляясь вслед за своим чувством, торопилась отдать накопленное и неизрасходованное.  Горину  иногда  даже приходилось её останавливать:
     - Наташка, будь осторожней!  Зачем тебе все разговоры, пересуды?
     Наташа задумывалась. Стала сдержанней. И если Горин почему-то не подходил или принимал официальный тон, не обижалась.
       А бывало, стоя в сторонке, сидя за кульманом или в заводской столовой, она почти физически ощущала его ласкающий взгляд. Поднимала голову и встречалась со слегка прищуренными карими глазами, излучающими необъяснимый и всегда волнующий свет горячих бликов. В них было столько  любви и нежности, столько притягательной силы, что Наташа, едва сдерживая себя, отвечала ему лишь понятным движением губ: «Целую!»  Он прикрывал глаза ресницами, и это означало: «Любимая, спасибо!»
      Благодарность Натальи не знала границ и, казалось, что за тепло и понимание, в котором она нежится сейчас, ей никогда не ответить чем-то достойным.
      Ощущение неоплаченного долга будоражило, заставляя трудиться руки и фантазию, придавая чувствам тончайшие оттенки, рождая желание раствориться в любимом или стать чем-то невидимым и очень важным: воздухом, которым он дышит, ветром, обвевающем его лицо, водой в реке, ласкавшей его тело. Иногда даже завидовала столу, за которым он сидел... Нет... Она любила даже его стол, и, когда никого не было в отделе, подходила к нему, гладила его отполированную поверхность, тихо касаясь пальцами бумаг с ровным и четким почерком Горина.