Гл. 13. United States of America

               
                XIII. United States of America



                В громадном Боинге номер такой-то было непривычно широко. На высоте восемь километров показывали кино, кормили несколько раз, лёту до Нью-Йорка было часов восемь. Кино с наушниками, чтобы не мешать другим, удивило меня, потом привык, почти каждый года летая из Баффало, через Нью-Йорк, во Франкфурт на Майне и обратно. В самолёте не сон, а томление, парадоксальным образом напоминающее мне о «собачнике» в Крестах или о купе-клетке в вагонзаке. Долетели без приключений, не рухнули в лёд Северного полюса. Приземлились в Нью-Йорке, в аэропорту имени Джона Ф. Кеннеди, вечером. Опять налаженный, деловой, без лишних эмоций конвейер по приёмке беженцев, но уже американский. Всё впервые. Успел сбегать к прилавку банка и поменять свои лиры на доллары. Никакого паспорта при этом не потребовалось. Не знал, правда, что в аэропорту курс валюты невыгодный, там всё дороже, даже доллары. Знаменитое Нью-Йоркское такси – еллоу кэб, действительно ярко-жёлтые, кадмиевые, широченные автомобили. Подогнали и мне такси. Водитель загрузил мои чемоданы в бездонный багажник /а где папка? Не помню, либо была со мной, либо плыла океаном – дешевле/, встречающий сказал ему адрес гостиницы и покатили. Катились не очень долго, гостиница была в районе аэропорта. Выгрузил меня таксист, я не платил. Портье дал ключ от номера с какой-то гирей против незаметного его уноса с собой.

                Я в Америке, один как перст и ни слова по-английски! Чем я занимался в Италии вместо изучения английского - смотри выше. У меня был номер телефона И.Синявина, который жил в Нью-Йорке. В номере стоит телефонный аппарат, но я не знаю как им пользоваться, снимаю трубку и на меня рушатся вопросы на непонятной мне мове, произносимые приятным женским голосом. Сунул несколько центов в щель какого-то аппарата, но к телефону он, оказывается, отношения не имеет, стала нагреваться постель! Ну и ну! Охуеть можно! Решил подышать воздухом свободы. Вышел, сдав ключ с грушей портье. Не заблудиться бы. Довольно темно вокруг, сыро, похоже на наши окрестности морского порта в Ленинграде. Через какую-то реку или пролив сверкают небоскрёбы, Манхэттен, соображаю я. Надо выпить немного и пожевать чего-нибудь. Какой-то магазинчик насквозь стеклянный. Вошел, а как спросить пива – не знаю / пускают же всяких в Америку!/. Тыкал пальцем, взял пару жестянок с пивом и пакет картофельных чипсов. Названную цену не понимаю, протягиваю побольше долларов, чтобы не позориться; продавец меланхолично отсыпал сдачу, ни вопросов, ни удивления на мою фигуру. Повернул к отелю, по пути зашёл в телефонную будку может тут повезёт.  Долго пытался понять, как же работает телефон, опускал пятаки и гривенники, но всё тот же женский голос операторши о чём-то спрашивал, а я ни бум-бум. Почувствовал себя немного унтерменшем, хорошо ещё, что серебро автомат возвратил, а не проглотил. Вот так можно пережить космическое одиночество под боком у всемирного мегаполиса. В отеле утешился картошкой, очень вкусной и, как позднее выяснил, питательной и опасной для стройности фигуры.

                Утром узнал, что я опять оказался в привилегированном положении: я спал один в номере, а четверо беженцев мужского пола все вместе в одной кровати. Меня окликнул портье: «Сэр, сэр!» и начал что-то вежливо требовать у меня. Понял, что он хочет несколько долларов – плату за пользование телефоном, который так и не раскрыл мне свой секрет эксплуатации. Что-то я возражал, портье что-то проверил и содрал эти деньги с возмущённой четвёрки.

                Ещё в Риме, Каритас известил, что отправляют меня в Баффало, хотя все почему-то стремились в Нью-Йорк. Опять повезли меня в аэропорт, выдали круглую наклейку-бирку, по которой меня узнает встречающий работник Каритаса в Баффало. От Нью-Йорка до Баффало километров пятьсот, меньше часа  полёта. Я в своём бежево-коричневом полупальто, в крупную клету, полученном ещё в Вене от каких-то благотворителей. Круглая наклейка на груди в пол-ладони размером, раздражала меня, я всегда презирал все эти собачьи бирки и знаки отличия. Отлепил её и положил в карман, за что позже получил мягкий выговор.

                Аэропорт в Баффало не поражал размерами или архитектурными излишествами, но и в нём мне было не найти встречающего. Все прилетевшие уже прошли. Я торчу один. Увидел молодую блондинку кого-то ждущую, подошел, оказалась – моя спасительница. Попеняла мне немного за отлепленную наклейку. Это была полька из Каритаса, довольно хорошо говорящая по-русски. Я сразу положил на неё глаз. Погрузились в её небольшой автомобильчик и покатили в Баффало. Приехали на 63 Эй Стрит, мой первый адрес в США. Большой двухэтажный деревянный дом – американский стандарт, весь второй этаж мой. Крутая лестница, вход в большую кухню с газовой плитой, но без холодильника. Из кухни двери в ванную совмещённую с санузлом и в гостиную с прилегающей спальней. Несколько стенных шкафов – удобно, нет забот о крупной мебели. Широкая постель готова для двоих: матрац, простыни, одеяло, подушки в наволочках.

                Отлично! Была ещё пара кресел, довольно ободранных, но стол отсутствовал. Ничего, нам не привыкать. Чуть ли не сразу стал клеить эту девицу, но она вежливо и твёрдо отмела все мои поползновения, заявив, что она замужем. Тут же объяснила мне мои права и обязанности: нужно регулярно ходить на курсы английского языка; искать работу; открыть счёт в банке для получения денег и для оплаты счетов за газ и свет; за квартиру платить чеком хозяйке живущей внизу. Вот, кажется, и всё. Блондинка улизнула, избежав моих объятий и я остался один. Это был ноябрь 1979 года, скоро будет год как я продвигаюсь всё дальше на Запад от моей исторической Родины. Мне 32 с половиной года и всему надо учиться заново. Например, открывать американские окна, которые не распахиваются, а поднимаются вверх, форточек нет. На Западе я научился: водить машину, говорить по-английски и по-немецки, профессионально фотографировать и печатать фотографии, владеть собой, печатать на пишущей машинке и работать на компьютере, не курить и, главное! не пить. Но все эти достижения были не мгновенны и безболезненны, а растянуты во времени.
 
                Земля дорогая, дома плотно стоят боковыми фасадами друг к другу – только машине в гараж проехать. Мой дом угловой, торец дома с дверью – главный фасад. Из окошка гостиной расстилался банальный вид: школа, школьный двор за сетчатым забором, пара деревье роняющих последнюю листву, столбы с путаницей проводов. В США, сверхдержаве, до сих пор вся проводка не в землю упрятана, а висит на деревянных столбах. Моя гуманитарная память! Совсе не запоминаю чисел. Сколько я платил за эту квартиру? Долларов двадцать, не больше. Всей полезной площади в квартире было метров тридцать-сорок, на одного! Это ощущение «собственного» жилья совершенно особое и трудновыразимое. Дал очередной зарок не пить и начать новую жизнь, на новой земле, нового континента. Магазины были довольно далеко, я жил не на торговой улице. Большинство продуктов мне неизвестны, покупал по виду, например - курица есть курица. Закупил конвертов, бумаги и сообщил о себе в центр НТС, в Ленинград матери и В.Л., кому-то ещё. Очень скоро у меня образовалась довольно обширная переписка, хотя писал на коленях. Пишмашинки не было, прокладывал два листа копиркой, скреплял канцелярскими скрепками и писал шариковой ручкой. Так я получал оригинал и копию, по которой мог следить за перепиской, неотвеченными вопросами, исчезнувшим письмам.  В отделе канцелярских товаров нашел резиновый шрифт, составил из него свой обратный адрес, адрес НТС во Фракфурте на Майне и экономил время штемпелюя адреса. /Этот резиновый шрифт служит мне уже больше четверти века/. Сразу включился в акцию «Стрела» - посылка в простых конвертах материалов НТС по самым разным адресам в СССР. Стал понятен дефицит телефонных книг и других адресных справочников там. Добыча адресов с точными индексами отделений связи – была постоянной заботой НТС. Для написания конвертов со «Стрелами» купил толстую шариковую ручку с чёрным, синим, красным и зелёным стержнями. Писал меняя цвет, наклон, размер и характер почерка.

                В  Америке, одним из традиционных мест общения является церковь. Неподалёку от себя заметил обычный деревянный дом, но с восьмиконечным крестом над крыльцом. Оказалась – Украинская греко-католическая церковь. Должен признаться, что я не могу запомнить и перечислить названия всех Православных церквей на Западе. Для меня всё это - грех раскола по политическим мотивам. Зашёл в воскресенье, служат литургию на украинском и английском языках. Познакомился с батюшкой и его секретаршей-экономкой-любовницей. Это была красивая, добрая, застенчивая, с необъятным задом, белая американка лет тридцати. Она сразу прониклась ко мне материнскими чувствами. Выпросила денег у священника и пошла покупать со мной зимние ботинки, вместо моих неопределённых опорок. Денег было выдано мало и хватило лишь на синтетические ботинки, в которых ноги потели даже в лютый баффалонский мороз, а по снегу и льду я просто не мог в них передвигаться – полное отсутствие трения и сцепления подмёток с земным шаром.

                Но самое главное – она нашла мне работу! Буквально за руку отвела меня в фирму Джона  Ф. Трипла, что на Мэйн Стрит находилась. / Мэйн Стрит есть в каждом американском городе, как улица или проспект Ленина в СССР/. То ли секретарша не умела водить машину, что является редкостью, то ли у неё не было машины, но добирались мы автобусами. Фирма находилась на втором этаже здания принадлежащего издателю бесчисленных томов федеральных законов. Корешки этих книг, что-то светлое, бежевое, до сих пор вижу в американских кинофильмах, где фигурируют адвокаты /а где эта продажная совесть не фигурирует?/. Уже в декабре 1979 года я начал работать, хотя и за минимальную заработную плату определяемую законом штата Нью-Йорк.
 
                Рождество 1979 года я справлял в «семейном» кругу в украинской церкви. Матушка снимала меня полароидной камерой, поздравляющего стаканом зрителя. Эта церковь печально закончила своё существование. Через какое-то время я заметил, что дом пустой, окна не светятся. От знакомой прихожанки узнал, что батюшка сбежал в Канаду один, прихватив с собой все наличные деньги прихода. Между Канадой и США нет постоянного соглашения о выдаче преступников...

                Около месяца я посещал курсы английского языка в даун тауне Баффало. Молодая, тощая учительница старалась во всю ивановскую. Её звали Джеки. Она сразу сообщила, что не замужем, но имеет бой френда. Она трещала американской скороговоркой, поражала мой слух постоянным «мяу», так она произносила английское нау – теперь, сейчас. Пару раз встречал боссиху всего Каритаса, молодую, чернявую, красивую, злую католическую монихиню. Она, в каком-то разговоре со мной, усомнилась, что мои картины я сам написал /!/. Во время урока английского языка она вызвала меня к телефону. Это был Вашингтон, мужик хорошо говорил по-русски, он назвал имя-пароль посольского агента в Риме и стало ясно, что это из ЦРУ звонок. Я должен буду прилететь в Вашингтон на три дня для интервью. Билет будет зарезервирован, мне нужно будет только назвать своё имя у стойки авиакомпании в аэропорту Баффало, и тут – затор. Я никак не могу понять названия этой авиакомпании. Долго объяснял: США, воздух, ага! Ю Эс Эйр, понял я наконец-то. В аэропорту Вашингтона взять такси до гостиницы такой-то; он будет ждать в холле, приметы такие-то, но это необязательно, он сам узнает меня. На расспросы в Каритасе ЦРУ не называть, просто – приглашает правительство США. Злючка монахиня что-то громко прошипела: понаехали тут всякие и сразу в столицу их вызывают. Она, да и всё отделение Каритаса в Баффало были наказаны. Как я позже узнал, по финансовым махинациям в Каритасе велось следствие. Белобрыску, говорящую по-русски и так хорошо встретившую меня в аэропорту, выгнали с работы – стрелочник виноват, а сучку-злючку перевели куда-то, выше или ниже – неизвестно.

                В Вашингтон прилетел без проблем, не заблудился. В холле названной гостиницы я сразу засёк человека лет сорока, русого, с бородкой, в светлом плаще мешковатой формы. Представились, пожали руки, в лифт и в мой номер. Миф о вездесущности КГБ ещё крепко сидел во мне. Первым делом я осведомился, считает ли он, что КГБ знает этот отель как место интервью ЦРУ. Да, говорит, должно быть знает. Могут ли быть камеры в номере? Да, вот за этой вентиляционной решёткой. Но мы, говорит, проверяем. Успокоил!

                Этот агент, хорошо говоривший по-русски, оказался украинского происхождения и был с обязательным зарядом русофобии. «Вы пропаганде НТС не очень-то верьте, мы им помогаем» - говорил он. Объяснил план: Я – гость правительства США; как гость я буду получать пятьдесят долларов в день,  не считая прочих расходов; день прилёта и день отлёта считается за один день, плюс два полных дня – итог 150 долларов. За деньги нужно будет расписаться, это он особо подчеркнул. Многие беженцы, - говорил он, - от страха боятся подписываться и поэтому дают информацию даром. Клал я с прибором на КГБ, распишусь в ведомости, хотя и не в деньгах счастье. Агент сказал, что за всё время пребывания там, ЦРУ отвечает за меня. Посоветовал особо не болтаться по Вашингтону.

                Эти два дня быстро пролетели. Утром я завтракал в ресторане, счёт записывали на номер моей комнаты в отеле. Мучением было тупо смотреть в меню, ничего не понимая, под взглядом стоящего официанта. Как-то я выходил из положения, что-то заказывал, с голоду не умер. Обедал или ужинал с агентом, по-русски мы говорили тихо и мало. Он обратил моё внимание на молодого пьяного за столом неподалёку, который громко хвастал, что скоро поступит служить в ЦРУ. «Никогда такой болтун не поступит на работу к нам» - заметил агент. Мне запомнились некоторые его разумные практические советы. Вместо газового пистолета, посоветовал купить газовый баллончик: «А то вы выхватите газовый пистолет, а в вас выстрелят из боевого». На мою мечту купить дешёвый полароидный фотоаппарат, он заметил, что аппарат-то дешёвый, да плёнки очень дорогие и фотография – уникат, не то что негатив или слайд, с которых можно сколько угодно напечатать фотографий любого размера. Меня искренне удивили эти рассуждения о дороговизне и экономии. Я представлял себе, что в богатой Америке не знают, что такое экономия или скупердяйство по-нашему. Мне казалось, что крыши  домов в США должны быть если не золотом покрыты, то хотя бы медью. Меня постигло разочарование, если купол банка в центре Баффало – подражание храму Соломона – и был покрыт золочёной чешуей, то множество домов были крыты толью, как сараи из моего детства на проспекте Огородникова в Ленинграде.

                Агент притащил пачку книг: три тома «Архипелага ГУЛАГ», «Противостояние духа» Б. Шрагина, что-то ещё. Про книгу Шрагина он заметил, почти застенчиво, что она мне, наверное, не понравиться. Не понравилась: бывший комуняга, профессор и так далее, обкакивал Россию со всех мыслимых сторон россо и русофобской идеологии. Но «ГУАЛГ»! Теперь, в свободное от интервью время, я заваливался на кровать и впитывал в себя героическое творчество Солженицына. Память легко восстанавливала интонации диктора какого-то зарубежного «голоса», читающего «ГУЛАГ» в далёком теперь уже 1975 году. Запивал я «ГУЛАГ» - вкусным, холодным пивом.

                Не кусал я себе локти в отчаянии, что мне не ведомы секреты Совдепии, которые можно продать за пятьдесят долларов в день. Собственно «шпионскими» были вопросы о программе гражданской обороне – ничего не знаю, и о Кировском заводе, где я работал штамповщиком трактора «Кировец», а в каком углу производят танки – не знал. О политической ситуации я рассказывал из собственного опыта. Да, позабавил меня его вопрос: что будет, если уходя от слежки бросить письмо в почтовый ящик, дойдёт ли оно до адресата. Ответил, что поставят охрану до прихода выемщика, или вообще отвинтят его на *** от стены вместе со шпионским письмом. Задал и простейший вопрос, на который я и теперь не знаю ответа: можно ли по уличному телефону-автомату в Ленинграде или Москве получить звонок? Понятна зачем нужна такая возможность. В мой последний визит в Баффало, в 1994 году, все публичные телефоны в даун тауне работали только в одну сторону, то есть из будки – абоненту. Объяснение простое: ими пользовались торговцы наркотиками, поддерживая двухстороннюю связь, почти неуязвимую для полиции или ФБР.

                На второй день пришла женщина сотрудница ЦРУ. Как назывался ей отдел – не знаю, но её интересовала только культурная оппозиция в СССР. Рассказал что знал, что сам делал, в чём принимал участие. Жалко, что я не вёл дневник и не записал её вопросы, они были наивные и говорили о непонимании происходящего в противоположной сверхдержаве. /После Второй мировой войны, насильно репатриируемым в СССР, американцы советовали, если Сталин не нравится, то голосовать за другого кандидата на очередных «всенародных» выборах/.

                Эта американка из ЦРУ была иллюстрацией собирательного образа /клише/, который создаётся  без контакта с реальными американцами: Высокая, тощая, лет под тридцать пять, в длинном неярком, но с цветочками платье, с немного лошадиным лицом прикрытым громадными очками в роговой оправе. Она говорила по-русски, как говорят американские слависты-советологи, то есть старательно, с акцентом, и вполне понятно. Это был редкий случай, когда женщина не заставила представить её в постеле подо мной, на мне, сбоку от меня и т.д. и т.п. Она порадовала меня, сообщив, что в её отделе есть номера журнала Т.Горичевой и В. Кривулина «37», в редакции которого состоял и я. Похвастался, что переплёт мой и, кажется, расшифровал ей значение «;».

                Наконец-то расписался в какой-то совершенно несолидной бумажке и получил пятикратное количество сребреников. Зубную щётку и тюбик с пастой сунул в полиэтиленовый мешочек, нагрузил книгами свою походную сумку и – поехали. Агент прокатил меня по центру Вашингтона – торчит каменный фаллос, как и во многих европейских городах, память о египетских и греческих древних культах. Запомнилось здание Национальной художественной галереи, так и не побывал там, но позже купил книгу полную шедевров, весом в четыре килограмма. Давно преодолев отвращение к искусству, я теперь часто заглядываю в неё и рисую конструкции композиций старых мастеров. Агент объяснил мне как добраться до аэропорта, сказал шутливо, что теперь ЦРУ больше не отвечает за мою жизнь и здоровье, высадил в центре Вашингтона и укатил. О дальнейших контактах никаких договорённостей не было, рутинный опрос. Не хотел я глазеть ни на Белый дом, ни на Капитолий, ни на что другое, а полетел домой, в Баффало. Вакх бескрылый, а то мог бы сказать, что долетел на его крыльях.

                Начал постоянно ходить на работу в фирму Джона Ф. Трипла. Работа в США – это новая религия. Безработный – отщепенец, не имеющий возмоможности служить культу потребления, совершать покупки – шапинг. Мой босс, Дж.Ф.Трипл, был немецкого происхождения, его предки выходцы из разобщённой на княжества Германии. Боссу было немного за восемьдесят, он родился в самом конце XIX века. Это был пузатый здоровяк под 180 сантиметров ростом, с голубыми глазами, тонким голосом, тройным подбородком и пальцами в виде толстых сосисек. Он был миллионер, но помалкивал об этом и таскал античную мебель вместе со мной со второго этажа в грузовой лифт, оттуда в его пикап; садился за руль и мы доставляли мебель его богатым заказчикам. Его отец был оптовым торговцем фруктами, дожившим лет до девяносто. Как считал босс, секретом долголетия была ежедневная половинка грейпфрута, которую съедал как его отец, так и он сам. Разумеется, никакого всокомерия с его стороны ко мне. Только позже, когда я научился говорить по английски и возражал ему по поводу профессиональных реставрационных вопросов – он был за поспешную комерческую, а я за медленную музейную реставрацию - то он останавливал меня: «Dont argue with me, Vadim».

                Первым задание на работе, испытанием, как позже я понял, была реставрация китайской, старинной, тяжёлой, деревянной, створчатой ширмы. Прекрасный, глубокий, невыразимый словами красный цвет, а  на нём – картинки из китайского быта высшего света. Кое-где были утраты левкаса с живописью – белые проплешины. Спросил, чем шпаклют в Америке, оказалась отличная шпаклёвка фабричного производства. Её можно было шлифовать винной пробкой смоченной в воде. Работал я как и привык – неторопясь. Босс всё ходил вокруг, да около и наконец поторопил меня, оплата  ведь не сдельная, а почасовая. Нарисовал я все недостающие детали, пару голов размером с ноготь безымянного пальца, подобрал красный цвет фона. Босс был доволен, но все пять лет, с перерывами на полёты в Европу, платил мне минимальную зарплату определённую законом штата Нью-Йорк. Его единственная дочка по кличке Шуги, производное от шугар – сахар, была замужем за наследственным золотопромышленником. Она вела бухгалтерию отцовского предприятия, приходя на работу на час-два. Наступила суровая баффалонская зима и моё клетчато-бежевое полупальтецо продувалось насквозь ледяным ветром из Канады, до которой было рукой подать. Шуги притащила мне шикарное охотничье полупальто с миллионерского плеча своего мужа. Это была шерсть высшего качества, подкладка – что-то похожее на байку, без примеси синтетики, что и требуется моему организму, реагирующему потоотделением на малейший процент синтетики в одежде. Цвет куртки – глубоко-красный, в чёрную, нерезкую, крупную клетку. Карманы были везде, сзади, между подкладкой и самой курткой был не карман, а целый склад, туда можно было уложить несколько жирных зайцев. Знаменитая баффалонская пурга была мне теперь совсем не страшна, таскал я это полупальто лет десять.

                Теперь у меня не было времени ходить на курсы английского языка в Каритас, изучал практически, на работе. Не забыть, как полицейский Лу Стар, который ошивался в фирме мистера Трипла и иногда помогал в работе, орал мне: - даун! даун! – когда мы тащили тяжёлую кушетку, а я не знал, что значит даун и не опускал груз на пол. В фирме были босс, я и прихдящие на несколько часов Джеки – лакировщик мебели /умер от рака/, и Джимми – столяр и мастер на все руки, основная работа у него было на Дженералс моторс. На одну зарплату прожить в США трудно, вот и ищут граждане дополнительную работу. Была ещё пара молодых парней – старшекласник, студент, они работали на подхвате. При таком жидком штатном расписании, я часто оставался один. Звонил телефон, я снимал трубку и учился понимать английский язык и отвечать на нём же. Босса не волновала репутация его фирмы из-за такого «секретаря» как я, его знали все богатейки и богатеи в Баффало и, некоторые, в Нью-Йорке; ценили его знания, опыт и вкус в антикварных делах. В Америке многое построено на доверии, во всяком случае так было в 80-е годы прошлого, XX века. Никакого учёта посещаемости работы ни босс, ни Шуги не вели. В конце недели, в пятницу, босс спрашивал каждого – сколько часов отработал и выписывал чек на соответствующую сумму. Врать было невыгодно, соврав раз – ты вылетал из доверия надолго, если не навсегда.

                Изучал я также довольно интенсивно английский язык – читая порножурналы с фотографиями. Тексты были убогие, но я смело продвигался вперёд в познании языка, вооружившись словарём  Romanovґs Dictionary, Pocket Boks New York, 1964. Этим словарём, со склеенной скотчем обложкой, я пользуюсь до сих пор. Когда я долго листал порнуху в уличном ларьке, то прокуренная продавщица спрашивала в воздух, если я покупать пришёл или только смотреть.

                После итальянского распутства, в моей половой жизни наступило временное затишье. Американку я заклеить не мог – «язык не поворачивается», с имигрантами не общался, а проституция в США, как я быстро узнал к своему удивлению, запрещена законом. Закон нарушают оба, и ебущий и дающая. Ходили легенды о переодетых полицейских агентшах, ты ей протягиваешь доллары, а она щёлкает наручниками на твоих запястьях. Но я не мог не изучить местных злачных мест и узнал название улицы, недалеко от центра, где в барах обитают проститутки. Только я появился там, как белая чувиха у входа в бар предложила себя и бесцеремонно схватила меня за член. Я внутренне возмутился, тем более, что хотел негритянку. Спросил у бармена, тот кивнул на шоколадную, тонкую красавицу лет девятнадцати. Чуть не на пальцах договорились с ней о цене – долларов двадцать, дорого, но делать нечего. Она пошла впереди меня, не рядом, повела к себе, предварительно осведомившись – не полицейский ли я. У неё дома не полный интим, где-то рядом ещё народ, но комнату заперла изнутри, о кэй. Спид тогда ещё не грозил половой активности, можно и без презерватива в рот брать. Она занялась моим членом, встав по моей просьбе  раком надо мной, попкой ко мне. Она профессионально сосала моё бело-розово-фиолетовое мясо, а я разглядывал её юную розовую щель, более светлую, чем окружающая кожа, опушенную микроскопическими завитками антрацитовых жестких волос. Это розовое, окружённое матово-чёрным, на коричневом фоне, походило на ночное окно в избе с керосиновой лампой. Было очень  красиво, живописно, плотоядно. Но я не мог долго анализировать эту картину, не хотел кончать в рот. Быстро перевернулись, её ноги оказались на моих плечах, член она вставила в себя изящным жестом тонкой руки, несколько толчков и я кончил. Очень вкусно, но суходрочка дешевле и безопасней, как в юридическом, так и медицинском смысле, тем более, что работа у мистера Трипла не обеспечивала меня медицинской страховкой /и 40 милионов человек ещё, на сегодняшний день/. Признаюсь, что это был единственный поход в местный цветник порока, в дальнейшем мне вполне хватало честных, белых, непродажных американских девиц и женщин.

                Как-то невнятно справил новый, 1980 год в свободном мире. Рональд Рейган, бывший киноактёр второго класса из Голливуда, стал президентом. Он республиканец, крайне правый антикоммунист, хорррошо! Рейган будет переизбран на второй срок; получит пулю от влюблённого в киноактрису идиота; начнёт программу «звёздных войн» - космическую защиту от баллистических ракет противника; покажет ослиные уши с трибуны Белого дома и признается, что всю жизнь мечтал об этом /у меня есть цветная фотография/; в девяностых годах публично признается о начале болезни альцгеймера у него и попрощается с народом. В этом же году поляк был избран папой римским – Иоанн-Павел II.  В Баффало много американцев польского происхождения, в основном работали на сталелитейном заводе Бетлехэм стил. В польских магазинах были  русские по вкусу солёные огурцы и чёрный хлеб. Сразу появился кратчайший анекдот – «Польский папа».

                Скоро генсеки в СССР начнут уходить в коммунистическую преисподнюю один за другим: Брежнев, Черненко, Андропов. За ними выскочит, как чёрт из табакерки, Горбачев и за несколько лет разрушит империю создаваемую веками. Но всё это немного впереди, а пока я учился жить в США, привыкать к картонным домам странной архитектуры. Хотя! В Баффало, как я позже узнал, было несколько частных домов построенных самим Франком Ллойдом Райтом. Я фотографировал эти дома и убеждался в величии российского гения – все эти постройки выросли из архитектонов Казимира Севериновича Малевича, которые он и его ученики вытачивали из гипса в 20-30-х годах прошлого века.
 
                В Баффало, на 63 Эй Стрит, у меня не было ни стола, ни мольберта, ни, даже, большой доски для рисования. Но была папка с тряпичной бумагой «Гознак», 60х80 сантиметров, которую я кнопками прикалывал к стене и работал американской акриловой – поливинилацетатной – темперой и русскими кистями. Я писал ангелов Апокалипсиса, не Благовещания, на кровавом фоне с весами в руках, взвешивающих наши души. К апрелю 1980 года у меня было штук пятнадцать больших работ на бумаге, различной степени законченности. Всё это было реализицией идей рождённых ещё в России, в Крестах.

                В феврале или марте, проездом из Нью-Йорка,  у меня останавливался И. Синявин с приятелем, они везли свои картины на выставку в Торонто, что в Канаде находится. Стоял колотун, снег ещё не думал таять. Картины в машине и на крыше, боятся, что в моём небогатом районе всё это украдут ночью. Синявин предложил ночевать по очереди в машине, мороз, надо мотор держать включенным, бензин тоже денег стоит. Как-то обошлось, машину с шедеврами не угнали, а Синявин с приятелем мёрзли у меня на полу. Единственная газовая печка сжигала кислород и доллары – дышать нечем, а пол не обогревала по законам физики. Вечером, перед сном, обогрелись Смирновской водкой из бутылки в одну четверть галлона, почти литр. Этой же зимой у меня в унитазе замерзала вода, хозяйка волновалась и призывала меня лучше топить, чтобы не разорвало замёрзшие трубы. Обошлось, не разорвало. Гости тоже не замёрзли и утром отправились в Канаду.

                Налаживалась моя холостяцкая жизнь. Я ходил на работу пять дней в неделю, по восемь часов. До работы не очень далеко, но в даун тауне пересадка на другой автобус, для этого надо спросить у водителя пересадочный талон, научился произносить необходимую фразу. Вечерами и в выходные дни работал над композициями, писал письма, читал, делал эскизы. Однажды выбрался в центр в кино, смотрел «Побег из Алькатраса» с Клинтом Иствудом. Развесил на стене маленькие фотографии с картин и рисунков А.П. Зайцева, которые он дал мне перед отъездом, рядом – цветные открытки Ленинграда, ностальгия потихоньку подкрадывалась ко мне. Зайцев дал мне фотографии не просто так, а с целью показать их Римскому Папе. Да, ни больше, ни меньше! Он на полном серьёзе просил меня об этом. Сегодня я спрашиваю себя, почему не Патриарху Всеросийскому? Прихожу к выводу, что о Папе Римском должен заботиться кто-то другой, а к Патриарху надо было бы самому дорогу искать. Чем-то мы постоянно связаны с Зйцевым. Учитель и ученик? Да, но это в прошлом. Я уже упоминал о чтении вслух моих записей М.Экхарта в античном отделе Эрмитажа. До этого, кажется ещё в ЛХУ, я помог Зайцеву купить Библию, стоила рублей двадцать, целая месячная стипендия. У меня были знакомые книжные спекулянты, которые всегда роились у магазинов «Старая книга» на Литейном или на углу Невского и Герцена. Так влиял ученик на учителя, и на этом влияние не кончалось. Думаю, что главным влиянием было раскрепощение, освобождение от страха перед режимом. Хотя основы характера и производного от него творчества, остаются неизменными: я – антисистемный человек, Зайцев – человек системы, профессор. Читая на рисунках Зайцева цитаты из Нового Завета, я мог выдавать себе бесплатные комплименты.

                Как только я поселился на 63 Эй Стрит, то сразу стал получать письма от каких-то фирм, с какими-то предложениями. На конвертах стояла моя фамилия с обращением – мистер. Я волновался и не знал, что с ними делать. Только позднее я узнал, что это джонк мэйл – «мусорная почта», реклама. В Америке торгуют адресами и информацией об адресате: возраст, пол, профессия, заработок, интересы и так далее.

                Меня донимали заказные письма из СССР. Почтальоны относились к ним как к величайшим драгоценностям и вручали их только мне под расписку, а я теперь каждый день ходил на работу. Многие письма были с красной открыткой уведомления о вручнении, на ней можно было черкнуть пару приветственных слов. С трудом убедил почтальона отдавать письма моей хозяйке польского происхождения, чтобы не переться каждый раз к чёрту на куличики, куда-то за товарную станцию железной дороги, на главпочтамт. Теперь надо было объяснять моим друзьям-знакомым происхождение английской закорючки вместо моей подписи. Эти заказные письма в оба конца были хоть какой-то попыткой ограничить беспредел цензуры КГБ. У меня сохранились конверты писем из СССР, грубо раскуроченные и небрежно заклеенные каким-то коричневым фотоклеем. Режим Ярузельского в Польше, после введения военного положения, выглядел европейски цивилизованно – на конвертах из Польши стояло «Цензуровано». Так В.Л., пытаясь обойти цензуру родного КГБ, попадала под цензуру неродного генерала Ярузельского.
 
                Наконец-то я получил рулон со своими холстами выкупленными у советской власти. Игорь Росс уверял в письме, что послал их, через знакомых в ФРГ, военным самолётом. Развернул рулон, красочные фактуры рисованные прямо из тюбика №10, немного потрескались, но не отлетели от холста. / После второго перелёта, обратно в Европу, частично отлетели/. Решил натянуть холсты на подрамники, но сантиметры не переводятся без остатка в дюймы и картины не влезают в американский стандарт. Проблема, так как у меня формы и цвета на холстах имеют значение даже в паре миллиметров от кромки холста, и терять эти формы без ущерба для целого – невозможно. Поехали вместе с боссом к его поставщику художественных материалов и вместе высчитали размеры. Это был спецзаказ и десять подрамникав стоили мне около ста пятидесяти долларов. Купил я и стейпл ган со скобками, первый в своей жизни! Теперь натяжка холстов была игрой, а не работой, знай нажимой ручку машинки и скобки, с резким звуком пружины, впиваются в подрамник. В это же время я начал несколько холстов маслом: «Иоанн Богослов на осторове Патмос», «Поцелуй Иуды» и другие. Краски на этих холстах полыхают и сегодня... Смастерил себе на работе тяжёлый мольберт на трёх ногах. Но подобном работает Рембрандт на одном из своих ранних автопортретов, когда он ютился на чердаке родительского дома.

                Каким-то образом о моём существовании пронюхала студентка-славистка Баффалонского университета и разыскала меня. Это была А-1 /американка номер один/, натуральная блондинка, украинского происхождения. Она пригласила меня прочитать лекцию на их курсе, что-то об ужасах советского режима и о сопротивлении творческой интеллигенции. Прочитал по-русски, похлопали в ладошки, позадавали вопросы и А-1 отвезла меня обратно на Эй Стрит. Пригласил подняться, выпить чего нибудь. Выпили, слово за слово, короче – «я тебя хочу!». Оказалось, что у неё уже есть бой френд, но сумел убедить, что это не помеха. Пошли в ванную, где я мыл её пипку, а она повякивала со смехом, что накачиваю её водой из душевой головки. Трахнулись, А-1 пожаловалась, что редко кончает во время обычного вагинальношо полового сношения. Мне не лень, и я долго занимался с ней мануальным сексом. В игоге она всё же постонала немного, а вся моя ладонь была в её обильной слизи, взбитой до пенного состояния.

                А-1 была немного с «приветом», славянская кровь. Однажды, напившись с ней вместе, я не знал, что с ней делать, она не стояла на ногах и валилась со смехом на панель. Не хватало ещё загреметь в местную ментовку, думал я, но как-то справился с ней. Она собиралась ехать на стажировку в Москву, посоветовал ей не ебстись с аборигенами, чтобы триппер не подцепить. А палец на что у меня, хладнокровно заметила она. Это меня немного шокировало. Я ещё не знал, что в гигиенических книгах для подростков переходного возраста, тема мастурбации обсуждается обширно и профессионально, с советами девочкам обследовать свою пипку перед зеркалом и не впадать в панику, если она отличается от рисунка в книге. Другой мир, другая  культура и цивилизация.

                Странные комплексы можно встретить шагая по кривой дороге жизни. А-1 напилась, плакала у меня на плече и спрашивала, не считаю ли я украинок грязными. Утешил чем мог и сообщил, что сам наполовину украинец. Через год я был на её свадьбе, напился, оскандалился, кажется предлагал «руку и сердце» её матери.

                В мае 1980 года на работу ко мне пришла А-2, ей нужно было расчистить и отреставрировать наследственные русские православные иконы. Зачем отдавать заказ боссу, он и так богатый и платит мне с гулькин нос, поэтому назначил встречу у себя дома. А-2 приехала в сопровождении Лу Стара, не только потому что боялась, но и потому, что у неё не было машины – редкость в тех краях. Привезла две иконы, сантиметров тридцать по высоте, какие-то «Праздники» и «Покров Богоматери»; одна икона под окладом. Состояние икон среднее. Объяснил, что должен снять оклад и только тогда смогу сказать сколько там работы и сколько это будет стоить. Лу Стар скучал и гулял по улице. А-2 успела рассказать, что её мать русская, предки бежали из России от большевистского разгула после октябрьского переворота. Иконы эти венчальные, большая сентиментальная ценность для неё, просила быть с ними осторожнее. Сказал, что если дом не сгорит, то ничего с ними не случится – буду прятать подальше пока отсутствую дома. Так началась моя пятилетняя, с перерывами на поездки в Европу, американская любовь. А-2 была из репертуара Питера-Пауля Рубенса по формам, алкоголичка, завязавшая пить с помощью Анонимных Алкоголиков, бывшая учительница, теперь работающая в правительственном учреждении по социальному обеспечению. Она была разведена. Одна дочка училась в университете, другая в колледже, обе не в Баффало, а в знаменитых учебных заведениях США, на которые шли все деньги А-2. Моя американская подруга была старше меня, но не так драматично, как жена П.Н. Филонова, которую тот звал «дочка».

                Работа над иконами затянулась. Как-то А-2 пригласила меня на ужин, не забыв сообщить, что живёт «осторожно», понимай – скромно. Ужин был хороший, была и выпивка для меня. Сыграла что-то на рояле, предложила учить её русскому языку. Согласился сразу, обнял её мощный торс и спросил, есть ли у неё бой френд, нет – говорит. Оказались на диване, целуясь в неудобной позе. В итоге мы трахнулись хорошо, со вкусом и с громким оргазмом. Довольно тощий, я слегка блуждал в её широких формах, но скоро приноровился и доги стайл стал нашим любимым стилем. Мы очень скоро прошли всю азбуку: секс вагинальный, оральный, мануальный, анальный, механический, что-то ещё, какие-то  вариации. Больше всего она боялась и стеснялась, как призналась мне однажды, пукнуть во время содомского греха. /Упомянуть тему испускания ветров в 1997году. Смотри: Джеймс Джойс, «Улисс», Москва, изд. «Республика», 1993 г., стр. 384 и 646. Также: Сальвадор Дали, «Дневник одного гения», приложение 1, «Искусство пука», стр.175. Изд. «Искусство» 1997г./.

                Совершенным сюрпризом для меня был визит Бульбы, сожителя по Венскому пансиону. На Эй Стрит я жил без телефона, в телефонных книгах не значился, и сегодня ума не приложу, как Бульба нашёл меня. Он позвонил в мою дверь, быв уже сильно пьян. Пошли в «мой» бар добавлять. Бульба рассказал, что приняла его украинская община в Торонто, Канада. Он опубликовал много антирусских статей, через полгода опомнился и его теперь тошнит от этого эмигрантского буржуазного болота. Он извинялся передо мной и стыдился. Поддали мы хорошо и Бульба заторопился на автобус домой, до Торонто примерно час езды. Решил проводить его до автовокзала и правильно сделал, так как его пьного не хотели пускать в автобус. Как-то я уговорил водителя и Бульба, совершенно косой, помахал мне ручкой из автобуса, на этот раз – навсегда.

                «Железный занавес» был давно уже дырявый. Весной 1980 года я получил целый пакет документов, репортажей и эмоциональных всхлипов о предстоящем олимпийском терроре в СССР, точнее – в Москве, Ленинграде и Киеве. Прислала эти материалы Т.В., жена художника Ю.В., разумеется не советской почтой, а с туристом или дипломатом. Обратного адреса на конверте не было, только почтовый штемпель Вашингтона Ди Си. Теперь моей обязанностью было всё это опубликовать. Знакомый А-2, Ричард Батцер, работал в «Курьер экспресс», одной из двух ежедневных газет в Баффало. Рассказали с подругой ему о материалах, он заинтересовался и тут я увидел профессиональную дотошность американского газетчика. Часами сидели А-2, я и Р. Батцер над бумагами с включенным магнитофоном. Делали перевод и я должен был объяснить всё, всю подноготную этой предолимпийской чистки, весь трагизм для пьющего народа последствий исчезновения пивного ларька где-нибудь в закутке центра Ленинграда. Статья появилась 8 июня 1980 года, на первой полосе газеты: «Советские полируют свой предолимпийский образ». Р. Батцер ликовал от успеха – фронт пейдж стори! На десятой странице продолжение и моя большая фотография сделанная фоторепортёром газеты у меня на работе, подпись гласила: «В. Филимонов кладёт последние мазки на произведение искуства. /Получатель корреспонденции/». У меня длинные волосы повязаны перёвочкой, как у русских мастеровых, усы, нос торчит решительно, в руках круглая палитра и я прикасаюсь кистью к большому холсту – какое-то подражание Камиллу Коро, - который я реставрировал. В понедельник вышло продолжение статьи. Иллюстрацией в воскресном выпуске был рисунок: два кулака стянутые олимпийскими кольцами как наручниками, рукава рубахи красные, как солнце и красное, окружающее текст «Доброе утро» над названием газеты. Сестра А-2 гордится и заказывает архивное хранение этих статей – герметическую упаковку в прозрачном пластике. Надёжный, но дорогой способ сохранения эфемерных газетных страниц...

                Такая активная жизнь была у меня в возрасте Иисуса Христа – 33 года! А-2, практичная американка, увидела мои работы и посоветовала сделать выставку. Как? Выставку? Мне! Да я не знаю куда сунуться. Не беда. А-2 берёт телефонную книгу, обзванивает галереи, выясняет условия – пожалуйста: ААО-галерея, Объединение Художественных Организаций запада штата Нью-Йорк. Коллективная выставка с 6 июля по 1 августа, примерно сорок долларов за участие, десять работ, оформлять и развешивать работы – самостоятельно. Купил специальный материал для паспарту, что-то вроде пенопласта толщиной 5-8 миллиметров, оклеенного бумагой с двух сторон, стёкла, проволоку для крючков крепящих вместе стекло и паспарту с работой; верёвку выдала галерея. Смонтировал работы за один вечер, развеска – накануне открытия. А тут ещё даю материалы Ричарду Хантингтону для статьи в той же газете «Баффало Курьер экспресс», позирую фотографу у себя в «мастерской» на Эй Стрит, хожу на работу. Статья вышла в день открытия выставки 6 июля 1980 года, под названием: «Советский диссидент показывает своё искусство». В тексте две фотографии: работа «Спас в силах» и я на фоне композиции «Лик как крест». Автор статьи отметил, что пол в моей «студии» из линолиума, только позже я понял, что это вершина /или низина?/ бедности в США. Для меня же бедностью был некрашеный досчатый пол на Огородникова в Ленинграде, а линолиум – роскошь. Такие вот разные представления о достатке. В статье объявлялось об открытии выставки и давался адрес галереи. Выставил я десять работ, акрилик на бумаге, 60 на 80 сантиметров: «Распятие», «Лик как Крест», «Ангел Апокалипсиса», «Антропоморфический крест», «Падший Ангел», «В память художника Василия Стерлигова», «Спас /молитва художника/», «Зима – Рождество в России», «Вертикаль», «Второе Пришествие». Кроме меня выставились ещё шесть художников. Как обычно на вернисажах: вино, печенье – иногда с сыром – и красные точки рядом с купленными картинами. В первый день я продал три работы. Целуюсь в губы с покупательницей моих лет на фоне картин, муж фотографирует, фото – в мой альбом на память. Было жарко, на одной из фотографий, где я распростёртыми руками обнимаю весь мир, видны тёмные пятна пота подмышками на рубахе цвета хаки.

                Уже совсем забыл, читаю на листе с названиями работ и их ценами, сноску к «Спасу /молитва художника/»: «Бело-сине-красный фон представляет собой национальный флаг дореволюционной России. Сегодня это флаг НТС. НТС – Народно-Трудовой Союз /Российских солидаристов/, организация к которой принадлежит художник». Вот такой активизм у меня был /и есть, но несколько иной направленности/. С самой дорогой работой «Спас», 500 долларов, произошла странная история. Как и на большинстве выставок-продаж, картины не снимают со стен и не отдают покупателю до закрытия выставки, чтобы не разрушать экспозицию. Галерейщик рассказал мне детективную историю: Какой-то посетитель из Канады мгновенно полюбил «Спаса» и не мог оторваться от этой работы. Он хотел сразу забрать её и выписал чек на всю сумму. Галерейщик не хотел отдавать работу, на это нужно было моё разрешение, а связаться со мной было трудно – жил попрежнему без телефона. Покупатель, который жил недалеко, в канадской части Ниагара Фаллс, попросил взять работу на один день, чтобы показать её своим родным. Он был такой восторженный, что галерейщик согласился и работа с покупателем исчезли навсегда. Как позже выяснилось, что-то было даже в газетах, этот покупатель, вероятно от радости, выпил и попал в полицию за вождение в пьяном виде; кажется даже получил несколько суток тюрьмы. Галерейщик рассказывал всё это со смущением и извинялся. Я спросил, заплатил ли этот мудак или нет, узнав, что чек получен – успокоил хозяина галерии.

                Заплатив галерее процентов 25-30, у меня осталось больше тысячи долларов! Большие деньги для бедного художника. Что с ними делать? Купил машину «Шевроле Импала», сэконд хэнд, за 300 долларов. Такая же, только чёрного цвета, из американского консульства в Ленинграде, стояла у моего подъезда на Кировском проспекте году в 1976, и привела В.Л. в истерику от страха. Мой машине было лет восемь, немного покуроченная, но ещё на ходу. Громадная, тёплого красного цвета, на заднем сиденье я мог лежать почти не сгибая колени. «Импала» пожирала много бензина, но галлон тогда стоил около одного доллара, дешёвка. Разумеется, машину я покупал вместе с А-2 у неё были водительские права, не нужные при покупке, но необходимые чтобы доставить машину домой. Меня просто сразила простота покупки и оформления документов, всё было сделано за полдня. Заплатили кеш-наличные из рук в руки. А-2 села за руль, в баке было немного бензина, сделала пробный круг и мы  поехали к ней домой. До получения водительских прав, я отдал машину в пользование А-2, точнее, у меня теперь была машина с шофёром. Сразу стал изучать теорию вождения: дорожные знаки, левый-правый повороты, кто кому уступает дорогу и так далее. Этой же  жаркой осенью я сдал экзамен по теории, поставил крестики правильных ответов в схемах-вопросниках. Немного гордился, глядя на молодого белого американца завалившего экзамен.

                В штате Нью-Йорк, сдавший теорию, имеет право водить машину, если рядом сидит кто-нибудь имеющий полноценные водительские права. Педагогическим правилом А-2, как, кажется, и всей Америки, было: «Ты можешь!» «Ты можешь» - сказала она, дала мне ключ зажигания и уселась рядом, на место пассажира. Перед федеральным билдингом, где я сдавал экзамен, - обширная парковка, трудно куда-нибудь врезаться и невозможно никого задавить. «Импала» была с автоматическим управлением, то есть педаль и рычаг сцепления отсутствовали. Включил зажигание, погазовал немного на холостом ходу «Р»-парковка, переключил ручку на «D»-дравйв и ... поехали. Сделал несколько кругов, запарковал на пустом пространстве, проехал задом, постарался запомнить ручки и кнопки управления – потную руку старшно оторвать от руля! Покрутились мы так минут двадцать и поехали домой к А-2. На повороте меня вынесло влево, встречная машина увернулась от удара и злобного бибикнула. Трудно было держаться середины дороги. А-2 посоветовала ориентировать линию на капоте машины с правой обочиной и действительно, оказался  примерно в центре дороги. Теперь у меня вспотели не только руки, но и ноги, задница, яйца, спина, короче – весь. Доехали без аварии, но я был совершенно измождён, сознание витало где-то мажду красным капотом машины, серым асфольтом и голубым осенним небом, подчёркнутым жёлтой, оранжевой и алой листвой деревьев.

                Теперь мы были независимы от несовершенного общественного транспорта, у нас были свои четыре колеса и могучий прожорливый мотор, в который я не знал даже, как масло залить – не моя стихия. Осуществилась моя мечта – я видел Ниагарский водопад! Ничего не буду о нём  писать, поезжайте и посмотрите сами, или соберите описания, которые наверняка можно найти в интернете. К «Полароиду» я прикупил узкоплёночную дальномерную камеру и щёлкал ею любительские снимки Ниагарского водопада и прочей окружающей американской жизни. На севере штата Нью-Йорк, из-за особенностей почвы, какая-то удивительная осенняя раскраска деревьев и кустов. А-2 снимала меня, под моими же чёткими указаниями, во всевозможных ракурсах на фоне водопада, всё для моих родных, подруг и знакомых в Ленинграде. Надо же было показать, что я не просто жив, а что под боком у меня одно из семи чудес света живёт.

                США – страна дантистов и адвокатов, все сверкают белозубыми, часто фальшивыми, улыбками, с фальшивыми же зубами. Если мои передние зубы были в относительном порядке, то коренные представляли собой руины, результат питерской безвитаминной, алкогольно-табачной, малосолнечной жизни. Здесь, в США, даже при своём скудном заработке, я мог поедать кур, коров, индюков и свиней хоть каждый день. Моё спокойное, если не равнодушное отношение к поглощению пищи, усуглублялось печальным состоянием  зубов. Какой-то кренной зуб потерял в тюрьме, какой-то на советсткой воле, какие-то догнивали теперь на америконской свободе. Мне был трудно разжевать замечательный бифштекс /без крови! хорошо прожаренный/, а разжевав, всё равно значительная часть мяса застревала в дуплах. Вместо удовольствия от ароматного мяса, только забота, как бы побыстрее выйти из-за стола и выковырять из дыр в зубах остатки бифшекса.

                А-2 быстро заметила мои страдания и предложила вылечить все зубы у её знакомого дантиста, который, к моему удивлению, оказался выходцем из Южной Кореи, доктором Ли. Поехали к врачу, после осмотра, все вместе, составили план на целый год вперёд. Гарантией платёжоспособности выступала А-2, у неё был дешёвый кредит в банке, а я уже расчитывался с ней наличными. Реставрационно-восстановительные работы в моей пасти длились действительно целый год. Врач что-то сверлил, пилил, удалял, пломбировал, делал слепки, ставил временные протезы. Иногда он колол в дёсны обезболивающее, от которого немела половина лица, сознание немного мутилось и я  не мог вести машину, А-2 садилась за руль. Всё это длилось так долго, что доктор успел съездить на зимний курорт, неудачно скатиться по трассе большого слалома, упасть, серьёзно повредить себе позвоночник, потерять некоторые двигательные функции, лишиться возможности практиковать в  своём зубоврачебном кабинете и продать бизнес другому дантисту – молодому итальянцу. Вся скульптурная группа в моём рту, со съёмным протезом на нижней челюсти и деталями из золота, стали и фарфора на постоянных коронках, стоила мне две тысячи долларов.

                Я платил за зубы, за квартиру, за газ и свет, возвращал деньги Каритасу и таким образом польностью включился  в систему, при которой наличных всегда не хватает, а безналичка крутится между банками. Гарантия моим новым зубам была на двадцать лет, ношу уже давдцать один год. В 1993 году, в издательстве «Посев», в Раменском под Москвой, где я жил и работал, я уронил протез в душевой, отлетел один рожок крючка, но протез функционирует и до ныне.

                Возвращаясь с работы к себе домой на Эй Стрит, я первым делом заглядывал в почтовый ящик. /Интересно проследить, как за двадцать два года снижалось эмоциональное восприятие писем из России, пока письма не прекратились совсем, а с ними и эмоции/. С хозяйкой, чтобы не надоедать ей ежедневными вопросами о заказных письмах, договорились, что она сама будет стучать мне шваброй в потолок, если есть заказное письмо для меня. В один прекрасный осенний день 1980 года, я вынул из ящика длинный западный конверт с моими именем, но без обратного адреса и марок. Распечатал – визитная карточка специального агента ФБР такого-то с просьбой позвонить. Разволновался, мне вызовы в любую ментовку радости не приносят. Посоветовался с А-2, успокоила, ерунда, мол, какая-нибудь.

                Позвонил с работы и агент пригласил меня в оффис, находящийся в федеральном билдинге в центре Баффало. Нашёл этаж ФБР среди множества государственных агенств. На этаже – лёгкая ментовская настороженность, дисциплина, хотя и с улыбочками. Встретился со «своим» агентом: небольшого роста, молодой – видать недавно из академии ФБР, чернявый, с резким взглядом и нарочито крепким рукопожатием. Провёл в комнату для допросов, всё серое, чистое, окон нет, веет законностью и бесчеловечностью. У квадратного стола с пепельницей– два стула. Уселись, он тощую папочку листает, увидел уголок газеты. Агент чуть не в лоб спросил меня, не являюсь ли я агентом КГБ. Нет, говорю, не являюсь, совсем наоборот. И тут он поделился  своей голубой мечтой: повстречать агента КГБ и сцапать его с поличными на руках. Пожелал ему успеха. Тот показывает статьи из газет с моими фотографиями, из-за них, мол, и вызвал. Наверное, он читал где-то, что подобным образом создаются агенты влияния, не знаю, но я вспомнил Джеки на работе, который весело возмущался, что всю жизнь живёт в Баффало и никогда не имел такого паблисити, как я через полгода жизни в США. Агент был настоящий борзой рыщущий в поисках антиамериканизма. Он назвал имя какого-то диссидента и сказал, что тот никогда не получит гражданства из-за своих критических, по отношению к США, статей в прессе. Не понравился мне этот агент, но других я не знал. Договорились, что в случае чего я позвоню ему, вдруг гэбиста поймаем, благо телефон ФБР работает 24 часа в сутки. Спросил, почему он не по почте своё письмо отправил, а сам опустил в ящик; оказывается, хотел посмотреть где я живу. Правильно, окружение многое может сказать о человеке. На прощание он дал мне брошюру с историей ФБР на девятнадцати страницах машинописного формата с чёрно-белыми иллюстрациями, 1978 года издания. Что ж, у КГБ и такой нет для народа, подумал я. В брошюре история таких громких дел, как Келли-автоматчик; реакция ФБР на Пирл Харбор /и ни слова о концлагерях для американцев японского происхождения/; арест восьми нацистских саботажников в 1942 году; атомный шпионаж Клауса Фукса и пара человек – имена не названы – казнённых за это на электрическом стуле; дело Рудольфа Абеля – шпиона из СССР; рост серьёзных преступлений в США в 50-е годы прошлого века; убийства Джона Ф. Кеннеди, его брата Роберта, лидера движения за гражданские права Мартина Лютера Кинга; ограбление на 2,7 миллиона долларов компании Бринкс в Бостоне и прочее. С 1972 года в ФБР стали принимать и женщин, и с тех пор: «Наши парни и девушки борются с преступностью в США».

                Шпионов и преступников надо ловить, но бывшие подсоветские граждане помнят шпиономанию в СССР. Я подросток, пишу импрессионистический силуэт завода – подозрительный, тащи его в охранку, размазывая масло по холсту. Человек с фотоаппаратом – тем более шпион. Родченко прекратил снимать улицу в 50-х годах, на всё нужно было разрешение. Но шпиономания - болезнь интернациональная. Кое-кто, под влиянием маскультовской макулатуры и ТВ, считал и меня «шпионом» в США. Таким мнительным был бой фрэнд сестры А-2. На работе на меня положила глаз А-3, поглощающая множество детективов. Она заметила, что выходя с работы, я, не отходя от дверей, оглядывался налево и направо. Это был условный рефлекс приобретённый в Ленинграде. Похвалил её за наблюдательность и объяснил в чём дело.

                Однажды я получил странное письмо с предложением обмениваться марками, номера телефона в письме не было. С помощью А-2 написал ответ, назначил встречу в «своём» баре. Взял с собой для страховки А-2, она призналась, что сто лет не была в баре и что он плохо действует на её психику. Прождали в баре минут двадцать, что-то я потягивал из стакана. Никто не явился. А-2 предположила, что это был негр работающий на почте и видевший письма адресованные мне из разных стран света, и что увидев нас в баре, он почему-то постеснялся подойти. Может быть и так, никто мне больше не писал, но марки с конвертов стали пропадать – не жалко, я не филателист. Всё не находил места сказать, что расизм был жив в США, даже у А-2 проскакивали эти нотки, для меня же, клянусь Олимпом со всеми его богами и богинями, чёрные и белые были равны.

                А-2 не ревновала меня к прошлой жизни и к моей переписке, а я не скрывал от неё мои отношения с В.Л., как главной связью  с Россией, Ленинградом и его культурной жизнью. А-2 с чисто американско-русским задором, предложила вывезти В.Л. на Запад в большом чемодане /?!/, предварительно расспросив меня о габаритах и весе В.Л. Эта идея осталась нереализованной, но подштанники и колготки для В.Л. мы покупали вместе с А-2. Это был мой непосредственный привет промежности, в которой я бывал так часто и таким изменником. Вылезал днём из Вл., Р., К.Л., Г.Т., или ещё кого-то и в эту же ночь влезал в В.Л., сравнивая различные конструкции влагалищ. Такой вот разврат. Хотя, теперь я скорее назвал бы это испытанием естеств, то есть почти научной деятельностью познания половой жизни.

                Катились в небытие мои производственные будни и оставляли, надеюсь, след в искустве творческие вечера, выходные дни и праздники. Всё свободное время  уходило у меня на творчество, переписку, чтение, отправку «Стрел» и посылок с гуманитарной помощью В.Л., матери и ещё кое-кому. А когда же я пил? Находилось и для этого время, деньги и здоровье. Хрестоматийные прогулы работы по понедельникам стали моим ритмом. Один или два понедельника я прогуливал каждый месяц. Боссу было бы всё это до лампочки, если бы я звонил утром по телефону и предупреждал о своём отсутствии. Но ползти с похмелья утром к телефонной будке и что-то врать на ломаном английском – было выше моих молодецких сил. Немного опохмелялся, отлёживался и во вторник пунктуально появлялся на роботе, с автоматически поникшей головой под тяжестью комплекса вины. Если же я приходил похмельный на работу, это мог быть любой день недели, то страдания мои поймёт только хорошо пьющий мужчина или, так же хорошо пьющая, женщина. У меня хватало сил, ума и воли не пить на работе, но от меня явно разило перегаром. Джеки подъёбывал меня немного по этому поводу, а Джимми – ирландец – сам закладывал за воротник. Босс косился на меня, но всемирная алкогольная слава русских, вероятно немного смягчала его недовольство.

                По пятницам, получив чек и отоварив его в банке: это кладу на счёт, а это – на жизнь, на пропой и прокур; не очень бодрой походкой шёл домой от автобусной остановки на Мэйн Стрит к своему дому. Путь лежал мимо ликёр сторс и баров. Внутри меня шла борьба между какими-то частями души: одна говорила – нет! ни бутылку брать не будем, ни в бар не пойдём; другая, с окраской Зелёного змия, шептала – ерунда, ты же сильный, возьмём четверть галлона нашего любимого джина, выпьем стаканчик, а остальное растянем на неделю, пробка-то винтовая. Брал бутылку, выпивал стаканчик, ужинал, выпивал ещё и валился спать в беспамятстве. Правда, часто, я читал ещё довольно долго, поставив стакан и пепельницу на широкий подлокотник бежевого кресла. Замечал, как медленно балдею, перечитывая строчку несколько раз, откладывал книгу и шёл спать помывашись, почистив зубы и раздевшись. Да, моя нищета, по американским стандартам, доходила до того, что за год с небольшим проживания на 63 Эй Стрит, я не приобрёл ни радио, ни телевизор, ни телефон.

                Алкоголизм – загадочная болезнь, до последнего времени учёные не понимали целиком её механизмы, считали, что это нечто психофизиологическое, иногда отягощённое наследственностью, а иногда – нет. А не зная устройства болезни невозможно её и вылечить. Отсюда миллионы страдающих, обвинённых общественным предрассудком в слабости воли. Теперь я думаю, что корни алкоголизма сидят в личном бессознательном и как  таковые не могут быть подвергнуты рациональному анализу до простого признания самому себе – да, я алкоголик! Но эта болезнь увёртлива, как дьявол и уверяет дневное сознание человека, что он не алкоголик, ну просто перепил немного, и так двадцать лет, и до белой горячки, и до гробовой доски.

                Эти пятничные – и не только – диалоги были интересны мне  сами по себе, удивляли и поражали силой убеждения исходящей от Зелёного змия. Этакий «диалектик» из репертуара Ивана Карамазова. Тёмная, бесовская сущность алкоголизма, была мне понятна, да и в народе это понятие бытовало, отсюда и «зелёный змий», правда в бутылке, а не в душе. Я продолжу эту тему, когда дойду до весны 1982 года.

                Продолжал я и работу над холстами, эскизами на бумаге. Долго простаивал или просиживал перед начатым холстом, не зная как вести работу дальше. Удачные места сдерживали, мешали изменять линии и цвета композиции, вести её к завершению. Появлялось всё больше иконных образов, но Спас или Богоматерь с Младенцем на холсте не отвечали моим живописным задачам. Зная русский живописный идеал: доска, левкас, яичная темпера, олифа как лак , - масло на холсте было для меня слишком тяжелым, материальным, непрозрачным. Живя в Америке я создал три настоящих иконы: «Спас нерукотворный» /с оригинала XII века/, для заказчика из Техаса; «Святой Николай» для Романа Журбы из Торонто; «Спас – ярое око» - для себя. Размышляющего Иоанна Богослова, я заканчивал уже в Германии. Мистер Трипл щедро пожертвовал старое сухое дерево для икон. Пользуясь отличными инструментами в его столярке я изготовил доски, соединил их поперечным врезными шипами, вырезал средней глубины ковчег; дома проклеил рыбьим клеем, протёр чесноком, наклеил паволоку, затем левкас и шлифовка. Рыбий клей я вывез из России, его варят из хрящей осетровых рыб и, разогретый, он немного пахнет рыбой. Это клей обладает атрибутом вечности. За заказные иконы я получил 500 и 300 долларов.
 
                Придвигался творческий кризис, тупик, но я пока не сознавал этой проблемы. Начал большой, на холсте, композиционный пейзаж Петербурга: Петропавловская крепость и зелёное с красным мартовское небо. Этот образ так и сидит во мне нереализованный. Эрмитажный подход к композиции, вызывал линии построения, которые, как мне казалось, никуда не вели. Холст так и остался неоконченным, через несколько лет пытался завершить его в Европе, бесполезно. Этот творческий кризис подпитывали мысли о России. Я не мог со спокойной совестью пожирать американское мясо, не думая о живущих впроголодь россиянах. Выклёвывалась формула: сначала освобождение России от большевизма, а затем уже личное творчество. Русская жертвенность... Эта формула облегчила мне расставание с творчеством на неопределённый срок, но я ещё плохо знал себя и не ведал до конца мощи художественного инстинкта, с которым я родился и от которого невозможно избавиться ни с помощью водки, ни политики, ни ****ства.
                Фотография, которой я всё более и более углублённо посвящал себя, давала отдушину моем  визуальному восприятию мира, но только отдушину, без полноты реализации. В фотографии, особенно в начальный период, было много от хватательного рефлекса. Всё захватить на плёнку, всё зафиксировать в этом быстротечном меняющемся мире, всё важное превратить в слайд или фотографию для поддержки памяти. Разумеется, как художник, я не только реагировал на внешний мир, но и реализовывал сознательные идеи, бессознательные порывы, инстинктивные движения души. Фотография стала инструментом самопознания. Открылся важнейший, эротический аспект фотографии, когда А-2 стала моей первой фотомоделью. Обычная, широко распространённая роль фотографии, как важное средство коммуникации, тоже была важна для меня. Посылая фотографии в Ленинград я рассказывал с их помощью о себе и окружающем меня мире, таком далёком и недоступном для граждан СССР. Сделал однажды серию фотографий мясного отдела в магазине и послал В.Л., серия прозвучала антисоветской пропагандой.

                Подступало отвращение к искусству, даже классическому, не говоря уже о подделках современных американских халтурщиков и халтурщиц. Пожилая подруга А-2, Энн К. имела отношение к музею Альбрикс Нокс в Баффало, кажется занималась там в изостудии и пригласила нас на очередной вернисаж. Музей частный, расфуфыренная публика, в центре, под куполом, углубление и балюстрада вокруг. На полу углубления посыпан песочек, вероятно оригинальный из Сахары, и разложены в претенциозном беспорядке кости верблюда. Не припомню ни саксаула, ни сухих экскрементов верблюда, одни мослаки валяются. Автор – художница, белая американка, якобы восходящая звезда поп или концептарта. А-2 и Энн К. громко прыскали в кулак и наконец открыто рассмеялись. Я, ещё полный советский комплексов, одёрнул их, сказав, что могут вывести за дверь из-за такого поведения. Моё замечание рассмешило их ещё больше, чем бедные косточки верлюда /убила его сама художница или подобрала в пустыне? Неизвестно.../, и А-2 все пять лет вспоминала этот случай, как пример авторитарного воспитания.

                Интерес к искуству не умирал окончательно и году в 1982 мы с А-2, на нашей «Импале», сгоняли на выставку Эль Греко в город Толедо, что в штате Огайо находится. Вертикальный, пламенеющий к небу, змеящийся Эль Греко! Он попытался дематериализовать материальную вязкость масляной живописи и выразить страстный и мрачноватый дух испанского католицизма. Крапп-лак и  болезненное жёлто-зелёное, чёрное и серое, кобальт синий, берлинская лазурь и охра золотистая – чистый живописец. В юности, занимаясь изучением рисунков старых мастеров в библиотеке Академии художеств, приобрёл через подругу Р. чёрно-белые фотографии с репродукций Эль Ереко. Качество фотографий для совдеповский условий было отличное, но и стоили они недешево. В Эрмитаже «Апостолы Пётр и Павел» - один из шедевров Эль Греко. Когда я работал над «Скорбящей Богоматерью» Луиса де Моралеса, то слышал голос экскурсоводки перед толпой профанов – в греческой смысле – из привинции, что-то тараторящей о мастерстве художника в передаче психологической разницы характеров Петра и Павла. И ни слова о том, как рука  апостола Павла упёрлась в Евангелие, какая связь пластическая с книгой под ней, какое мощное кубистическое построение во всём этом!

                На Западе, как известно, ставят ёлку и дарят подарки на Рождество Христово – 24 декабря, а Новый год справляют уже по инерции. На Рождество 1980 года приехали дочурки А-2, давно уже знавшие, что у их мамы появился бой фрэнд. Почти с порога и почти открытым текстом они выразили озабоченность и опасение – не содержит ли их мама меня. А-2 успокоила их, каждый платит за себя, а машину купил я. На этом девочки успокоились и почти полюбили меня как приёмного папу. Второй их заботой было моё пьянство и трезвость матери, но тут уж проявлялась анонимно-алкогольная стойкость А-2. Пока гостили дочурки, а я оставался ночевать, то места на двух этажах половины дома хватало на всех, но утром возникала очередь в единственный туалет совмещённый с ванной. Мне понравилась местная традиция: если дверь в туалет закрыта – значит занято, если приоткрыта – свободно.

                Дочери А-2 давно перешагнули возраст нимфеток, но что-то от духа Набокова присутствовало тогда во всей атмосфере дома. Возможно, влияло признание А-2, сказавшей, что прочитав «Лолиту» она, после развода, решила не выходить замуж второй раз, чтобы не подвергать своих дочерей опасности.

                В конце 1980 года меня разыскал Роман Журба , канадец украинского происхождения, живущий в Торонто, провинция Онтарио. Оказалось, что он знаком с Феодосием Гуменюком - опять таки, мир тесен – вывез с помощью канадских хоккеистов картины последнего, сняв их с подрамника и замотав  в рулоны с объёмистым профессиональным барахлом хоккеистов, и теперь организующего выставку этих контрабандных картин. Журба попросил меня написать заметку для буклета, что я и сделал. Получилось пять страниц машинописного текста с фотографией, где я и Федя скрестили стаканы с портвейном  на брудершафт. Фото было снято в мастерской Феодосия летом 1978 года, волосы у меня ещё не успели отрасти. Разумеется, я был приглашён почётным гостем в гнездо «самостийников» в Торонто. Но у меня не было никаких документов, по которым я мог бы покидать США и возвращаться обратно. Подал анкету на «Грин карт», нечто вроде паспорта с местом для штемпелей виз, действительно оливково-зелёного цвета, и своевременно получил этот «Рефьюджи травелер документ».

                Как спресованны эти события! Казалось годы прошли, а всё происходит за год-полтора. Любительница детективов А-3, моложе меня, мать двоих детей, разведёнка, к этому времени уже соблазнила меня. Она жила между Баффало и Ниагара Фаллс и каждый день гоняла на машине на работу и обратно. Это была простая служащая в бюро, осваивала компьютер, только начавший входить в широкое применение в конторах и на производстве. Она глотала детективы, как я уже говорил, видела во мне что-то романтическое и ни разу в жизни не слушала И.С. Баха.

                А-3 заблаговременно пригласила меня к себе на ужин. В этот день я положил в брезентовую сумку от противогаза не только завтрак и фотоаппарат, как обычно, но и зубную щётку. После работы А-3 подхватила меня за углом, чтобы меньше сплетен было на работе и мы покатили к ней. Дома познакомила меня со своими детьми лет 8-12. Ужин как ужин, не за этим приехал. Много не пили, чтобы хоть что-то почувствовать друг к другу в первый раз, к тому же завтра на работу надо будет спешить. Дом у А-3 собственный, двухэтажный, от родителей достался. Дети не хотят идти спать, младшая дочка хочет в постель к братику, а мать подозревает в этом извращение. Но что-то от современного воспитания А-3 восприняла, писает при детях, сын замечает, что волосы у неё на лобке похожи на сердечко. Через несколько лет будет страдать по подобному «сердечку», - говорит мне А-3. Укладывает наконец-то детей спать. Все спальни на втором этаже, всё  слышно. Мы впервые обнимаемся в гостиной внизу и жадно впиваемся в губы друг-другу. Самое безопасное место – кухня. Мы ****ся на полу, едва успев сдёрнуть с себя одежду. Пол – чистый и скользкий пластик, она скользит под моими толчками и упирается головой в стену. Кончать можно в неё, какое счастье! Её ноги запрокинулись почти за её уши. Мы кончили. Мои колени болят от жесткого пола. А-3 наделена чувством юмора, и ценит его во мне, что-то шутит по поводу ебли на кухне при наличии широкой постели наверху. У А-3 стройная, тонкая, изящная фигура. Половинки её попки целиком помещаются в моих руках, груди, даже после двух родов, стоят сосками вперёд и немного вверх. Она меньше меня ростом, примерно до ухе, и немного задирает голову, когда говорит со мной – стоя, не лёжа.

                Утром лёгкая паники и стресс. А-3 собирает детей в школу, их подберёт жёлтый школьный автобус; что-то готовит нам на завтрак; на ходу дожевываем, и А-3 устанавливает специальную большую кружку с кофе в специальное гнездо в машине. Мы на хай вэе, едем на работу, А-3 прихлёбывает свой кофе. За квартал от работы я вылезаю из машины, мы не хотим пока демонстрировать нашу связь, и я захожу в забегаловку выпить жидкого американского кофе. Моя работа начинается не в восемь, как у неё, а на час позже.

                В ноябре 1980 года открывалась выставка Ф.Гуменюка в галерее института Святого Владимира в Торонто. Почему-то я решил ехать с А-3, а не с А-2, моложе? симпатичнее? Не знаю. А-3 согласилась, подозреваю, что это было её первое в жизни посещение вернисажа. Она сдала детей своей матери и мы покатили вечером в Торонто. Погода была гнилая и опасная, дождь грозил замёрзнуть на поверхности дороги. Вела машину А-3, потом я. Была уже ночь и я просил указывать мне повороты заранее. На подъезде к перпендикулярной развилке – дорога влево и вправо, а впереди трёхметровая насыпь, я стал уже поворачивать направо, когда А-3 сказала – налево. Крутанул руль и меня понесло по дороге. Всё произошло мгновенно, даже моя кинокамера замедленного действия не сработала и я не могу поэтически описать это проскальзывание мимо смерти, это зависание перед падением вверх, в светящийся тоннель света. Крутнувшись вокруг своей оси и пролетев мимо железобетонного столба с освещением, мы врезались в насыпь. Испуг пришёл позже, когда я выключил зажигание и включил мигалку. Наше здоровье и жизнь спасли: пристяжные ремни, поздний час без машин на хай вэе, и столб пожелавший остаться немного в стороне от сложной кривой вычерченной автомобилем.

                Выбрался из машины, на дороге было трудно стоять – её покрывала тонкая корочка пупыристого льда. А-3 не впала в панику, быстро договорились, что машину вела она, так как у меня не было ещё автомобильной страховки. Посмотрели – капот зарылся в гравий насыпи до самых фар, правая шина лопнула от мощи удара, в остальном должен был разбираться автомеханик. Остановилась проезжающая машина и водитель пообещал вызвать нам дорожную службу помощи, которая незамедлила явиться. Я успел сделать несколько снимков бедной машины. Спасатели профессионально выдернули машину из насыпи, подняли её нос, посадили нас в кабину  и все вместе покатили в Торонто, до которого оставалось несколько километров. Автоспасателя больше всего заботило – не треснула ли несущая рама машины. А-3 договорилась о формальностях на авторемонтной станции, вызвала такси – платил я – и мы поехали на вернисаж, опоздав всего минут на десять. Вернисаж, как вернисаж, только говорили на украинской и английской мове, я же выступил на русском, Журба переводил. Под работами Гуменюка, довольно высоко оцененными, быстро стали появляться красные точки – продано. Украинская колония в Торонто богатая, а Федя национальный украинский художник. Правда, позже, в 90-е годы, он признался мне, что не может жить на Западе, чуждый, меркантильный дух, деловые отношения людей, без славянской душевности. И на Украине он пока не приживался, Питер стал его второй родиной.

                Мы с А-3 остались ночевать у Журбы, наверно это была пятницы, да и ехать в Баффало было не на чем. Было как-то особенно холодно на ледяных, кажется накрахмаленных, простынях, мы согревали друг друга, крепко обнявшись под одеялом. Ни у неё, ни у меня запасов жира под кожей совсем не было. Дополнительное неудобство – дом Журбы совершенно некурящий, я курил в окно и ещё больше выстуживал спальню. Ни авария и стресс на дороге, ни вернисаж с вином и разговорами не придавили моего желания. Трахал я подругу на боку, сохраняя тепло, очень медленно и тихо, в доме стояла абсолютная тишина. Главной заботой было – как бы не заляпать спермой простыни. Кончил, затыкая свой рот её худым, в веснушках, не видных ночью, плечом.

                Утром обильный американский завтрак с обязательным апельсиновым соком. Журба показал дом, оборудованный под мастерскую подвал, достал из железного шкафа автомат М-16, модель под мелкокалиберный, в США 22-й кажется, патрон. От красной заразы защищаться, - говорит, - на всякий случай. Как-то быстро починили машину, рама оказалась целой, я вздохнул свободней. Журба отвёз нас в автомастерскую, попрощались и мы  погнали домой, соблюдая ограничения скорости. Все формальности с оплатой произведёт страховая фирма А-3. Машину теперь вела только она, я временно вышел из доверия. Позже, после Рождества, встретились снова. А-3 рассказала, что в гостях у родителей так объедалась, что ходила какать два раза в день. Мы целовались, я мастурбировал её клитор, она хорошо кончила. Вставил палец ей в попку – не понравилось, пожаловалась, что пришлось бежать на горшок. Как-то быстро опростились наши отношения, иногда она ворчала, предупреждала, что ненавидит пятна на зеркале в ванной от брызг зубной щётки или от нитки между зубами. Познакомила с бывшим мужем пришедшим навестить детей, оказался здровяк-работяга, пили вместе пиво. А-3 выяснила дату моего рождения и в 1981 подарила мне щётку для усов и маленькую, с ладонь величиной, красную подушечку в виде сердца, окруженную белым кружевом, с вышивкой зелёными нитками „VADIM“. Гордилась, что сделала этот подарок своими руками. Храню это сердце до сих пор, такой вот я сентиментальный стал. Оторвался от писания, пошел и пощупал – не зашито ли  что в этом сердце, кажется нет, а распарывать жалко, да и лень.

                А-3 устроила вечеринку с молодыми коллегами по её работе. Пили, курили марихуану, скинувшись по несколько долларов. Я затягивался, не в пример этому вралю, ***сосу Биллу Клинтону. Вечеринка была для меня скучной, разговоры банальные, а о групповом сексе никто даже не заикался.

                Отгулял Рождество и Новый год,1981, год, в семейном кругу А-2. Продолжались трудовые будни в фирме Джона Ф. Трипла: таскал мебель, расчищал холсты, золотил рамы, вырезал звериные лапы из драгоценного дерева махогони для мебели чипендейл и так далее. У босса в ходу была варварская техника дублирования ветхих холстов – на древесно-стружечную плиту с помощью клея-цемента, на который сажают линолиум на полу. Предложил я музейный способ – холст на холст. Решил это потому, что небольшой ветхий холст было самого Паоло Веронезе или его школы. Приготовил на подрамнике холст большего размера для переноса, проклеил желатином и отшлифовал. Растянул холст Веронезе лицом вних на идеально гладкой деревянной поверхности, укрепил кромки, проклеил и отшлифовал изнанку коричнево-красного от древности холста. Нанёс последний слой клея, положил новый холст на старый, пригладил, перевернул – ровно, без морщин, отлично сидит! И вот, моя нетерпеливая поспешность, которая нужна только при ловле блох и ебле чужих жен, опять подвела меня под монастырь. Вместо того, чтобы оставить холст сохнуть до следующего дня, я стал вырезать его из подрамника. Катастрофа не заставила себя долго ждать. Клей, ещё имеющий в себе влагу, стал стягивать, морщить, крутить в трубку оба холста. Я был в ужасе. Босс не терял хладнокровия. Он и раньше был против музейной реставрации, а теперь его правота подтверждалась самым ужасным образом. Он приказал оторвать Веронезе от нового холста и наклеить его на доску с помощью клея-цемента, что я и выполнил дрожащими от волнения руками. Теперь на доске красовалась старинная итальянская композиция с многочисленными утратами красочного слоя. Меня спасло философское спокойствие босса и то, что он не считал этот холст оригиналом. Я же клеймил себя позором и был готов вылететь с работы. Вместо этого, босс велел, совсем не музейным методом, восстановить все утраты на холсте, что я и выполнил, да так, что и в лупу нельзя было отличить новую живопись от старой. Это был самый сильный шок за всю мою американску жизнь, страшнее, чем авария на хай вэе.

                Возвращаясь зимой к себе на Эй Стрит, я часто заглядывал в польский бар рядом с моим домом. Заказывал себе стопарик виски и пиво, выпивал и шагал домой ужинать. Бар был затрапезный, узкий сарай с низким потолком подпёртым деревянными столбами посередине. Однажды, в подпитии, попросил бармена соединить меня по телефону с Ленинградом. Кажется, бармен даже не знал где находится Ленинград и с недоумением отказал мне. Нравы в баре были крутые, здоровенные парни подражали героям из мордобойных  фильмов, упирали кулак в деревянный столб-колонну и лупили лбом по кулаку, стараясь сокрушить столб. Это польский бар – гордо рычали они. Как-то я заметил возбуждение у стойки, парень искал деньги, которые лежали перед ним и куда-то провалились. Он был уже пьян и агрессивно рыскал глазами в поисках жертвы, кивнул на меня бармену, но тот отрицательно покачал головой. Тогда пьяный сгрёб в охапку какого-то безответного сопляка-замухрышку и поволок его в заднюю комнату. Послышались удары и всхлипы, бармен не вмешивался. Вскоре появился пьный, он пинками подталкивал перед собой совершенно голого беднягу. Все помалкивали. Пьяный вытолкнул голого на улицу, где задувала баффалонская метель и мороз был градусов десять. Обыск одежды бедняги ничего не дал и пьяный вышвырнул её за дверь. Судьба голого на морозе никого не ебла.

                /В работе над рукописью «Нецензурной автобиографии» меня заботит не столько  то чтобы не пропустить важный, любопытный, смешной кусок прошлой жизни, сколько опасность повторений. Вспоминаю, что даже у Сервантеса в «Дон Кихоте», спасённый каторжник ворует осла у Санчо Панса, который очень страдает  от этого, а через пару глав этот осёл появляется без всяких объяснений. Автор просто забыл о чём писал раньше и не трудился перечитывать своё произведение. Это, разумеется, не оправдание халтурной работы без подробного плана и черновиков. Остаётся вопрос, что труднее, проживать жизнь как произведение искусства или фиксировать прошлое в форме текста на русском языке?/.

                Весной 1981 года как-то незаметно исчезла моя польская хозяйка на 63 Эй Стрит, а снизу зазвучала громкая поп-музыка. Внизу оказалась чернокожая семья во главе с монументальной, необъятной и необхватной матроной лет 30-50-ти. Читатель помнит, что я, клянусь собакой! не расист, разные цвета кожи украшают нашу общую Землю. Эта матрона, в лёгком подпитии, встретила меня однажды и зявила, что дом теперь принадлежит ей и она повышает плату за жильё. Я согласился, внутренне негодуя на польскую хозяйку, слинявшую без того, чтобы сообщить мне о продаже дом. Через несколько дней матрона, в том же подпитии, на смутном английском языке, потребовала ещё большую плату за жильё. Если я платил, скажем, двадцать долларов, то теперь нужно было сорок. Это меня взъебло! Я не расист, а испытываю расизм на себе.

                Опытная, толстая и непьющая А-2, после моей жалобы сказала, что новая хозяйка просто не хочет иметь меня в качестве жильца, вот и загибает цену на 100% выше, чем средняя квартплата в этом районе Баффало. Вероятно, ей самой нужен весь дом, а других законых способов выселить меня, в США не существует. Что делать? /и кто виноват? – оказывается это и американские вопросы/. А-2 раздумывала не долго и предложила переехать к ней; у меня будет своя спальня и рабочая комната, а всё остальное – общее. Плата – умеренная. Позже А-2 умудрилась подселить одного студента на чердак, спокойный парень, приволокший свой фотоувеличитель в подвал, где я выгородил «фотолабораторию». Как быть? Переезд и все удобства под боком – хорошо, а как же моя свобода!? Но, удобства перевесили и в июне 1981 года мы взяли на прокат маленький прицеп Ю-халл, прицепили к «Импале», погрузили мой незамысловатый скарб и перевезли всё на Паркер Авеню в белом районе города.

                От деловитости А-2 я немного охуел. Все вещи на Эй Стрит были моими, уверяла она, так как я расчитался с Каритасом. Ей приглянулось старинное деревянное кресло и газовая плита. Но отвинтить плиту – нужен специалист, ничего, как-то отвинтили и перекрыли кран на газовой трубе. Но эту плиту нам с А-2 было не утащить. Послала меня к соседям и какой-то парень поляк помог стащить тяжёлую плиту по крутой лестнице со второго этажа на Эй Стрит, погрузить в оранжевый прицеп, и втащить её в подвал на Паркер Авеню.  Я думал, что у меня выедет грыжа и оторвутся пальцы на руках. А-2 утешала меня, говоря, что таких солидных /Solid/ плит теперь не делают и дала что-то на чай доброму поляку.

                А-2 обладала многими талантами, кроме одного – парикмахерского. Мои волосы отросли почти до плеч, а тратиться на парикмахерскую мне было жалко. Бороду я тогда не носил, обходился пшеничными усами. Пришло приглашение из НТС во Франкфурте на Майне на летние молодёжные курсы  Союза. Собираюсь ехать, но лохмы надо обязательно обкарнать, настаивала немного консервативная А-2. Пошел в парикмахерскую по её выбору и мне устроили стрижку, якобы модную, а мне главное покороче, чтобы подольше не возвращаться в эту обдираловку. Купил специально для поездки светло-серый костюм тройку, конечно, под руководством А-2. Получил визу в ФРГ, а уже оттуда в Бельгию, кажется, без визы ездил. Мне, как бедному художнику, НТС оплатил перелёт в оба  конца, разумеется, самым дешёвым рейсом. Чувствовал себя большой шишкой – лечу по приглашению в антикоммунистический центр с традицией идущей ещё от Белого движения. Дал себе очередной зарок не пить и не позориться в Европе. А-2 уже успела выдать формулу, что если я брошу пить, то стану по настоящему опасным для советского режима, все данные у меня для этого есть.
 

/Моё фото вверху - Мэйн Стрит, Баффало, штат Нью Йорк, 1984 год/