На порожке

Нелёгкой жизни мамы моей, Александры Павловны, посвящается…

Уже почти 30 лет,  раз в год, летом, (иногда чаще) я становлюсь пассажиром автобусного маршрута «Мариинск - Тисуль». Дорога отменная, пейзажи – как в Швейцарии, чистенькие ухоженные поля, берёзовые колки: всё изучено, знакомо и всё родное – простор. Омрачает дорогу только одно - её длина. До Берчикуля почти 100 км пути. А в родной дом попасть хочется как можно быстрее. Только там можно вновь почувствовать себя маленькой и беззаботной. Потому что там – мама! Там я становлюсь дочечкой. Ни женой, ни матерью, ни кем-то  уже привычным  другим, а именно – дочечкой. Это ни с чем несравнимое ощущение.
У дороги есть ещё один недостаток – она навевает воспоминания. Они не мои – мамины. Но врезались в душу, и переживаешь их как свои. Эту дорогу моя мама девчонкой, в войну, много раз преодолевала пешком, туда и обратно. Босая. Сбивая в кровь ко всему привычные пятки. Она бегала к своей маме. В тюрьму. В Орлово-Розово. Ходила она только летом, чтобы за сутки обернуться туда и обратно, потому что дома её ждали маленькие братья. На три года она стала им всем – мамой, папой, шансом на выживание. Бежала она туда за буханкой хлеба, настоящего, не из мякины, за кусочком мыла, и за материнской жалостью. Получив всё, бежала обратно, спрятав буханку как драгоценность, чтобы потом, по маленькому кусочку, как деликатес кормить хлебом братьев. Сама она дорогой питалась жаркой летней клубникой, а если её не было – то ничем, водичкой из ручейка.
Однажды за ней увязался 12-летний брат Петька. Кожа да кости. Она знала, что он может и не одолеть пути, но взяла. Туда он дошёл, дополз, добрался. А вот обратно все силёнки иссякли. Она и плакала, и уговаривала, и ругала его и пыталась тащить на себе – ничего не получалось. Дошли они только до середины пути – до Усть-Серты. А уже ночь, и гроза, и захолодало, а они – полуголые. Стали они стучаться в дома, проситься на ночлег, но никто без денег пустить их не согласился. Повезло только на пятый раз, на другом краю деревни. Молодуха, с целым выводком детей свесившихся с печи, разрешила им переночевать. На порожке. Другого места не оказалось. Всю ночь просидели они, прижавшись друг к другу, где дремали, где плакали. Но как начало светать, хозяйка проснулась и взяла с них плату за постой – буханку того самого хлеба! Больше Петьку она с собой не брала. А вот приветить и накормить любого – стало её личным кредо на всю жизнь.
 И ещё она плакала, когда мы  маленькими играли на порожке.

 Степанида.
Стешкина молодость выпала на лихие и голодные послереволюционные годы. В политике Стеша не разбиралась: главными в её жизни были хлеб, огород да домашняя животина. Хотя и  всего этого в её бедняцкой, полной ртов семье, было мало.
Красавицей Степанида не была, но была девчонкой бойкой и жениха себе нашла                красивого, да чернобрового.
 Паша был на годок старше, обличьем смахивал на цыгана, был горяч, работящ и ловок. Поженились они когда вокруг вся жизнь перевернулась: коров со дворов сгоняли в общее стадо, новое слово «колхозы» пугало и настораживало. Будущее было непонятным и неизведанным. Но жизнь брала своё  - как из рога изобилия появились в молодой семье четверо ребятишек. Любимец отца светловолосый Миша, кудрявая бойкучая Катерина, чёрная как смоль Александра и Пётр  - черноволосый, но с синими пронзительными глазами, худенький как тростиночка – поскрёбыш. Построили молодые домишко, небольшой, но свой в новой деревне Хитрушке. Жили бедно, да дружно. Ребятишки росли послушными, и в отца работящими. Беда пришла нежданно. Заболел и умер от аппендицита  в больнице кормилец  и опора Павел. Нерадивые хирурги оставили после операции в его животе ножницы. Было ему всего 26.
Тяжело бы пришлось Стеше, если б не свёкр со свекровью, чем могли, помогали они вдове молодой. Ребятишек обихаживали, покос, дрова – всем гуртом наваливались, и дело спорилось. Пока не появилась в Стешкиной жизни новая любовь.
Его тоже звали Павел.
На колхозном сенокосе сошлись их жаркие взгляды, Паша ловко кидал навильники, а Степанида стоговала. Ситцевое платьице было мокрым от пота, и обтягивало молодое, упругое и ждущее любви тело. Двадцатилетнего нагловатого   Пашку  это заводило и в одну из жарких летних ночей они  согрешили. Парню от горячей вдовы и нужны то были только жаркие ночи, а вот она влюбилась, да и мужик в хозяйстве был нужен. Только свёкр со свекровью против были: « Мужик нужен, да ровню ищи, а не кобеля молодого.  Народ послушай, слава дурная у Пашки твоего – злой он,  жестокий!» – выговаривали старики Степаниде. Они-то уже знали, куда невестка голову свою суёт. Маленькие Катерина с Шурочкой не раз им жаловались: «Как придёт дядя Паша, так под полати нас загонит, топает на нас, рыкает, да цыганским отродьем называет». А Степаниде как глаза застило, ничего не видит и не слышит вокруг себя. А вскоре она и вовсе стыд потеряла и от Павла Колю народила. Павел нехотя, но всё же в дом вдовы переехал. Не из-за сына –  досужие бабьи языки достали. А к сыну он был равнодушен. Он просто не замечал его. Степаниде казалось, что это от молодости, что повзрослеет он и полюбит кровинушку. Но этого Павлу было не дано. Сухой была его душа, сухой как пустыня.

 Цыганское отродье.

С приходом отчима для ребятишек настали чёрные дни. И без того голодные, для Павла они стали лишними ртами. Обижал он их нещадно, к бабке с дедом не пускал, что бы животы не разъедали, да сплетни про него по деревне не пускали, из дому выпускал только к скотине, да по нужде.. За стол не садил пока сам не наестся. От пустой картошки, да обид частых ребята быстро почернели и засохли. Стеша тоже мужа  бояться стала -  чуть-что не так -  руку поднимал и бил  её жестоко.  А она родне твердила: «Коль бьёт, значит любит». Учёбу Павел считал лишней - ребята только по два класса и закончили. На колхозном поле образование было ни к чему, а трудодень лишний не помешает. А тут вскоре и война началась.  Старшему Михаилу в 41 году 18 исполнилось, а Колюшке всего три годика было. Мишу забрали на фронт сразу же летом, он погиб в том же году, в декабре, под Ленинградом. Бедный парнишка так в жизни своей ничего хорошего и не увидел. Был маленьким, замусленным, полуграмотным, но неозлобившимся. Он верил в светлое будущее, в Победу, в Сталина -  а вот любви так и не изведал. Не выпало на его долю любви.
  А вот почему не забрали на войну Павла, мама моя не помнит. Но зато хорошо помнит весь тот ужас, который их ждал. Нет, не от фашистов. Слава богу до Сибири они не дошли. А вот отчима фашистом она называла . Только это было уже потом,  через много лет, когда я, маленькая, боялась ходить в магазин за хлебом, по улице, на которой жил он. Выглядывая из-за забора своей усадьбы, он, старый и обросший, шипел мне: «У, цыганское отродье!». И я бежала что есть мочи домой и рыдала матери в подол: «Ну, за что он меня так?»
Но до этого маме моей надо было ещё дожить.  Война была временем тяжёлым для всех. И даже в далёкой от фронта Сибири она убивала людей голодом, холодом, непосильным трудом, лагерями и неоправданной жестокостью. Но мой рассказ не совсем  о ней, о войне и о жестокости, он скорее о  силе и мужестве «детей войны», таких как моя мама.
Когда она, очень редко, в особые моменты, с юмором рассказывала эпизоды своей нелёгкой жизни моим детям, своим внукам , они тихо в подушки плакали, стараясь не показывать слёз бабушке. И это были самые сильные для них уроки нравственности.

Охота на порося.

Во время войны Кузбасс стал домом для многих эвакуированных «западников». Появились они и нашей деревне. В основном – это были женщины и дети. Откуда была «Анфиса дрыганная» ни мама, ни бабушка не рассказывали. И почему красивую молодуху Шурку так называла Степанида, я поняла, только когда стала взрослой.. Она  - Шурка, была бабушкиной соперницей! О том, что у Павла появилась молодая любовница, Степанида узнала последней. Но было уже поздно -  она уже была на сносях очередным ребёнком. А Павел уже вовсю не ночевал дома, уже в открытую гулял вечерами  с Шурочкой. И война была  ему нипочём, и полон дом голодных детей, и работа до смертельной усталости. К нему пришла любовь. Шурка была красивой, городской, стервозной. Все деревенские девки и бабы пред ней меркли, казались серыми и старыми, а особенно Стешечка. С выплаканными глазами после гибели Миши, с  изорванным сердцем от  того, что не может толком накормить ребятишек, со стыда что приходится воровать колхозные колоски, что бы сварить хоть какую-то тюру – она стала ему постылой. А Стешкины истерики и попрёки выводили молодого мужа из себя. Ему нужна была свобода. Кто придумал коварный план «освобождения» Павла от Стешки, остаётся догадываться. Может быть, это был только он сам, а может вместе с Шурочкой, теперь уже и не узнать -  этих героев моего рассказа давно уже нет в живых. Но как про этот план сказала бы современная молодёжь: «Мексика отдыхает»!
Мишенька-младший появился на свет прямо в поле на посевной. И там же на пашне, завёрнутый в грязную тряпку, он дожидался, когда же обессиленная мамка закончит работу и унесёт его домой. А дома Степанида сдала его на попечение старших, которые и сами тоже нянькались с ним по очереди в свободное от работы в лесу и в поле время. Миша был слабым и рахитичным – откуда силе то взяться, если мамка питалась лепёшками из лебеды да драниками из картофельных очисток. А молоко, яйца, мясо – всё сдавалось в налог, для фронта и для победы. Но это ещё была не беда. Беда случилась под Новый год, когда из стада пропал колхозный поросёнок. А через сутки поисков его нашли. Зарезанным, в погребке  у ничего не подозревавшей Степаниды. Степаниду арестовали и повезли в Мариинск. На другой же день приехали из района казённые люди описывать имущество.
 А из имущества – голые стены, пятеро голодных детей,  да худая коровёнка. Коровёнку решили забрать. А детей нет. Они стояли опустив головы, молча плакали, понимая, что без Бурёнки и без матери им смерть. А вот взрослым блюстителям закона на это было наплевать. Время было суровое. Не до жалости. Только одна из представительниц комиссии  пыталась спросить: «А как же ребятишки? Ну давайте коровёнку им оставим! Пропадут!» Но её не послушали. Катерине было уже 15, её оправили в город учиться в ФЗО, а вот Мишу решили они отдать отцу и его мододухе-жене, они  к тому времени уже вместе зажили. «Молодые», конечно, были не в восторге от горланящего подарка, но вида не показывали.  Через день два по деревне поползли слухи, что кабанчика то Павел завалил и Стешке подбросил, чтобы от обузы избавиться, да не подрасчитал – детей то в детдом не забрали. А мужики слухи подтвердили – кое-кто сам всё  видел, да подумал:
« Пашка детей маленько поддержать хочет, оголодали совсем». А оно вон как вышло.
 Но расследовать никто ничего не стал -  Степаниде дали три года. А ещё через какое-то время бабушка Федосья, у которой Павел с Шурой квартировали, в дом к ребятам пришла, и плача стала рассказывать, как родной папаша с полюбовницей Мишу-маленького со свету сживают. На ночь, чтобы им миловаться голодным криком не мешал, они его в холодные сенки голым выбрасывают. А парнишка то живучий оказался – всё никак не околеет.
Когда моя 14-летняя мама на руках у которой остались Петя и Коля пришла за Мишенькой - у него уже отказали ноги и он задыхался от кашля. Он не ходил лет до семи. Только прыгал как лягушонок на попе. Но всё это было уже после войны, а тогда, она молча и решительно пришла в дом ненавистного отчима, прижала к себе Мишу, запахнула его в полы своего старенького пальтеца и унесла  домой. И никто не посмел ей слова сказать и остановить её. И никто не подумал жалеть её. Время было такое. Или люди.

   Это только один из эпизодов нелёгкого военного детства Шурочки Меренковой, моей мамы. Были и тысячи других, которых не придумать ни одному писателю. Их почему-то суждено было пройти именно ей.
Однажды она обронила фразу: «Эх, была бы я грамотной, жизнь бы свою описала, нынешним сериалам ни чета». Я попробую это сделать за неё. Если получиться.