А это - мой Пушкин! Гл. XII. Пробуждение

Сашка сидел, небрежно прислушиваясь к голосу Давида Ивановича де Будри, а его перо бегало по синей бумаге, рисуя коротенькие ножки под круглым, как шар, телом преподавателя французского языка. При этом сожалел о том, что не может отразить в рисунке замасленный жилет и неопрятный вид француза.

Но постепенно рука перестала бегать по бумаге. Он прислушался, а потом и заслушался - учитель рассказывал о брате - Марате Жан-Поле, революционере – якобинце:
 - … до 1777 года он был очень известным доктором в Лондоне, а вернувшись в Париж, назначен врачом при дворе Людовика ХVI, после - граф  д,Атуа  … - У него в голосе прозвучали горделивые  нотки . - К этому времени у него  уже  были научные публикации и политические памфлеты. Да…  А после возвращения во Францию Жан - Поль стал политическим деятелем и лидером радикальной фракции монтаньяров ... Через двенадцать лет стал редактором газеты «Друг народа» и самым влиятельным человеком в борьбе за радикальные меры против аристократов…

- А что  такое - радикальные меры?- раздался нестройный гул голосов.
Де Будри посмотрел на них с сожалением:
- Он критиковал умеренных революционных лидеров и предостерегал против дворянской эмиграции… Защищал казнь контрреволюционеров… Н-да-а…Но вы не думайте, его парижане активно поддерживали на демонстрациях...   За это  был вызван жирондистами в революционный трибунал, но был оправдан…

-  А кто такие жирондисты?- услышал он ожидаемый вопрос.

-  Жирондисты! Они,  в противоположность якобинцам, умеренные республиканцы. Это эпоха - эпоха Великой французской революции. Свое название они получили от департамента Жиронды. Сначала это была самая влиятельная партия в Законодательном собрании, но она уступила монтаньярам, которые потребовали исключения из Конвента жирондистов... А Жан Поль добился казни  двадцати одного жирондиста.

- А как тогда он умер, если его отпустили  в тот раз?- вскричал вдруг лицеист Пушкин.

- Летом одна их молодая фанатичная сторонница, ее звали Шарлотта Корде, сумела проникнуть к нему в дом и, застав врасплох, заколоть его ножом  в ванне…

   Де Будри  поспешно отвернулся к окну. Но вопрос, опять прозвучавший, заставил повернуться к лицеистам лицом:
- Давид Иванович, а как вы очутились здесь и почему тогда вы – не Марат?

Этот вопрос, живо интересовавший всех, отважился задать ему Иван,по прозвищу "Казак", сын директора Малиновского.

     Он посмотрел на него задумчивым взглядом: «Очень симпатичный мальчик, но вспыльчивый, как огонь. Не дай бог его затронуть, когда он не в духе».

-  Де Будри, понятно, мой псевдоним, присвоенный государыней Екатериной II... После убийства брата я бежал сюда, в Россию, а государыня, спасибо ей, дала мне убежище и фамилию - по месту рождения. Я родился в Будри... - Он замялся и добавил:- Правда, она добавила мне дворянское «де»…

  После короткого всеобщего молчания продолжил рассказ:
- Хочу сказать, что мой брат, хоть и был худощав, но необыкновенно силен. Он постоянно занимался улучшением своего тела, тренировал его неустанно…

 Было видно, что тема о брате  волновала его сильно - он никак не мог остановиться. В порыве откровенности  хотел,было, еще добавить, как брат отвадил его от развратных женщин, приведя в госпиталь и показав ему ужасы венерической болезни, но - прикусил язык, посмеявшись сам над собой: рано еще им знать обо всем  этом…

      После звонка колокольчика Саша неожиданно оказался с  Модинькой Корфом. После некоторого молчаливого раздумья тот произнес:
- Признай же, Француз, что де Будри - один из всех данных нам наставников больше понимает свое призвание. Он, один из всех, на практике способствует нашему развитию. И не в одном только познании французского языка…

Сашка живо взглянул на него, и  только  кивнул согласно.
- Пока Куницын заставляет нас долбить теорию логики со всеми ее схоластическими формулами, де Будри учит нас ей на самом деле: он действует постоянно на важнейшую способность - способность правильного мышления.

- А через нее и на другую способность - логического, складного и отчетливого выражения мыслей словом,  - подхватил Сашка.

Они переглянулись, довольные , что так хорошо поняли друг друга. Это  было первое их мирное общение - без колкостей и резкостей.

Беседуя, они неторопливо направились  к аллеям  парка.  Оба сошлись на том, что из всех педагогов Лицея, кажется, один де Будри умеет заставить их заниматься. Сашка рассмеялся:
- И если даже мы иногда и  позволяем  себе шалости с ним, то, все равно  ценим его благотворное влияние не только на нас, но и на  наше образование.

Корф согласился с ним, важно кивая головой в такт каждому его слову.

Правда, Сашка про себя подумал, что, несмотря на свои демократические мысли, де Будри ко всему еще  и  ловкий придворный: умеет находить ключ и ко двору, и к начальству. «Не раз я замечал, как он стоит то с одним вельможей, то с другим, оживленно  объясняя им что-то и  размахивая  своими коротенькими ручонками!»- хмыкнул.

Сашка  хоть и  признавал, что при такой учебе их успехи очень скромны: ни директор, ни инспектора не сумели заставить их следовать уставу, как и не смогли поставить преподавание с надлежащей серьезностью,- не стал говорить об этому  «Модиньке» .  Но тот сам,  оглядевшись по сторонам,- нет ли поблизости гувернеров, произнес:
-В результате    того, что  нас педагоги не смогли заставить следовать  уставу, мы завоевали полную свободу. Кто не хочет учиться - тот предается самой изысканной лени. Как Тося Дельвиг. Как Гурьев Костя... Наши преподаватели - к счастью, к несчастью?  сами оказались далеки от совершенства.

Его слова услышал откуда-то появившийся рядом с ними  Алексей  Илличевский, который с воодушевлением вскричал, улыбаясь:
- Интересно, чем ты недоволен? Это же хорошо! Кто хочет - учится, кто хочет – гуляет.
    Он сам обожал стихи и готов был посвящать поэзии все свое время, даже в ущерб остальным наукам. В искусстве сочинять стихи он занимал  в Лицее первое место. В этом  заблуждении его поддерживал учитель риторики Николай Федорович Кошанский. Олося, как его прозвали лицеисты,  как и все остальные,  согласен был с этим мнением   до тех пор , пока близко не познакомился с   Сашей. Его удивляло, что  последний, на удивление всем, сначала никак не хотел примыкать ни к какой группировке, создаваемых в Лицее и распадавшихся через какое- то  время...
    Илличевский   отстал  от  них  и сел на скамейку. Провожая   взглядом удаляющуюся парочку, удивлялся: « Что может они обсуждать : Француз и  этот святоша – Корф? Ведь они никогда не общались, более того,  открыто враждовали, подкалывая  всегда друг друга больно!»
    Алексей  только недавно стал изучать стихи, эпиграммы  Француза. И изумился, что  Николай Федорович может отдавать  лично ему предпочтение перед  ним. Сейчас он так рад, что смог его узнать ближе! Пушкин - очень сложная противоречивая  личность. Вспыльчивый, задиристый, неразборчивый. Ну что он мог найти в Модиньке?- разозлился он опять  на Сашку. – « Но одно мне  ясно - он талантлив  и с ним никому не сравниться!».
    Сегодня он наблюдал за Пушкиным на уроке: тот с сосредоточенным видом грыз перо, ни на что не обращая внимания и весь уйдя в себя.
    Такое состояние и  ему  было знакомо: «Сочиняет!». Сам  в это  время писал  письмо своему другу. Павел Фусс, с которым до Лицея он обучался в петербургском благородном пансионе, несмотря на то, что он - математик, всегда интересуется сведениями о лицейских стихотворцах и списками их поэтических произведений. «В моих стихотворческих занятиях я успел чрезвычайно, имея, товарищем одного молодого человека - Пушкина, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в поэзии знаний и вкуса. Теперь, читая мои прежние стихи, вижу в них непростительные ошибки. Хотя у нас запрещено сочинять, но мы пишем украдкою».  Поставив дату «25 марта», он засунул письмо в томик Мольера и забыл о нем...

         Посидев некоторое время в одиночестве, Олося   направился  в столовую, где окунулся  в шалости друзей. Здесь в очередной раз разыгрывали легковерного  Вилю Кюхельбекера…

         Ровно через месяц  Алексей обнаружил  в томике  Мольера написанное и неотправленное письмо другу  и с припиской: «Скажу тебе новость: нам позволили теперь сочинять! Присылаю тебе две басни, дашь им оценку», - отправил его двадцать шестого апреля, через месяц после написания.

         Теперь, после получения разрешения сочинять многие из них  лихорадочно стали заниматься поэзией. Все, мало-мальски умеющие рифмовать, бросились строчить  эпиграммы, эпитафии, басни, куплеты, песни…

Те французские книжки, что няня украдкой сунула ему в вещи, Сашка и раньше переводил на русский язык – с русским фоном и русскими героями. И, как только он освоился с этим, подбил писать эпиграммы Олосеньку Илличевского, русские басни - Мишу Яковлева, прилепившего к нему афоризм «…что не Пушкин похож на обезьяну, а обезьяна - на Пушкина».

       Кто-то предложил вести  лицейские рукописные журналы, где они ежедневно будут отражать будни, вкусы, занятия, всякие события и проказы. Но анонимно - во избежание. Добровольно  вести журнал вызвался  Костя  Данзас. У него был красивый почерк, поэтому они согласились.

      Сашка, вместе со всеми,  с удовольствием окунулся в поэтические занятия. Лучшие, самые ядовитые эпиграммы на лицеистов и преподавателей получались у них с Олосенькой. От них не отставали  Тося Дельвиг и Мишка Яковлев.  Чересчур «продуктивным»  в сочинении стихов был  и  Виля Кюхельбекер. "Но он, на беду , пишет гекзаметром и читать и запоминать их тяжело. А Кюхля почему-то именно меня,  избрал главным слушателем своих сочинений! - Сашка  сначала  терпеливо выслушивал тяжеловесные вирши немца, снисходительно улыбаясь, но однажды , не выдержав , написал на него эпиграмму: «Несчастие Клита» - специально рифмованным гекзаметром, не употреблявшимся в античном стихосложении:

" Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,
Противу  ямба, хорея злобой ужасною дышит;
Мера простая сия все портит, по мнению Клита,
Смысл затмевает стихов, и жар охлаждает пиита.
Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит,
Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит."

       Кюхля обиделся, надулся, и не смотрит - который  день…
 Они  журналы  иллюстрируют  карикатурами. Их очень хорошо рисуют Олосенька и Мишка  Яковлев  Ну, и он сам  обязательно все свои эпиграммы сопровождает рисунками.  Именно он подал идею - самые серьезные из них они не должны записывать в журнал, а переписывать друг у друга. Вот почему теперь у многих  лицеистов - целые сборники. Идею подать-то  – он  подал, но   сам  решил пока их не писать - у него все хранится в памяти.

      у него другая беда -  не может никак понять математику. И считает, что гуманитарная направленность в личных вкусах многим из них не дает  серьезно заниматься  ни математикой, ни  физикой. Лично у него эти предметы вызывают смешанные чувства уныния и досады.

Вон, Олосенька тоже страдает от них:
Написал  о  ней, как о  «непостижности  премудрой»:

"О, Ураньи  чадо темное,
О, наука необъятная,
О, премудрость непостижная,
Глубина неизмеримая!"

 К кому же Тося Дельвиг в своем  «К поэту-математику» обращается, интересно?
 
"Какими же, мой друг! судьбами
Ты математик и поэт?
Играешь громкими струнами,
И вдруг, остановя полет,
Сидишь над грифельной доскою,
Поддерживая лоб рукою,
И пишешь с цифрами ноли,
Проводишь длинну апофему,
Доказываешь теорему,
Тупые, острые углы?" - конечно же - о себе!

Ну,  и он, чтобы не отстать от них, в  шутливых строках  «Монаха»  решил описать, как его герой:
"…Панкратий вдруг в Невтоны (Ньютоны) претворился.
Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул
И в радости свой опрокинул стул..."

И тут же написал  о превращении  своего героя в нового Архимеда с его классическим возгласом - «Эврика! Эврика!»:

"И, как мудрец, кем Сиракуз (Архимед) спасался,
По улице бежавший бос и гол,
Открытием своим он восхищался
И громко всем кричал: «Нашел! Нашел!».

...На лекциях преподавателя физики и математики Карцова (Черняка, прозванного так  ими  за смуглость) каждый из них обыкновенно занимался чем-нибудь посторонним: готовился к другим предметам, писал стихи или читал романы... Это вместо того, чтобы научиться, как решать задачки!

Вечером у себя в келье, лежа на узкой, как комод, кровати,  через  перегородку   Сашка  рассказывал  Пущину:
- Знаешь Жанно, сегодня мне Илличевский жаловался:"Мне на роду было написано взирать на математику «с благоговением», но как огня бояться «плодов ее учености.» Он заявил : «Признаюсь, я  рад еще повторить прозой, в ней, кажется, заключила природа всю горечь неизъяснимой скуки. Сказать, чтоб я не понимал ее, но... право, от одного воспоминания  у меня болит голова".
  - Жанно, ты слышишь меня? не спи! Слушай, как Олосенька Черняка приложил! Так ты слушаешь или нет?

-Да слушаю я , слушаю! Не даешь спать! Угомонись, поздно уже!
-Выспишься еще! Вот:

"Могу тебя измерить разом,
Мой друг Черняк!
Ты математик - минус разум,
Ты злой насмешник - плюс дурак!"

И Сашка, очень довольный,  захохотал.
Его друг промолчал. Он  не верил , что эта приязнь между двумя главными поэтами Лицея продлится надолго…
- Сашка, у Илличевского острый язык и желчный завистливый характер, - решил  Жанно все-таки предупредить его.
- Но он, как никто другой, чувствует поэзию, и у него быстрый ум и талант! Его, а не меня, лучшим признает «Аристарх» - то бишь, Кошанский! - быстро и с кривой усмешкой   произнес Сашка.

Пущин ничего не сказал, но подумал: «Нет, не зря Сашка не любит Кошанского. Хоть наш Аристарх и отозвался о нем неплохо в том злополучном журнале, выкраденным Гурьевым у директора.  Как он там выразился? «Александр Пушкин имеет больше понятливости, чем памяти, более имеет вкуса, нежели прилежания; почему малое затруднение может остановить его, но не удержит: ибо он, побуждаемый соревнованием и чувством собственной пользы, желает сравниться с первыми питомцами. Успехи его  в латинском хороши;  в русском не столько тверды,  сколько блистательны». – Жанно хмыкнул: - Понятно, что он видит первым Олосеньку, что  не может не обижать  Егозу… Как, однако, Сашка у нас злопамятен!»,- вздохнул,  пытаясь поймать  звуки за перегородкой. Там молчали. «Заснул»...

     На следующий день они после уроков Карцова сидели на скамейке в саду, греясь на солнышке. Сегодня  учитель математики  опять вызывал Сашку к доске и томил его не меньше часа. Сашка так и не справился с заданием. Глядя на помрачневшего и подурневшего сразу друга, Жанно думал: «Ну, что мне делать, если  я не могу  помочь ему в освоении  этой науки? Пушкин  не способен понять ни одной теоремы!».

       Потом перевел глаза на переминающегося  с ноги на ногу толстяка Тосю, подошедшего к ним следом - тот очень не любил ссоры и заранее маялся.

       Добрая душа, увидев, что тучи сгущаются, решил отвлечь их:
-Зато в математическом классе у Карцова есть один настоящий математик – Вольховский!

- Да, Володя скромный, рассудительный, но характер у него железный – если даже он и не имел бы таланта к математике, он, благодаря твердой воле, победил бы ее! Не зря его прозвали Суворочкой! - убежденно произнес Жанно. Такие качества  он уважал и не скрывал этого.

Его ближайшим друзьям бы такую волю и твердость! Иногда его раздражали непоследовательность и переходы настроения Сашки и ленивая неподвижность Тоси. А как с этим бороться, он не мог придумать.

- Только один он  и  идет за лекциями к нему и знает, что преподается в математическим классе, - заключил Дельвиг, ухмыляясь:- Не за это ли, по справедливости, он осмеян в одной из наших песен?

Тут и Сашка развеселился и вместе с  ним пропел:

Покровительством Минервы
Пусть Вольховский будет первый,
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли."

У Сашки уже разгладилось лицо, глаза засверкали весельем. Вдруг он сорвался с места, подскочил к Жанно, и толкнул его. Тот с готовностью принял игру, и они, как медведи, цепляясь друг за друга то руками, то ногами, стали бороться. Они пыхтели, но ни один не хотел сдаваться.

Тося, которому надоело смотреть на веселую чужую возню, закричал:
  - Да , хватит вам возиться - скоро вечерняя молитва. А если не успеем, опять нас запишут в журнал!
-  Брось!  В том журнале всегда первыми будут Данзас, Горчаков и Броглио! Не беспокойся! А нам ведь не привыкать, правда, Мудрец?

Жанно  только улыбнулся. Он, хоть и лучший лицеист пока, и все его любят: что  лицеисты, что преподаватели с гувернерами, но и ему не чужды веселье и проказы - без этого жизнь здесь будет очень скучной…