А это - мой Пушкин! Гл. XIII. Сочетание всего

Но спокойную и размеренную жизнь в лицее разрушили грозные события. Началась Отечественная война 1812 года. Мимо, по старинной Садовой улице, ежедневно шли войска. Как только начиналось это движение, лицеисты  высыпали из классов, провожали воинов напутственными словами и молитвами, обнимались с родными и знакомыми, часто попадавшими среди рядов армии.

Они  задумались, углубились в чтение периодических изданий, где печатались призывы к единению против нашествия войск Наполеона. В лицее бродил патриотический дух.

Сашке  как-то в  руки попала статья профессора  Куницына «Послание русским», где ярко  проявился  патриотизм учителя.  Сашка с этим воззванием побежал к Пущину. И они принялись обсуждать  его под покровом ночи. Особо не разбираясь в литературных течениях, они поняли, в чем их учитель прав.

Сашка горячился:
-  Александр Петрович, в отличие от других, подчеркивает недопустимость политики уступок по отношению к Наполеону. Вспомни, что он писал в статье: «Так как завоеватель «ищет... такого мира, который бы вел к скорому порабощению, его дружество опаснее войны самой бедственной, ибо оное влечет за собою неминуемое лишение свободы...»

Жанно  отметил:
- Это на оправдания Наполеона, что он, будто бы, несет в Россию освобождение  народа от крепостного права…

 Сашка  возразил:
- Вот поэтому Куницын и пишет, что  французские солдаты «проливают кровь свою за дело их тирана» и что «их родственники и единоземцы проклинают их варварство  и безумие соотечественников, ибо нет большего безумия, как стремиться на погибель в чужие страны, не имея в виду благородной цели...»

Сошлись на том, что   профессор  выражает  надежду на то, что  французы проснутся и поднимутся  против бонапартистов. Они всем сердцем почувствовали, что  не зря Куницын был профессором политических наук в лицее.
И с этих самых  минут стали его идейными  учениками - поняли, что недооценивали  учителя логики. Мечта о «свободном отечестве», высказанная Куницыным, укоренилась в их душах.

Жанно и Сашка теперь  постоянно пребывали в тревоге за судьбу России. Только на днях они  получили  известие, что под Москвой   главнокомандующий  русской армией Кутузов  хотел дать новое сражение, но, узнав, что резервы не подготовлены, на военном совете в деревне Фили принял решение - оставить Москву французам.  «С потерею Москвы не потеряна еще Россия, - объяснял он свое решение. - Первою обязанностью ставлю себе сохранить армию, сблизиться с теми войсками, которые идут на подкрепление, и самым  уступлением  Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю".

 Четырнадцатого  сентября наполеоновская армия вступила в Москву,но город был оставлен населением. Ни продовольствия, ни отдыха французы не получили! Но  Москва горела. Мир, предлагаемый Наполеоном трижды, был отвергнут русскими. Его не принял ни государь, ни армия, ни народ.

 Получив известие о пожаре в Москве, Сашка был неутешен -  узнал, что  любимые места прогулок с Никитой в Москве уничтожены пожаром. Переживая  за все происходящее,  недоумевал - как допустили, что русские сами подожгли город, только чтоб не уступить его врагу!?
Детский еще ум метался в непонимании…

Обратился  мыслями к своим наставникам и понял, что их не уважает. Воевал с ними открыто, и часто бывал за это наказан. Но Сашка стоял на своем: «Ну, и что! Пусть сумеют заслужить мое уважение!»

Не зря он выражал в мыслях свое пренебрежение к лицейским преподавателям. Раньше новизна и приподнятое настроение от радостной обстановки, непривычное внимание высокопоставленных лиц, роскошная обстановка создавали возбуждение и слепили лицеистов. Ведь все здесь, во дворце, предназначалось внуку Екатерины II, и все было на самом высшем уровне: на этажах и лестницах горят лампы, а не свечи, в двух средних этажах лежат паркетные полы ; в зале - огромные зеркала во всю стену, а мебель обита штофом - тяжелым узорчатым шелком. Большинство из них никогда раньше не видело такой красоты. Но… ко всему привыкаешь! Все скоро привыкли к этому великолепию, и чувствовали себя уже как дома.

Теперь те, кто более или менее размышлял над своей жизнью здесь, не мог не заметить, что в устройстве и программе лицея есть большие недочеты, хоть он и  был устроен как высшее, окончательное училище. А ведь приняли сюда их, мальчиков от десяти до четырнадцати лет, с самыми ничтожными предварительными знаниями, научившихся  «чему-нибудь и как-нибудь» у гувернеров, вот, как он сам. Только семеро из них: Владимир Вольховский, Николай Ржевский, Костя Данзас, Мишка Яковлев, Митя Маслов, Серж Ломоносов и Федя Матюшкин учились в Московском  университетском благородном пансионе. Еще Корсаков где-то там учился, откуда перешел сюда.

Но,  как  оказалось, некоторым из них еще нужны начальные учителя, а не профессора. К тому же, профессора и сами не только не обладают необходимыми знаниями, но и навыками работы с такими недорослями, как они. Ходят слухи, что иные из них до лицея нигде не преподавали. Взять хотя бы этого ненавистного австрийца! Не зря же он, Гауеншильд - преподаватель немецкого языка - получал больше эпиграмм, чем кто-либо другой!

Сашка вынужден был и себе признаться, что его нестройные и неровные знания, почерпнутые из домашнего чтения, не только не улеглись в стройную систему, но едва ли обогатились еще чем-нибудь под влиянием лицейских преподавателей - здесь  у него то же самое чтение, случайное и не систематическое, как и дома.

Он усмехнулся: «Всем бы воспитывать мою душу - вкривь и вкось! Особенно Кошанскому и Мартыну Пилецкому! Пора бы им, и всем остальным, понять, что я не потерплю никаких притязаний на свою свободу!»

Вот  почему ему пришлось отозваться недобрым смехом и эпиграммой на жалкие потуги направить его поэзию на колею «изношенных «пиитических правил» Кошанского - учителя русской словесности.  «Я хочу создавать свою, новую, поэзию, такую, как у Батюшкова, Жуковского - поэтов нового веяния…», - думал он, с кровати задумчиво наблюдая за причудливым танцем свечи на конторке.

Теперь, в свете  военных событий, Сашке казались несерьезными и уроки. Сегодня он  вышел из класса, вконец разозленный Карцовым,  который продержал его у доски чуть ли не битый час, требуя решить задачу. Но он, конечно же, не смог, и тот поиздевался над ним при всех: «Иди и пиши свои стишки!».
"Стишки! Я докажу, что пишу не стишки !"- кипела душа.

Выходя из класса, в дверях столкнулся с Модинькой Корфом. Потолкавшись, они решили уступить дорогу друг другу, но сделали это одновременно. И засмеялись - первый раз по-доброму. И как-то так получилось, что незаметно для себя они втянулись в беседу.

Сашка раньше задирал этого необщительного отрока, зло комментировал его действия, издевался над его старательностью в учебе, думая, что тот хочет выслужиться перед воспитателями и преподавателями. А сейчас, идя по дорожке сада к  Чесменской колонне, разговорился с ним как-то легко и непринужденно.

Вспомнив свою беспомощность у Карцова,  только что пережитую, Сашка высказал, что было бы гораздо лучше, если бы их разделили на классы по годам и знаниям.

-  Да, если бы нас всех не посадили вместе, было бы, конечно, лучше. Что за польза от того,  что немецкую литературу преподают тому, кто еще не выучил латинский алфавит? – поддержал его Корф, обнаружив этим, что и он задумывался о несуразностях преподавания в лицее.

Сашка, боясь, что Модинька может подумать, что он имеет в виду себя, пробасил:
-  Нет , ты посмотри на Тыркова  да на Ржевского! У них даже нет начальных знаний! А им здесь преподают логику и высшую математику! - Подумал и добавил небрежно: - Да и у меня - тоже!

«Так  честнее!», - решил и услышал:
-  А Мартынов Аркаша - это совершенное ничтожество!? И Броглио, даром, что граф – ведь он не желает учиться ничему - даже русскому языку! И зачем сюда поступал? - Модинька в недоумении развел холеными руками.

«Ишь ты - аккуратист! А мне  вот никак не удается так сверкать чистотой…», -  Сашка незаметно покосился на свои руки с длинными ногтями, испачканными чернилами.

-  Я бы добавил сюда и Пашу Юдина-пустобреха, - тем временем продолжил свою мысль Модинька.

-   Но это качество не мешает ему быть циничным и колким насмешником! - усмехнулся Сашка. В этот момент он честно себе признался, что и сам, когда его чувства по-настоящему задевают, может кусаться злее, чем кто-либо.

-   Да, уж, этого у него не отнимешь - при всей своей пустоте у него острый и ядовитый язык! В отличие от тупого, невежественного, но доброго Леши Тыркова и Кости Костенского – не такого уж грамотного, но отзывчивого...

Тут они разом посмотрели  друг на друга, и расхохотались от неожиданно посетившей обоих мысли:
-  Вот мы с тобой и определили начальный класс!

Помолчали некоторое время, обдумывая, кого еще можно туда  посадить.
-Да, сюда бы добавить Гурьева Костю и Мясожорова-подлеца, - задумчиво протянул Дьячок-Мордан.

Сашка, сверкнув зубами, тут же начал читать, с ужимками и с серьезным видом, их общую на двоих с Илличевским, эпиграмму на Мясоедова, укравшего строку у какой-то  «глупой» поэтессы:
        ...И изумленные народы
        Не знают, что начать:
        Ложиться спать или вставать.
 
...Дело было на занятиях у Кошанского, который дал им пробное задание написать стихи на тему природы. Вот Мясожоров и "сочинил":

        Блеснул на западе румяный царь природы…

- Это же надо придумать - на западе!- Сашка рассмеялся, озорно сверкая яркими глазами.

Они продолжали весело смеяться, когда, привлеченные их хохотом, к ним подошли, щурясь подслеповатыми глазками, увалень Тося Дельвиг, и степенно вышагивающий, тоже упитанный Жанно Пущин:

- О чем это вы?

- Да, о «западном румяном царе природы» Мясожорова!

Все улыбнулись, а Корф засобирался:
- Мне еще нужно забежать к Фролову - он меня ждет. Адью!

- Адью!- прозвучало хором.

Сашка обратился к обоим друзьям:
- Вы знаете, наши оценки с Дьячком-Морданом на все совпало! А почему тогда, несмотря на одинаковые взгляды, мы никак не могли подружиться? Ведь нам что-то мешало? Может, то, что он такой старательный и лезет в лучшие?

"Лезть в лучшие" у них считалось признаком плохого тона. Пущин, то есть их Жанно, к таким не относится - ему все дается легко и он никуда не лезет!

-   Не знаю, Пушкин!Он очень осторожный – перестал вдруг дружить с этим прилипалой – лисичкой Комовским. Конечно, он очень смешной и вечно что-то проповедует, но ведь парень добрый! Хм-м... Наверное, все из-за того, что он - настоящая смола. Как прилипнет, так и не отгонишь. Видать, надоел ему смертельно!.. А о чем вы беседовали с ним? – поинтересовался у него Мудрец - Пущин.

- Да, о том, что наш лицей является безобразной смесью из чего-то непонятного: гимназия - не гимназия, университет - не университет, начальное училище - не училище. Нас тут пичкают математикой с дифференциалами и интегралами, когда мы арифметику - и то толком не знаем!- В  его голосе послышалась тоска. Как всегда , тема математики вызвала  у него бессилие. - Проклятая математика! Проклятый Черняк!

Черняком, за смуглую кожу, они окрестили учителя математики. Друзья вспомнили сегодняшний урок и,  не сговариваясь,  дружно пропели, смеясь:

           А что читает Пушкин?
           Подайте-ка сюды!
           Ступай из класса с Богом,
           Назад не приходи.

Жанно убежденно произнес:
- И ты, Тося, и ты, Сашка, на свою беду, терпеть не можете точные науки. Но это можно объяснить - у вас обоих гуманитарный ум. Зато - вы поэты! И какие!

Все переглянулись и  дружно  опять  вскричав: « Ах!»,  громко запели:

           Физика, к тебе стремлюся,
           Наизусть тебя учу,
           Я тобою вознесуся
           Перво место получу.
    
…После вечерней молитвы наступила свободная пора, и они по очереди прокрались к гувернеру Чирикову. Здесь, в его квартире, проходят все  литературные собрания. И здесь они предаются любимым занятиям: коллективно сочиняют "национальные" песни, пишут в «Антологии» свои и чужие стихи, оттачивают острые языки…

Но что-то участвовать в сочинении куплетов у Сашки сегодня не было настроения. Он сидел на диване, подперев рукой щеку и думал, пока другие спорили до хрипоты, годится ли то или иное слово сюда,  в ту  или иную строчку!

"Забавно, как у них родилась мысль назвать  эти  песни национальными, - раздумывал Сашка, вспоминая, как первый раз Матюшкин предложил идею об их создании. А ведь никто и не спорил! В  песнях и куплетах  как-то получается,  что лицей - это государство, которое подразделяется на республики, города, кварталы. Тогда что же это получается? Что лицеисты делятся на нации? Иначе откуда у куплетов название - "национальные"! Видимо, из-за того, что они  из разных городов и даже - стран!

Куплеты и песни у них  рождались не только у Чирикова. Они сочинялись повсюду и по поводу всяких, выходящих из ряда вон, явлений, а также повседневных  дел, обычаев, эпизодов школьной жизни и быта. И самое интересное в них  -  это забавные стороны и черты, привычки и излюбленные прибаутки и словечки лицеистов…

Сашке пришла на ум сочиненная  Олосенькой Илличевским песня про Тосю Дельвига. Ухмыльнулся: «Она стала очень популярной, все поют ее с удовольствием, завидев  моего бездельничающего барона :

     Спи, любезный, не учись,
     Делай, что ты хочешь.
     В классах рифмы прибирай;
     С чашкой здесь дружися.
     С Вилей - Клопштока читай,
     С нами - веселися...
   
  Сашка с улыбкой на  полных губах завертел головой, высматривая  Вилю: «Ага, вот и он - "рожает" в муках очередную  тяжеловесную оду!".

На  очень трудолюбивого, но не умеющего писать хорошие стихи, выдали, конечно,  не без его участия, такие строчки:

     Пусть несчастный человек
     Без таланта, бейся век,
     Чтобы взять уже под старость
     С музы чистый поцелуй…

Вспомнил особенно злые  и меткие   эпиграммы, осмеивающие  смешные слабости и недостатки преподавателей и наставников. Самое интересное, что песни поются чуть ли не в присутствии педагогов, к которым относятся те или другие куплеты! И все проходит нормально -  при существующей в их лицее свободе и отсутствии строгой дисциплины. 

Вот,например, на ненавистного австрийца, имеющего привычку непрестанно жевать лакрицу, на мотив "Певца в стане русских воинов" Жуковского они поют :

     В лицейской зале тишина -
     Диковинка меж нами, -
     Друзья, к нам лезет сатана
     С лакрицей за зубами.
     Друзья, сберемтеся гурьбой -
     Дружнее в руки палку,
     Лакрицу сплюснем за щекой,
     Дадим Австрийцу свалку.

   А как  досталось  Пилецкому – шпиону, Эйлеру - эконому, его ключнику Зернову, Гакену - гувернеру, приставленному для упражнения во французском языке. «Ну и что? Пусть сам сначала выучит!»,- презрительно передернул Сашка плечами:
 
     И кто последний в классах врет,
     Не зная век урока,
     Победа! первый заорет,
     На немца глянув с бока.

     Но кто немецких бредней том
     Покроет вечной пылью?
     Пилецкий, пастырь душ с крестом,
     Иконников с бутылью.

     С жидовской рожей эконом,
     Наш Эйлер знаменитый;
     Зернов с преломленным носом,
     С бородкою небритой.

     С очками лысый Соколов
     И Гакен криворотый
     Докажут силу кулаков, -
     И немца за вороты.

    Конечно же, они  не могли обойти вниманием пьяницу Иконникова :
     Позабыв сады свои,
     И вином разгоряченный,
     Пел Сатир воспламененный:
     Три, ти, ти, ти, ти...

   Конечно, ему жалко этого несчастного странноватого Иконникова, с которым он дружит и, бывает,  беседует. Ведь, когда не пьян, он высказывает такие интересные мысли! Но он чаще пьян, чем трезв! И, что удивительно, и ему он пытается налить! Вот такие нравы у них в лицее!