Глава 1. Прелюдия

- Начинается! – прокряхтел Степан Макарович, вытаскивая пятую точку из корзины с помидорами. Вот уж, действительно, - Новороссийск…
- Да как же ты так, Степа? – спрашивала сестра Таисия, обмахивая его лицо букетом гладиолусов.
- Зачем Вы это сделали? – спросила сурово хозяйка корзины.
Да ведь не хотел в этот самый Новороссийск Степан Макарович, сорок лет не ездил и не поехал бы никогда, но, вот, поди ж ты…

ПРЕЛЮДИЯ

Да скучал Степан по сестре! По матери такой тоски не было, после того, как в свежеоструганном гробу с наклеенным из коленкора крестом на крышке отвезли ее подводой к последнему пристанищу под старые березы. Поселок уже ушел на работу, людей, провожавших покойную, было мало, и лопатой, которой сам копал матери могилу, закидали землю, поставив в ногах такой же свежеоструганный деревянный крест… Цветы уж пожухли в ту глубокую осень, но тетя Нюра, поставив на выровненный холмик горшок с нестерпимо красной геранью, бросила за ворот каждому комочек земли по обычаю и сказала так просто:
- Вот вы и сироты…
И дальше было все просто, те же дни: едва проснувшись, Степушка улавливал все тот же запах жарящихся оладий, рубилась в зиму капуста, огород высажен весной, как и у матери, самый голос Таисии напоминал голос ушедшей. Мать долго болела, прежде чем слегла, вся работа по дому потихоньку перешла на старшенькую. А Степану даже легче стало: за ним не следили больше глаза с молчаливым материнским укором. А упрекнуть Степана было в чем, сам порой вспоминал о причиненной ей боли. Как сжег старое, еще бабушкино Евангелие в подтопке, сбросил крест и еще похвалялся перед приятелями и учителем физкультуры, приехавшим из города Витебска.
Таисия свой крестик оставила за матушкино благословение. Работала она на деревообработке, уставала очень, но вечерами все же находила времечко забежать в клуб совпрофа, где училась играть на аккордеоне по нотам. Играть-то она, как и родненький Степушка, играла, и как! – Бог даровал им одинаково владеть всякой музыкой, даже щепка могла в их руках исполнить любую мелодию, - но хотелось все по-ученому, и сам аккордеон, ящичек с мехами, очень ей нравился. Когда она вела хозяйство, брат не видел, у самого дел полнехонько: слыл комсомольским активистом, а потому дома дрова рубил по праздникам. Да разве сложное их хозяйство было, с послевоенными граммами муки и хлеба, да с Таськиными-то заработками? Сыты, чистенькие – ладно.
Окончил школу Степушка не так уж и плохо. Таисия внимательно рассмотрела выданный аттестат и за вечерним самоваром с тетей Нюрой выдала ему, что хочется ей учиться в музыкальном техникуме, а вот ему, Степушке, хорошо бы пристроиться по военной части: и довольствие полное, и обмундирование. «А живность домашнюю да материны вещи продайте, – посоветовала тетя Нюра. – Вам на дорогу да на первое время и хватит».
Тем и закончился великий совет. Только Степушка ни по какой военной части не поступил, а вернулся вновь к Таисии, уже в Кострому, где ей удалось пробиться аж в педагогический институт. Но Степушку все же пристроили в закрытое профтехучилище при железной дороге, а через год – в техникум в Ярославле. Так и разлучились, и пошла жизнь нехитрая, самостоятельная. Письма она, конечно, писала, даже денежку высылала порой. Но после того, как направили Степана на работу электромехаником на небольшую станцию на вновь строящейся северной ветке, а тетя Нюра привезла половину вырученных от продажи материнской избушки денег, все прекратилось…

Потом в армии и приключилась эта история с пацаном, после которой кто-то из заключенных сложил грустную и совсем не блатную песню, распевавшуюся едва не до Воркуты, а Степан получил отпуска десять дней, не считая дороги.
То утро начиналось как обычно: со своей бригадой связистов, в которую мог попасть не каждый зека, и оттого малость «придурковатой», погрузился на платформу с очередным небольшим этапом в новый лагпункт. На Ветрогоне – огромной выемке в относительно ровной тундре, вновь завалило столбы. Хотелось спать, и Степан зябко ежился на обдуваемой площадке. За бригадой следить особо и не было нужды: монтажники были лучшие, инженер грамотный, бригадир горластый. Один этот пацан отличался от всех: работы с него не спросишь – доходной, но бригадир считал нужным не расставаться с ним. Степану же хватало того знания, что наряды закрывать все равно ему, от нарядов зависит питание, за которое этот народ готов перервать друг другу глотки, а, следовательно, власть в его руках. Казнить и миловать. А пацан ему не мешал: сами захотели взять его, сами пусть и пашут на свою полную катушку.
Как немое кино прокручивалось все потом в сознании вновь и вновь. Вот платформы встали на Ветрогоне: «Станция Мазай, приехал – вылезай!» Бригада по одному стала спрыгивать на насыпь слева, к линии, спустился и Степан. Конвой смотрел за высадкой. И здесь вначале какой-то посторонний тихий шум заставил его оглянуться: с противоположной стороны на насыпь молча спрыгивали люди и бежали в один из овражков выемки, где под небольшой горкой еще мог прогреваться маленький лесок. Бежали странно, неловко, небыстро, словно поезд отталкивал от себя небольшие группки и одиночные фигуры, как электрическим полем одноименные заряды. Конвой вначале как завороженный смотрел на нарушителей их спокойствия. Но кто-то сбросил оцепенение и выстрелил. И посыпалось. Конвой сплоховал во второй раз: увлеклись стрельбой по людям – хорошим мишеням в чистом поле. Степан видел, как из кабины выбросили машиниста, который тут же встал и даже не стал ругаться, и – поезд вновь тронулся! Но – в обратном направлении. Выстрелы слышались со всех сторон, но еще несколько конвоиров, вместе с уцепившимися в них зеками, упали с насыпи. Ум словно отказал в нем тогда, и в растерянности губы шептали только: побег, побег. Платформа медленно шла перед лицом Степана, он оглянулся: часть бригады уходила в другую сторону, и этого основной конвой еще не видел. Степан вскинул оружие, и тут мальчишка совершил невероятное: одним прыжком кинулся на Степана, узловатыми руками вцепился в дуло и подножкой повалил навзничь. Это было слишком. Уже через несколько секунд Степан всаживал в сползающее по насыпи тельце пулю за пулей и опомнился тогда, когда крикнули, что заряды – для уже отбежавших на значительное расстояние. И он бросился за бригадой и вновь стрелял, стрелял уже просто, как на учебе, подбивал движущиеся фигурки. За меткость ему бы выставили «хорошо»: из шестерых, бежавших из его бригады, трое были убиты, трое ранены. И пацан. Его маленькое тощее тело бригадир потом не хотел спускать с рук. У ворот оглянулся на Степана и парень наш понял, что лучше ему одному не ходить. И не мальчишку хотел бы забыть Степан. Этот взгляд был исполнен едва сдерживаемой ярости и презрения. Смотрел словно не враг народа на честного гражданина советской страны, а смертельно раненый сын Отечества на вползающего в рану червя. Бригадиру дали потом отнести пацана в мертвецкий сарай санчасти.
В тот вечер Степан еще помнил, что убил Кожевникова, Андреева и Сопилко. Что Головатов умер по дороге. А Липочкину и Починкову ждать суда не в санчасти, а в «белом бараке». Вечером он это помнил и напился до полусмерти. Но не наказали, политрук только выговорил за спиртное и похлопал по плечу: «Они того не стоят, голубчик!» Но сам Степан словно проснуться не мог, как одурь какая на ум взошла, взошла и гнездо себе свила. Потом ему дали новую бригаду, перевели на другую, уже узловую станцию, и зло думалось: «Незаменимых нет…»

Через несколько дней пришло письмо. «Мне дали комнату на Стандарте, надо тебе работу подыскать…» Так входил в жизнь этот странный город. Как он обрадовался этой весточке! Ухватился за нее утопающим за соломинку, словно заканчивалась без этого письмеца едва складывающаяся жизнь…
В дороге разоспался. Наплывала странная теплынь. Леса, столь привычные глазу, остались позади, а воздух, врывавшийся в вагон не освежал, а был лишь воздухом дыхания, тепло которого не берегли, закрывая наглухо окна и двери, воздух гладил лицо и вызывал ответную улыбку, а с улыбкой воспоминания – да, уже были прекрасные воспоминания – о топящейся печке, о буйной сирени в палисаднике, посаженной матерью… Он чувствовал, как боль, мучавшая его, – а чего мучиться, души-то нет! – стала немного отпускать, стала ослаблять оковы. Вот поезд нырнул в продымленную прохладу тоннеля, и проводница объявила: «Собирайтесь, товарищи». В глаза ударило острое солнце, хотелось петь, а Таисия в полотняном сарафане уже помахивала на перроне букетом ромашек.
Она даже попыталась взять его чемоданчик, чему оба расхохотались и, как прежде, он пошел за ней «веревочкой» через мост на горку, а потом каменными улочками с выступающими из серой глины камнями. Тайка оглядывалась, пытаясь рассказать что-то. А он подшучивал над ней с лагерной чернотцой. Наконец она хлопнула его цветами по голове:
- Чему тебя научили!
Из окна второго этажа выглянуло полное лицо в рыжеватых локонах:
- Это, что ли, приезжий?
- Он, он! – ответила Тайка, а Степушке сказала. – Вот и дома!
Рыжеватые локоны встретили их уже на лестнице и, миновав Тайку, заключили Степана в объятья, обдавая ароматом земляничного мыла:
- Я сварила борщ!
В комнате с белеными стенами на большом квадратном столе без скатерти уже стояла немаленькая кастрюля, тарелки с прибором ожидали проголодавшихся, манил запахом свежий хлеб, в полном порядке стопочки окружали бутылочку с рубиновой искрой. Локоны кокетливо накинули на плечи платочек и представились низким голосом:
- Степанида.
Обед удался. Вид у Таисии был малость виноватый.
- Знаешь, не смогла не купить этот аккордеон… Дорогой, трофейный, но все же…
- А я купила машинку швейную! – похвалилась Степанида. – Как объявили весеннее снижение – тут же в магазин! А аккордеон ей не мешает, она еще в клубе ансамбль ведет, ей полставки платят. Но ты не бойся, долгов у нас нет, еще и ей машинку купим, она ж работы нахватала на день и ночь, потому как вот, - обвела рукой по стенам, - квартиру на двоих получили, каждой по комнате. А на двоих – все же не на семерых, так что порядок и дружба у нас коммунальные!
- Дай попробовать… - попросил Степан.
Тая вынесла из-за ширмы потертый футляр.
Старый, но настроенный и ухоженный инструмент под черным лаком запел в его руках глубоким сильным голосом, как говорил о горе своем, что остался без прежнего любящего хозяина. Он и не того стоил!
- Ой, и Степочка играет! – обрадовалась чему-то Степанида. – А «Умирающего лебедя» сможешь?
Степан начал что-то протяжное, перешел на «Танец маленьких лебедей», к концу которого Степанида уже отплясывала с платочком, ходили доски пола под ее грузным телом, тогда, под танец, он и вжарил «Яблочко».
А аккордеон пел. Его голос грудной, четкий и близко не походил на писк тех гармоник, которые приходилось держать в руках до этого. Так весь вечер они по очереди и играли на нем, подменяя один другого, чтобы вконец сразиться в карты со Степанидой.
- Мухлюешь, мухлюешь! – закричала она на ухмыльнувшегося Степана.
Потом на козлы постелили матрац, еще пахнувший текстильной фабрикой, и за низенькой ширмой у раскрытого окна Степан, укрывшись одной простыней, долго смотрел в небо, усеянное теплыми звездами.
Да если б сказали ему, что он до конца жизни будет в ссоре со своей мировой сестренкой, – не поверил бы. И трудно будут забываться и этот город, и вечер, поющий аккордеон и совсем простенькое веселье трех молодых людей, выплескивающееся от избытка за окно.

Разве могло быть плохо в этом мире? Жили в лучшей, социалистической стране, поднималась после войны промышленность, а план – неотъемлемый закон: роются каналы, прокладываются железные дороги, гудронируются мостовые, партийные конференции, снижения цен, и вождь ведет всех к лучшей жизни, в молодых телах играет задор! Осенью, после дембеля, он окажется вновь здесь же, увидит выступающий у Тайки живот и ударит в лицо изо всей силы: у меня нет больше сестры, позорница! И в следующий же момент вывалится из окна второго этажа куда-то сюда, в клумбу, а на голову ему Степанида выбросит из того же окна и чемодан: скатертью дорога! Он будет уезжать, хоть и растревоженный, но – улыбаясь, так и не сообразив, что это на всю жизнь. С беззастенчивой легкостью и куражом, как некогда иконы с полочки в спальне, сбросит свое прошлое, не подозревая, что оно с такой же беззастенчивостью настигнет, возьмет за грудки, чтобы самому посмеяться над дураком…

А теперь брел за сестрой, верно, теми же переулками, что и в тот странный год – Степан Макарович прикрывал испачканные брюки цветами, а крепкая, статная Таисия тащила пузатый чемодан.
Из окна второго этажа высунулась голова в кудряшках:
- Приехал, что ли?
- Посмотри, посмотри! – Таисия забросила в окно последний фиговый листок, которым служили гладиолусы. – Во всей красе!
Степан Макарович понял, что руками всю помидорную живописность своих брюк не прикроешь и горько опустил голову.
- А я плов сварила с настоящей бараниной! – доложилась Степанида и ухмыльнулась. – Ансамбль драмы и клоунады!
Сзади раздалось истошное кудахтанье, и Степан Макарович ощутил острую боль ниже поясницы.
- Феоктист, не добивай перепачканного, – спокойно сказала Таисия огненно-красному петуху.