Моё детство ч. 2

   
http://proza.ru/2010/12/09/276  часть первая

 Мама усаживала брата Валерку перед собой, а меня – напротив, чтобы учить его читать. Он был старше меня, но ленился и не хотел заниматься. Я терпела-терпела, да и прочитывала за него вслух, без запинки, хотя книжка лежала от меня «вверх тормашками». Мне не хотелось, чтобы ему досталось от мамы, само-собой как-то получалось, а он сердился.
Помню, как приходили мальчишки, его друзья, они собирали папины окурки от папирос «Беломор» и пытались курить. Чтобы я их не выдала, Валерка засовывал один окурок ко мне в рот, со словами – «Проболтаешься... и тебя выпорют, ты тоже курила с нами».
Я и помалкивала. Остатки окурков бросали за комод. Когда перед праздниками мама стала делать генеральную уборку, преступление раскрылось. Отец отлупил Валерку солдатским ремнем, меня не тронул, пожалел... я и так ревела от страха и жалости к старшему брату.

    На следующий год мама взяла меня во второй класс, так как девать было некуда. Она усаживала поближе к себе, за первую парту. Так я стала ученицей. Но мозгов еще не хватало, хотя я хорошо читала и писала, запоминала стихи, но с математикой у меня сразу не стало ладиться. Или умишко еще не подрос, или я родилась гуманитарием, или появился младший брат Сережка, и меня перевели в другую смену, к другой учительнице... Я сидела с малышом по очереди с мамой, больше некому, и учить уроки – некогда. Все время уходило на ребёнка, он требовал внимания и все время плакал. Беленький, кудрявый, пухленький, очень славный и беспомощный – я ревела вместе с ним, не зная, как его успокоить.

    Брат и сестры учились. Кто в школе, кто в институтах, а я играла с Сержиком, кормила, укладывала спать. Поднять его было просто невозможно, а он просился на ручки, и я таскала его через силу, потом усаживала в подушки, давала погремушку, а сама брала книжку. Читала я запоем, оправдывая своё прозвище – профессор. Я пыталась ему читать вслух, но он не хотел слушать, и когда ему надоедали погремушки, снова начинал реветь.
    Однажды не могла его никак успокоить и решила, что он голодный, взяла кружку с грудным маминым молоком, что она нацедила ему утром из груди, разогрела на плитке и стала кормить. А он... как ударит ручонкой по кружке – та опрокинулась. Заревели мы оба, потому что я испугалась, что он теперь умрет с голоду.

    Усадила я его, обложила подушками и всем чем можно, чтобы не свалился с кровати. Одела шубейку с валенками и помчалась с кружкой в школу, которая находилась через дорогу. Постучала в мамин класс, она вышла, увидела меня, всю зареванную, с кружкой в руке, все сразу поняла. Дала детям задание, села в коридоре в уголок, поставила меня перед собой, чтобы я её закрыла, и надоила полную кружку молока. Оно бежало из нее, как из нашей коровы Милки.

    Я помчалась обратно, держа кружку на вытянутой руке, боясь упасть и разлить. Прибежала – оно было еще тёплое. Сережка орал, как резаный. Я накормила его на этот раз, отливая молоко в стакан понемножечку и крепко держа в руке. Он наелся и заснул, а я, вместо уроков, опять находилась в волшебных сказках или во взрослых книгах. К десяти годам прочитала всего Мопассана и Золя, что имелись в нашей библиотеке, рано повзрослела и стала все понимать.

    У старшей сестры Светланы, разница в возрасте с Сережкой была двадцать лет, но времени на малыша у неё никогда не находилось. Она поступила в институт и работала, приезжала из общежития по выходным в гости. Мы боялись её. Всегда строгую, даже сердитую, приходилось слушаться.
В большой комнате стояла её тумбочка, где хранились секреты, запретные для нас, и кровать, на которую мы не имели права даже садиться.
На Новый год она покупала для украшения ёлки по сто граммов разных шоколадных конфет с каждой получки и тоже складывала в эту тумбочку. А мама с папой покупали яблоки и мандарины. Потом мы все эти вкусности вешали на ветки. Игрушки делали сами, из золотинок и фантиков конфетных, из бумаги и ваты, разноцветные гирлянды и фонарики.
 
    Однажды, когда Сережка ревел и никак не мог успокоиться, не давая мне читать, я достала из запретной тумбочки одну конфету и дала ему, он съел и долго молчал, облизывая фантик. Теперь, если он хотел конфетку, полз к тумбочке и ревел, пока не получал её, а сама я даже не попробовала ни одной. И когда он снова принимался реветь, я показывала ему пустые бумажные фантики, потому что конфеты закончились. Там и был-то всего один кулёк.

    Приближался Новый год, папа привез из леса елку и установил на крестовину. Света, приехавшая с другом за картошкой на всю их коммуну, обнаружила, что конфет для украшения ёлки нет – одни фантики. Она побила меня, хотя я плакала и кричала, что их съел Сережка.
Меня обидели – не поверили мне и наказали, оставив без ужина. У меня урчало в животе от голода, а они все сидели за столом, ели вкусную еду и смеялись. А я плакала на своем сундуке, но больше от обиды. Так и заснула, разбудил меня  Валерка, он сунул мне под одеяло корку черного хлеба, но это дорогого стоило, я сгрызла её вместе со слезами и снова уснула.

... Однажды Света приехала и увидела, что на её кровати спит Инна. Она уже закончила техникум, училась в Пед.институте заочно и работала на заводе. Пришла с ночной смены, легла и уснула. Света стала её стаскивать со своей постели, но Инна не дала себя в обиду, дала сдачи и продолжила спать. Старшая сестра уехала, долго не возвращалась, но кровать была отвоёвана. Теперь на ней спали все, кто хотел, когда она была свободна. Больше мы не стали бояться Свету и перестали её слушаться. Она никогда нам ничего не дарила. Мы, же, будучи уже взрослыми, всегда ей что-то  отдавали, помогали, дарили, потому что она была старшая и... так велела мама.

    Мы бегали всегда полуголодные. У мамы школа и хозяйство отнимали все время. Но сейчас я понимаю, что она особенно-то и не умела готовить. «Кормили» нас корова и куры – то яичко съедим, то молочка попьём, а вечером отец, если приезжал рано, жарил картошку или варил суп. Никогда мы не видели котлет, запеканок, сырников, голубцов...
    У нас в сенях на веранде всегда стояла бочка с мороженой соленой капустой и бочка с солёным салом. А грибы, огурцы, помидоры, закрученные в трёхлитровые банки мамой с осени, находились в погребе. Это шло вечером к вареной или жареной картошке. Остальное место там занимали банки с вареньем из смородины, клубники, крыжовника и самое главное для нашей жизни – картошка и овощи с огорода.
    В выходные дни наступал праздник объеденья. Отец приносил курицу, мы её ощипывали, мама варила и обжаривала на сливочном масле – вся готовка. Было очень вкусно. Или пекла пироги. Когда отец развел кроликов, работы нам прибавилось, но стало посытнее. Зимой было много мяса – ели жареную свинину и говядину, что была подвешена и заморожена на улице, во дворе под окном.

   Как-то пришла к нам в гости мамина подруга, учительница старших классов, Ася Львовна, своих детей у неё не было – она любила нас, тискала, приносила гостинцы и громко смеялась. Мама, как обычно, усадила её за стол, отец поставил огромную сковороду с дымящейся картошкой, замелькали руки с вилками пятерых детей и мамы с папой. А она никак не успевала вилкой зацепить картошку и встала из-за стола, смеясь, голодная. Мама поджарила ей отдельно.
 
   Иногда отец приезжал пьяненький, и когда наступала пора доставать кринку топленого молока из русской печи, он начинал рассказывать...
– Вы не знаете, ребята, для чего Иван-солдат прикладывал к болячкам пенку с топленого молока – чтобы скорее заживали коросты. Вот я вам сейчас и покажу.
Это было противно даже представить, мы плевались и отходили от печи. Пенку мы ждали, как лакомство, она получалось с поджаристой корочкой, очень вкусная, а съедал один голодный отец. А мама ворчала на него.
– Как ты можешь? Это же твои дети...

    Частые собрания и педсоветы задерживали маму допоздна. Мы, малышня, будучи голодными, начинали сами «с грехом пополам» чистить картошку. Складывали её в огромную чугунную жаровню, заливали водой сразу на плитке, потому что она была тяжелая, бросали туда соль, лук, лаврушку, сидели и ждали маму. Начинало вкусно пахнуть вареной картошкой, но мы не смели начинать есть без неё. Она прибегала в двенадцатом часу ночи, уставшая и взволнованная, садилась с нами, ела, и слёзы текли по её лицу – малыши приготовили ужин и кормят её. Она целый день была в школе и тоже впроголодь.
 
    Ночью приезжал отец, иногда привозил мясные кости с мясокомбината. На другой день была обжираловка – мама варила их в большой кастрюле с луком, лаврушкой и с перцем. Мы сидели и обгладывали, счастливые и довольные. Наедались до отвала, около каждого росла горка голых костей. Когда кастрюля пустела, все сравнивали, у кого гора больше. А отец начинал брать недоглоданные кости из своей горки, откушенные один раз. Теперь он принимался спокойно за еду, не боясь, что всё быстро закончится.
А мама опять его стыдила.
– Отец, как тебе не стыдно, все по-честному, а ты?
Но мы заступались – «Пусть ест, мы наелись, а он голодный, много работал. - говорил Валерка – Пусть ест. – поддакивала я».

    Мы всегда могли подкрепиться в огороде огурцом или бобами, помидоркой или морковкой с репкой или лесными ягодами, или щавелем с сурепкой. Мама, как и папа, тоже голодала - буфета в школе не было. А мы жевали всё. Однажды старшую сестру с подружкой угостили мальчишки ягодами сладкой белены, и она отравилась. Едва отпоили молоком, но долго еще западал один глаз, как будто косил, а потом выправился.
В поле работать мы убегали голодные, попив молочка с хлебом. Но когда однажды я забежала за подружкой, Лидкой Молчановой, чтобы идти вместе на работу, то удивилась – они ели с утра толстые оладьи со сметаной. А с собою ей дали бутыль морса и бутерброды с колбасой. У нас такой еды не было никогда, а колбаса – редко, по праздникам.

    Один раз мы пошли с братом за папкой на речку, мама послала позвать его к обеду. Увидели, что на отца напал противный дядька Иршин, которого мы всегда обходили стороной - он, как и наш сосед, Невзоров, только что вернулся из тюрьмы и был очень злой. Дядька был сильный, он перекинул папку через перила плотины, еще немного и он бы упал на деревянный настил, разбившись насмерть. Мы встали, оцепенев, не зная, чем отцу помочь. Подошел мужчина и сказал:
– Чего вы молчите? Это же вашего отца хотят убить.
Мы пришли в себя. Я закричала, заплакала, бросилась на помощь, вцепилась в папку. Иршин отпустил его. Мы взяли отца за руки и пошли домой, руки у него дрожали от напряжения, а может от неожиданности и испуга, что Иршин осилит и сбросит с моста.

    Когда приехала бабушка из Нижнего Тагила, со своими великовозрастными дочками, тогда нам пришлось еще тяжелее. Я слышала, как мама разговаривала с папой.
- Нам самим есть нечего, а они загостились. Наши дети просыпаются – уже нет ничего, всё твоими сестрами съедено.
Отец ничего не ответил, ведь это была его родная мать и его родные сёстры. Когда он ушел на работу, я, глупая пятилетняя девчонка, взяла кочергу и стала девок «охаживать», и приговаривать:
– Нам самим есть нЕче, уезжайте.
Бабушка заохала, быстренько засобирались и они уехали.
– Не надо бы кочергой-то...– сказала тихо мама.
 А сама погладила меня по головушке.
 
     Однажды утром я проснулась горько плача.
– Что случилось, доченька? - спросила мама.
– Мне приснилось, что у меня зуб выпал и крови... крови...
– Больно было?
– Нет, – ответила я.
– У нас умрет кто-то родной, но раз тебе больно не было, дальний родственник. – сказала мама.
Через час – стук в окно, почтальонка телеграмму принесла, что папина мама умерла. Он заплакал, уехал её хоронить, а мы и не поняли ничего. Не водилась она с нами – не знали мы её. Тот приезд с взрослыми девахами был первый и последний. Потом мама рассказывала, что если бы не баба Тася, они бы в войну с дочками, Светой и Иной, не выжили.

     Как-то весной, когда начался ледоход за плотиной на Патрушихе, мы не заметили, что Людку Невзорову потащило на льдине по течению. Мой брат, Валерка, схватил длинную жердину на огороде, бегал по берегу и старался протянуть, но девчонка никак не могла ухватиться.
Прыгая по льдинам, он подтянул её к берегу и вытащил. Она, вся мокрая, испуганная, побежала домой. Вечером пришла её мать, плакала и благодарила маму.
– Спасибо, что такого сына вырастили, не дал утонуть моей доченьке, спас её, своей жизнью рисковал.
 
    Прошли годы. Подросший младший брат с дв. братом Лёшкой поехали на лодке кататься по руслу вдоль болота и увидели тонущего в трясине мужчину. Он был в ней уже по горло, но в зубах держал часы с желтым браслетом. Сережка высадил на кочку Лешку и подъехал к нему. Тот вылез из трясины, держась за весло, Серега затащил его, довез до берега, а потом поплыл за братом, который уже боялся, что за ним никто не вернётся.
Но интересно было то, что мужик, даже «спасибо» не сказал, убежал, как угорелый. А они так рисковали. Наверное, был в шоке.

     Мы любили ходить на это болото за морошкой, прыгали с кочки на кочку, не боясь промахнуться, а весной охапками несли домой оттуда желтые купавки. Когда сходил снег, бегали и подальше, в Торфянский лес, за нежными белыми и желтыми махровыми подснежниками.

     Дорога с Гореловского до школы в совхозе, тянулась больше километра, и я помню, как тяжело она нам давалась. Хлебный магазин находился тоже там, и гастроном, и клуб. Как-то мама дала мне рубль и попросила сбегать за буханкой к ужину, но маленькая я была, деньги потеряла по дороге, ходила, плакала, искала. Увидела, что мама идет навстречу. Видно, она все поняла, раз меня так долго нет.
– Не плачь, идем, нам взаймы дадут, меня все знают.
Дали нам хлеб и мы пошли с ней обратно, а навстречу тетки.
– И откуда у вас такая девочка, беленькая и голубоглазая?
Ваши все черноволосые и черноглазые... Небось, подменили Вам  в больнице?
Я запереживала, заплакала, но мама успокоила.
– Не слушай, дочка, глупых тёток, нарочно они так пошутили. Папины у тебя голубые глаза. И волосы у него такие же были белые, после войны потемнели. И девочку он так хотел после Валерки, говорил, что если пацан родится, все равно Татьян назову. Вот ты и родилась.
Я успокоилась. Папка очень меня любил, пока я маленькая была, а я – его.

    Однажды я зачиталась, а Сережка, который уже научился ползать, упал с кровати на пол. На его рёв прибежали с улицы старшие сестры-невесты, которые сами не хотели возиться с ним.
– Родители придут с работы, ну тебе и достанется, что за братцем не углядела.– припугнули они.
     Испугалась я и убежала километра за два в Торфянский лес, чуть ли ни до «Широкой речки». Темнело. Было страшно, лес шумел, и мне казались, что всякие чудища выглядывают из-за кустов. Пошла назад. Вижу, а навстречу, как я мечтала, идет мама – ей кто-то сказал, что видели, куда я побежала. Деревня – все на виду. Она обняла меня.
– Никто тебя не собирается наказывать, всякое случается.
Взяла меня за руку и повела домой.

    На шестилетие отец подарил мне кожаную сумочку, красивую... настоящую, кожаную. Из неё торчал флакон одеколона «Кармен», который помещался не полностью, а немного высовываясь. Я давно хотела такую, с тех пор, как у мамы в руках остались от её ридикюля одни ручки. Мы ехали в автобусе, стали выходить, а дверцы резко захлопнулись, зажав сумку. Она дернула за ручки и они остались в руке. Мы рассмеялись, потому что автобус уехал с пустым кошельком в ридикюле. На другой день пропажу возвратили – маму знали все, а пострадавшую сумку пришлось выбросить.

    Мама сама шила нам всем платья, когда у неё было настроение,(по-нашему – вдохновение) и они получались красивые и нарядные. Но я подросла, а мне всё доставалось от сестер – у одной просила кофту «на выход», у другой – юбку. Инна давала всегда, а Света – нет. Она и денежки складывала на книжку, а мама ей «подбрасывала» – старшую дочь она любила больше всех, первенец же.
    Инна всё на себя тратила или на жениха – подкармливала, он тоже учился в институте, был шестым в семье, а работал у них один отец, зав.складом. Мать не работала, жили хозяйством.
Мы, глупые, считали, что у Инны нет вкуса – то она покупала цветастые платья с яркой расцветкой, то синюю импортную шубку. И это в то время, когда все ходили в черном или коричневом, или сером. А у неё, оказывается, был радостный вкус, но люди не понимали и смеялись. Мне она купила однажды ботинки зимние, модные и дорогие. Света – нет – никогда, никому, ничего.

    Моим подружкам было по семнадцать лет, а я, в свои четырнадцать, выглядела, как они – высокая и стройная. Парнишки играли на гитарах, пели песни, а мы слушали, сидя кружком вечерами у реки. Как-то я припозднилась. Когда вернулась домой, двери были закрыты и ворота – тоже.
Через забор я перелезла, но в двери войти не смогла – они были закрыты изнутри. И окна все были замотаны, даже форточки, чтобы я не смогла войти. Отец бы меня выпорол, такую великовозрастную девицу. Это он вязал всё с Валеркой или Сережкой, не помню уже.
    Всю ночь я распутывала веревку, влезла в окно, снова замотала всё и уснула. Через час наступил рассвет, встал отец, никого не жалея, включил во всю мощь радио.
– Кто впустил её? – спросил у матери, увидев меня спящую.
Он стал трясти меня, будить, но я не встала. Выспалась и после обеда поехала в город устраиваться на работу. Потом закончила вечернюю школу, продолжая работать. Поступила в институт. Мне хотелось быть красиво и хорошо одетой, как все, а не ходить в обносках. И хотя я отдавала деньги маме, но могла уже и себе кое-что прикупить.
    Было обидно, что работают все сестры и брат, а деньги отдаю только я, и одеваюсь хуже всех. Мне всё время хотелось уйти от несправедливости. Из-за этого рано выскочила замуж и уехала с мужем в гарнизон. Прошло два года, мы вернулись, привезли всем подарки.

    Мне нравилось видеть мамино счастливое лицо, она всю молодость проходила в телогрейке, ухаживая за домашними животными, шила платья себе из штапеля. А получив от меня в подарок новое пальто или платье, вся светилась, на неё приятно было смотреть. Выходила, довольная, вечером в обнове, чтобы прогуляться по улице с подругой-учительницей. Всего этого она была лишена всю молодость, и только сейчас почувствовала себя женщиной. А сестры не радовались подаркам – старшая кинула отрез шелка мне в лицо, хотя я её ничем не обидела, а вторая – забросила на вешалку. Мне было больно.
– Зачем ты это сделала, как Света? – через много лет спросила я Инну.
– Глупая была. – ответила она.
Завидовала старшая сестра, что я замужем и муж лётчик, а у неё с мужем не очень складывалось. Разошлись.

     Когда к нам приезжала мамина родня, человек десять сразу – трое братьев и две сестры с женами, мужьями и детьми, то мы... стояли по струночке вдоль стены и ждали своей очереди, чтобы поужинать. Гости со своими детьми сидели за большим столом, ели-пили, а мы, голодные, глотали слюнки. И пока не было съедено всё подчистую – никто из-за стола не выходил. Дядя Федя, мамин средний брат, говорил:
– Принеси-ка ты, Тамара, из погреба еще трехлитровочку холодненького молочка.

     Это молочко было приготовлено нам, детям, от вечерней дойки, но мама шла и безропотно несла. «Им в городе тяжело живется».– оправдывала потом она брата.
А он опрокидывал голову и всю трехлитровку с молоком выпивал до дна, оно текло у него по щекам на грудь.
Мы стояли и смотрели, а гости хохотали. Когда они наконец уезжали, мама брала подойник и шла доить уже выдоенную Милку, гладила её, приговаривая:
– Милочка, дай молочка деткам, я тебе завтра свежей травки дам, а то голодные они остались.

     И она... давала, молоко бежало из выменив в ведро, а у мамы опять текли слёзы. Наши взрослые девки тем временем снова чистили картошку и скорее жарили. Мама тоже была голодная, она за столом не сидела, всё ухаживала за роднёй. И мы, дети, боялись очередного «татарского нашествия».
Нас с собою родители к ним никогда не брали, а если проездом с отцом мы оказывались у них в гостях, то к столу нас не приглашали, а всё рассказывали нам, как было в старину:
– Взрослые раньше сидели за столом, а молодежь стояла вдоль стенки. Если поднесут сто грамм и пирожком угостят – хорошо, особенно на праздниках или на свадьбах.
С детства мы не любили мамину родню. Только мамина сестра, тётя Роза, была добрая, не жадная, любила маму, в гости звала и всем угощала.

    Старший брат, Георгий, добрый и умный, любил сестру Тамару больше всех и жалел, стихи писал до старости, но и он не понимал, как ей тяжело жилось всю жизнь. А она никогда ни на что не жаловалась.
    Самым большим потрясением для нашей семьи оказался Указ Хрущева о сдаче всех коров, чтобы выполнить план по мясозаготовкам. Мама рассказывала, как она рыдала, обнимая кормилицу Милку, как старшие дочки плакали и кричали, держась за её хвост, когда за ней пришли скотники и увели на бойню.
Их горю не было предела.

Окончание
http://www.proza.ru/2010/12/09/284

На фото: мама - учительница школы №83, Тамара Сергеевна Тарасова