Моё детство ч. 3

http://proza.ru/2010/12/09/276  часть первая 
http://proza.ru/2010/12/09/280  часть вторая


  Однажды я проснулась и начала плакать – никак не могла поднять тяжелую голову. Мама подошла ко мне, странно покачиваясь и держась за виски. Она открыла настежь двери, открыла все форточки, хотя на улице стояла зима, растолкала папу и сказала:
– Мы угорели, отец! Ты закрыл рано заслонку в печи, не заметил синюю головешку, которая не прогорела.
На него угар не подействовал, потому что он был с вечера выпивши. А мы, малышня, валялись «в лежку» и в школу не пошли. После проветривания квартиры угарный газ вышел, головы быстро прошли, и мы радовались возможности побыть дома вместе с мамой. Она потом сказала:
– Танюшка-то наша, опять нас спасла, могли бы и не проснуться.
Это было моё второе доброе дело.

   Когда в поселке заболевали ветрянкой или корью, коклюшем или свинкой, мы все лежали больные. Вдруг появлялась, откуда ни возьмись, сгущенка, которой сроду не видывали, или консервированные персики в большой железной банке. Таких я не ела больше никогда в жизни. Поэтому мы любили болеть, но это было редко. Если такое случалось, к нам приходил сосед–врач, Сергей Кузьмич Шляпников, он доставал трубочку и простукивал нас, как доктор Айболит с обложки любимой книжки. Потом своим аппаратом (фонендоскопом), вставляя в уши проводочки, прослушивал нас, ставил градусники и говорил маме:
– Они у Вас слишком худые, надо бы кормить их получше.
Когда мы выздоравливали, соседка, бабушка Басаргина, которая болела диабетом, приходила с баночкой за детской мочой. А для нас это было равносильно уколу, но мы слушались маму, выполняя её просьбу. Эта бабушка пила нашу мочу, нам было противно, но ей все равно не помогло, и скоро её не стало.

   В выходные дни все дети с родителями собирались за нашим домом, на большой поляне, перед лесом. И... начиналось наше детское счастье. Наши молодые родители вместе с нами играли в лапту и в вышибалы, в забияки и в замиралы. Они бегали наравне с нами – смех на всю деревню не умолкал весь день. Когда вечерело, взрослые натягивали сетку и начинался волейбол, а мы становились зрителями и болельщиками.
Домой все шли проголодавшиеся, уставшие и отдохнувшие одновременно, довольные и счастливые.

    Школу я вспоминаю с теплом и любовью. Учителя у нас были разные: добрые и злые, которые любили детей и не любили, ну и мы относились к ним, по-разному. Географию преподавала Евгения Александровна – красивая и модно одетая, но равнодушная к детям. Каждый день она приходила, как на показ мод – это в то время, когда многие ещё голодали. У неё был муж, большой офицер.  Наряды доставляли ей единственное удовольствие, все ею восхищались.
Я не могла понять – почему, как бы я не раскрашивала контурные карты, как бы не выучила урок, весь год она ставила мне тройки, хотя у других они нарисованы были гораздо хуже. Я плакала, расстраивалась, сказала маме.
– Все изменится, подожди.– пообещала мама.
     Евгения Александровна не любила маму. За то что у неё пятеро детей, за то что она очень скромно или, прямо сказать, бедно одевалась. Очевидно мама поговорила с ней – её считали в школе строгой, но решительной и справедливой. И с тех пор мои оценки стали заслуженными, но не выше четверки.
Некоторые коллеги завидовали маме и прямо говорили ей об этом. Потому что, как бы поздно не закончился педсовет или классное собрание, наш отец, накормив и уложив детей спать, ожидал её в коридоре школы. А потом они шли под ручку пешком целый километр. Ни один муж не делал этого. Отец любил маму, как и она его, несмотря на его пристрастие к зеленому змию. Мама говорила, что в этом виновата война.

    Ещё у нас была математичка, старая дева и злая, как ведьма, по прозвищу «костыль». Звали её Екатерина Александровна. Она распускала руки, кричала, обижала детей, обзывалась – мы её боялись. Но она хорошо знала предмет, к умным детям относилась хорошо, а вот глупых или бестолковых... терроризировала.
Если она приходила в голубом шерстяном платье с белой узорной вышивкой на плечах, я чувствовала, что все будет хорошо и спокойно. Если в чём другом – боялась шелохнуться.
    Как-то она накричала на Олю Исаеву, тряся её за плечи. – «Ты тихоня, слюнтяйка и бестолочь»!
И много еще всяких обидных слов ей сказала, что та заплакала, а мне стало её очень жаль. Я рассказала обо всём маме. После уроков она поговорила с ней.
– Екатерина Александровна, девочке не всегда нужна математика, ей главное – выйти удачно замуж, чтобы муж не пил и не бил.
     Подошла преподаватель истории, Анна Матвеевна, которую муж обижал, и тоже поддержала маму. Они втроём посидели, поплакали, и с той поры наша «костыль» подобрела, особенно к девочкам.

   Кстати, мамины слова оправдались, Оля вышла замуж удачнее всех. А у отличниц мужья пили, били их, сидели в тюрьмах, а у некоторых дети и внуки стали наркоманами.
Моя старшая сестра училась у неё на одни пятерки, брат – на тройки, вторая сестра - на четверки, второй брат - на четверки, а я – средне – списывала, если что-то не понимала.
   Спустя много лет, мой сын попал к ней в класс. А я так опасалась этого, но другого хорошего математика в школе не было. Случилось невероятное... Екатерина Александровна полюбила его, он учился у неё на одни пятёрки, толковый – в отца пошел. А может еще потому, что она любила мою маму, помнила её. И я успокоилась.
   
    Помню нашу учительницу немецкого языка, Ирину Федоровну. Она удивила нас сразу, войдя в класс и разговаривая с нами только по-немецки, и вскоре мы начали её понимать.
Помню, что в новый учебный год она всегда приходила в новом крепдешиновом платье с шелковой вставкой на груди, только другого цвета. Звали мы её за глаза – Ирма Фридриховна. Она была добрая. И когда я поступала в институт, пришла и попросила помочь, она не отказала, «прогнала» меня по всей программе, благодаря ей, я сдала экзамен на пятёрку.

... Однажды, подружка, Валя Невзорова, пригласила меня с братишкой поехать с её родителями на рыбопитомник. Было весело, играла гармошка, наловили много карпов. Но день прошел, и животы у нас «подтянуло». Вечерело, горели костры, варилась уха. Запах от неё разносился далеко, а нам с собой из дома ничего не дали. Мы стояли в сторонке, тихие и скромные, не зная, что делать и вспомнят ли о нас,  животы урчали от голода.
Мы бы убежали домой пешком, но уже стемнело, да и дороги мы не знали. Когда все наелись, позвали и нас, налили одну миску на двоих ушки-юшки без рыбы и дали по куску хлеба. А мы были так голодны, что все выхлебали и не заметили, как это было плохо, что с нами поступили, как с бедными родственниками.

   Больше... с чужими... мы никогда не ездили – урок был получен, неприятный и унизительный. Это удивило нас, потому что к нам в гости тоже приходили дети, и мы брали их с собой в лес или на рыбалку, отец всегда говорил маме – «Мать, что в печи, то на стол мечи»!
Она накрывала на стол или на поляну, всех угощала, кормила, и казалось странным, что другие бывали такими жадными.

    Почти каждую субботу мы с отцом бреднем ловили в Патрушихе рыбу, которой водилось много и ловить её тогда не запрещалось. Я, рослая девица, часто первая шла с сетью на глубину. В реке водились и щуки, и пескари, и подлещики и ерши, и окуни с сомиками.
Однажды мы вышли на берег с уловом и обнаружили, что в ведре ничего нет, исчезли  щуки и щурята, что мы выловили в первый заход. А рядом крутилась моя подружка, Людка Фомина, та самая, что зимой спасла мне жизнь у проруби.
Папа все понял. Он высыпал из бредня в ведро рыбу, подозвал Людку и протянул ей огромную щуку со словами - «Отнеси-ка матери, пусть она тебе ушку сварит, а улов наш обратно в речку больше не выбрасывай. Ты одна у матери, а нас – семеро, мы все есть хотим».
Люда рыбу схватила и бегом побежала к матери, радостная и довольная.

    Отец уже выучился на механика и работал завгаром, а противный Иршин постоянно его задирал и пытался вызвать на драку, но отец на провокацию не поддавался. Однажды утром мы проснулись и не обнаружили во дворе казенного трехколесного мотоцикла «Урал» с коляской. Родители сразу поняли, чьи это проделки. Одна тетка пришла и сказала, что угнал и затопил в реке - Иршин. Она показала это место, и отец со старшим сыном, Валеркой, нырнули и вытащили его на берег. Завистливых людей тогда хватало, а Иршин только что вернулся из тюрьмы, злющий был, жуть.

    Люду Фомину мать за любую провинность наказывала, а старшего сына любила
сильнее. Его отец погиб на фронте, а Людку она родила от другого, и мне казалось, что мать её недолюбливала. Я жалела подружку, но нас и самих  лупцевали – мы несли одну ношу.
    Однажды, когда её мать заклеила окна на зиму, мы с Ленкой Кругловой пришли за ней позвать на улицу. И пока ждали, зачем-то пальцами протыкали всю бумагу внизу – потрескивало так приятно. Когда мы ушли, и мать увидела это, то подумала не на нас – досталось бедной Людке. Как она её била...
 
   Призналась я Людмиле только год назад, когда она меня разыскала через столько лет,  попросила у неё прощенья. Мы смеялись и вспоминали, как ходили в школу – я помнила, сколько мне надо было проявить изобретательности, чтобы по дороге она не отлупила меня. Она старше была, а я – малявка, но ходили в один класс. Я помню, что всю дорогу рассказывала ей то, что нам вечером читала мама перед сном, чтобы отвлечь её от очередной агрессии, (заговаривала ей зубы). До сих пор у меня всё это перед глазами.

   Когда у кого-то приходил из армии сын, на улицу выносили столы, и все приходили со своей снедью: огурцами, помидорами, свежими и солеными, пирогами и брагой. И начинался праздник – играл гармонист, а матросик или солдат плясали под музыку, молодежь жалась по уголкам, старики сидели за столом, а иногда парням подносили самогоночки.

    В школе я «работала почтальоном» – передавала записки от влюбленных влюблённым. Однажды наша классная заметила, как я передаю записочку Стасику Путо – очень красивому, высокому, кудрявому, блондину-старшекласснику. Письмо было от Вали Рыбиной, все знали про их любовь. Классной показалось, что я строю ему глазки – она схватила меня за руку, затащила в класс и долго отчитывала, но я не признавалась, чтобы не подвести Валю. Только маме дома все рассказала, и, благодаря ей, классная отцепилась от меня, узнав правду.

     Людка Фомина дома постоянно мыла и скоблила некрашеный пол ножом, чтобы он был как новенький. Вместе со мной стирала половики на мостках на реке, водила бодатую рогатую козу на выпас, привязывала её, к специально вбитому колу на поляне – её коза не трогала, а мы бегали от неё, сломя голову.

     Каждую субботу отец готовил баню на горке у поляны. Договаривался с Шубаревыми, она принадлежала им, носил вёдрами на коромысле воду из реки, наполняя бочки на огромную семью. Мама мыла баню, а остальные таскали поленья для печки, а он топил. Мы все по очереди, сначала мама с девочками, потом папа с парнями, мылись и парились душистыми вениками, выбегая отдышаться на улицу. Баня была по-чёрному. Когда все чистенькие сидели и пили чай, в баню шли париться мама с папой. А где им ещё быть вместе? Только в бане или в чулане, дома у них не было никакой личной жизни – всюду дети.

   Частенько в нашем доме стучала ножная машинка, которую мама купила на декретные, с моего рождения. Так она и стоит у меня, как память о ней. Иногда шью и хочется плакать. Мама шила без выкроек, да так, что бабы прибегали за фасончиком – такие ладные платьица получались из её волшебных рук. Она раскладывала на кровати отрезы ситчика или штапеля, подбирая каждой к глазам и к лицу – что кому подойдет. Потом стригла ножницами на глазок, прикладывала к нашим тщедушным тельцам, а выходило красиво, с рюшечками или в складочку.

   Инна родилась в 41-м, отца забрали на фронт. Мама рыдала, она уже знала, что это такое – провожала недавно на Финскую. Было голодно. Все по карточкам, у неё двое детей, а котлетки давали в столовой только инженерному составу. Мама стала худая, как палка. От её переживаний у Инны от рождения один глаз был голубым, другой – чёрным, половина волос белая, половина – чёрная. Потом глаза сравнялись, стали карие, а белая прядь так и осталась на черных, густых, волнистых волосах – в память о войне. Она выросла стройной и симпатичной, и стала учительницей, как мама. Свою работу и детей она тоже любила.

   Однажды одна учительница, которая делила хлеб по карточкам,(у нее было пятеро) собрала крошки и отнесла домой своим детям, полуголодным. Кто-то донес на неё, вскоре приехал «чёрный ворон» и её забрали. Всё это нам рассказывала мама – мала я была, но помню про «чёрного ворона», и как его боялись. Детей той учительницы раздали по детдомам, а нашей маме предложили делить хлеб. Она отказалась, найдя тысячу причин. Она знала, что тоже не устоит и возьмет крошки своим детям.

    Как-то взрослые ребята взяли нас с собой «страдовать» на совхозном поле – рвать турнепс, а тогда на полях были конные объездчики. А нас, думаю, взяли за тем, чтобы если попадёмся объездчику, у них будет возможность удрать. Нам интересно было со взрослыми – риск и опасность. Только они успели надрать турнепса, как выскочил объездчик на коне, и... схватил нас, малышню. Мы белоголовые, и все нас знали – Тарасовы. Взрослые парни удрали, а я бы и не смогла убежать – у меня от страха всегда отнимались ноги. Бил отец нас с Валеркой больно, ремнем. Помню, что я еще тогда сказала ему:
– Когда у меня будут дети, я никогда их не буду бить.
Своё слово я сдержала.

... Но однажды, когда мой сын не вернулся домой до 12 ночи, мы бегали, искали его повсюду. Я плакала от отчаяния – ему было всего семь лет. Когда он появился, я не стала пускать его домой.
– Иди, откуда пришел. - сказала через дверь.
– Я ездил со взрослыми друзьями в кино на «Динозавров».
Тогда я открыла дверь, взяла ремень и шлепнула его.
– Бей меня, мама, бей, я виноват!
У меня опустились руки. Наказанием ему стало то, что он плохо спал ночью, постоянно просыпался от страшных кошмаров и все спрашивал, не достанут ли динозавры нас на 4-м этаже. А я долго потом страдала, что чуть не отлупила его, как когда-то меня отец.
    
    Помню, как я, еще не учась в школе, сделала норму в поле, выполола три длиннющих рядка моркови и одна бежала домой через поле. Почему я оказалась одна – не знаю. Но начиналась гроза, все кругом громыхало, сверкали молнии, а рядом шла высоковольтная линия. Она гудела так страшно, что подкашивались ноги. Поле было бесконечно длинным – морковь сменялась капустой, капуста – свеклой, свекла – картошкой... И не было ему конца и края. Как добежала до березовой рощи, за которой находился наш дом – опять не знаю. Но странно до сих пор, и спросить уже не у кого – почему никто даже не тревожился обо мне... Пришла и хорошо. Была спокойна и мама, а я пережила такой ужас, что не передать словами. Даже не могу представить своего сына или внука, в таком возрасте при таких обстоятельствах.

    Отец всегда старался устроиться на легкую работу, как говорила мама. Ездил на легковой машине, выпивал, а она «пахала, как лошадь». Упрекала его, что не хочет зарабатывать для семьи, как другие. На маме было всё –  хозяйство и огород,  дети и школа, тетради и планы по ночам. Мы росли сами по себе, никто за нами не смотрел, бегали на улице и в лесу, где хотели. Но все выросли, получили образование, создали семьи. И все равно, я с любовью вспоминаю своё трудное детство, любимых родителей, и то время, в котором мы жили.

На фото - мама и папа после войны.