Последняя любовь

Лето выдалось необычайно жарким. Но здесь, в больничной палате было прохладно. Софья лежала, закрыв глаза, и вслушивалась в мерный метроном пульса, звучавший в ушах…
Социальный работник отделения, в котором лежала Софья, не успела открыть рот, чтобы, как положено в таких случаях, изречь «святую ложь», а она уже все поняла. Приговор произнесен. Теперь хоспис и последний акт умирания, смягченный современными средствами обезболивания и гигиены. Софья уже не раз наблюдала этот процесс, сначала когда сама работала врачом, а потом когда ее подруги по дому престарелых, входили – сначала медленно, хотя и необоримо, а потом все быстрей и быстрей - в последний жизневорот, выйти из которого уж не дано. «Значит, теперь мой черед…».  И вдруг странная ярость охватила ее. «Но я же пока еще жива!» Она открыла глаза и осмотрела комнату.
Софья много раз видела эту картину: шкаф для одежды, которая – это известно и персоналу и больным – уже никогда не понадобится, там же должны быть на нижней полке дополнительные одеяла; кровать напротив, на которой тяжело дышало погруженное в медицинский сон тело, бывшее, возможно, еще каких-то лет сорок назад весьма привлекательным; рядом с кроватями стояли тумбочки. Софья взялась за поручень ограничителя, отделявший ее ложе от остального мира, и попыталась сесть. Сердце бешено застучало, но Софья не поддалась на его протесты, и пусть с трудом, но села на кровати. Пока ее организм пытался привести себя в норму, Софа наслаждалась своей маленькой победой. «Так я еще огого!».
Она открыла тумбочку, чтобы достать очки: захотелось увидеть мир не расплывчатым, но четко очерченным. Очки действительно были в ящике. Под ними лежала ученическая тетрадь. «Странно», - подумала Софья, - «у меня, кажется, никаких тетрадей не было». Она раскрыла ее. В тетради карандашом были сделаны записи. След карандаша был неровным, слабым, местами вообще почти незаметным. Было видно, что каждая буква давалась писавшему с трудом. Софья открыла первую страницу и попыталась разобрать написанное.

...на школьном вечере. Я никогда не был любителем танцевально-песенного досуга, но ведь влекло в толпу. Хотелось быть как все, но не получалось. Да и не получилось, в конце концов. Помню написал тогда, как и подобает 16-летнему, высокомерно и сумрачно.

Толпа из плоти
Лопает плотву.
Чужды полеты
Ей во сне и наяву.

Ей нужен хлеб,
Немножечко вино.
Ей, волею судеб,
Назначено кино.

В толпе тепло.
Там запах тел родных,
Засунутых в метро,
Пещеры непродых…

Толпа – народ,
Занятна и мудра...
...
Софья вздрогнула. Память перенесла ее в школьные годы. Она тогда увлекалась поэзией, ходила на литературные вечера, в студии. Ей даже показалось, что эти стихи она уже слышала. «Дежавю. Классика анамнеза». Вспоминая, она закрыла глаза. Лица, слова, смех и слезы... Почему-то перед мысленным взором возник очаровательный мальчик из выпускного класса на вечере поэзии. Не его ли это дневник? Софья улыбнулась. Все может быть. Она тогда была совсем маленькой, кажется, училась в восьмом. Мальчик запомнился. Несколько дней после того вечера перед сном вспоминала его: ах!, если бы такой умный мальчик с поэтичными кудряшками и подернутыми поволокой глазами обратил на нее внимание... ах... Но куда ей, восьмикласснице в форменном платьице, которое уже немного мало и которое все время надо одергивать, как шаловливого котенка...

...Та девчонка принесла много горя женщинам, чья судьба пересеклась с моей. Пора сказать правду хотя бы себе самому – я оказался влюбчив, может быть, даже чересчур. Как только я видел женщину, кстати, не обязательно красивую, но обязательно отмеченную необычностью – странная родинка, манера говорить или, напротив, молчать, разлет бровей, разрез глаз – и во мне просыпалось ретивое. Однако стоило мне сойтись с женщиной ближе, как вдруг возникала ты – восьмиклассница, с которой мне так и не довелось даже поговорить. Ты всегда возникала неожиданно. Иногда это случалось через день после нового знакомства, иногда – через месяц. Рекорд принадлежит моей третьей жене. Ты тогда была на редкость деликатна и не приходила девять лет. Но и в этот раз, как всегда, смотрела с упреком и обидой. И мне тут же стало понятно – пора собирать вещи...

«Вот как! Оказывается, можно быть роковой женщиной и даже не подозревать об этом!» Софья впервые за много месяцев совершенно забыла о своей болезни.

...Что-то неладное происходит с организмом. Это особенно неприятно, потому что я никогда серьезно не болел. Наверное, у тех кто часто хворает возникает своего рода привычка. Они знают, что делать, если колит здесь и что делать, если ноет там. А люди здоровые, столкнувшись с болезнью, оказываются беспомощными перед ее лицом. Вот так и я. Болит, иногда вообще непонятно где. И что мне делать? Идти к врачу? Чтобы он сначала участливо слушал, а потом усмехнулся мне в спину. Мол, еще один ипохондрик...

«Ну и дурак же ты! Какая разница, усмехнется или не усмехнется... Хотя... Сколько раз я именно так и поступала. Да, мы, врачи, тоже люди. Homo sum; humani nihil a me alienum puto, так сказать. Я человек,и ничто человеческое мне не чуждо».Так подумала Софья и тут же усмехнулась: «Оказывается, профессиональная солидарность во мне сильнее женской. Наверное, это старческое».
Дрожащей от усталости рукой она перевернула несколько страниц.

...Так вот как это бывает, когда узнвешь свой срок. Сильно. Я сразу почувствовал себя приговоренным, у которого осталось только одно, последнее, событие в жизни. Хотя мы все приговорены, еще при рождении. Срок только неизвестен...»

Софья резко захлопнула тетрадь. Сердце колотилось, стало жарко. Она, облокотившись на подушку, закрыла глаза. Она понимала, что иного быть и не могло, но она не хотела знать, что он, даже если это и не тот мальчик из ее далекого далека, ушел навсегда.
Прошло некоторое время. Она с усилием открыла глаза. Софья чувствовала, что обязана прочитать дневник до конца. Обязана ему.

... Становится трудно писать. Надо ставить точку. Пусть она будет такой.

Мир эльфов, гномов и сирен
Мне ближе, ярче и милее,
Чем курсы евро, фунтов, йен:
Людишки мельче, лживей, злее.

Еще не верю я в любовь.
За ней всегда сокрыто нечто,
Что заставляет литься кровь,
А я люблю мечты о вечном.

Взросленье – детству приговор:
Тоска любви и трезвость пьяни.
А в сказке может даже вор
Творить добро и быть в нирване.

Там каждый коврик – ероплан,
Там каждый молодец – царевич.
А здесь всего важнее - план,
Даешь нам масло, хлеб и зрелищ!

Тупые рыла правят бал,
От них не спрятаться, не скрыться.
Вот разве в сказочный Грааль…
И там живой водой умыться…

Все. Пора живой водой умыться....

Софья почувствовала как облако необоримой усталости накрывает ее. Из последних сил она попыталась удержать тетрадь, последняя страница которой была перечеркнута огромной буквой Z.