Дурочка

Расстроившаяся Москва давила шумом и вселяла неуверенность. Пульсирующий и накатывающийся волнами гул, исчезающий лишь к вечеру, создавал дискомфорт. Выбравшись на воздух, я побрёл в сторону древнего города и оказался возле православного храма недалеко от Красной площади.

Вдруг из церкви что-то выбежало, споткнулось, покатилось, поднялось на ноги, заковыляло смешно и нелепо. Вечерние сумерки скрывали лицо убегавшего. Следом выскочил хорошо одетый господин с двумя телохранителями. Размахивая "зелёной" купюрой, он что-то кричал. Оглянувшись на крик, существо перекрестилось и отрывисто прокричало: «Изыди… метла… Кровь… расплата…»  Но, заметив приближающихся охранников, пустилось наутёк.
В сердце ёкнуло, и память выдала эпизод далекого детства.

… Мелькая загорелыми ногами, босоногое создание мчится вдоль берега реки. Сквозь изношенную материю просвечивает тело ещё не женщины, но уже не подростка. Блуждающий взгляд и неестественно застывшая улыбка. Руки судорожно сжимают  несуразную папку с пожелтевшими бумажками.

Деревенскую дурочку Грасю знали многие селяне и давно привыкли к её внезапным появлениям. Но у местной ребятни, в том числе и у меня, дурочка вызывала нездоровый интерес. Завидев её, мы начинали улюлюкать, свистеть, а могли запустить камнем. Девчонка испуганно шарахалась и неслась быстрой лошадью.

Семнадцать лет назад младенца подбросили на порог избы, где жила вечно пьяная тётя Дуся. А та, находясь в очередной раз под мухой, плохо соображала, когда решила выключить громко орущее радио. Выйдя за порог, увидела небольшой свёрток, из которого доносился детский плач.
Освободив тонкое тельце от тряпья, Евдокия вмиг протрезвела: на неё смотрели большие, недетские глаза; длинные тонкие руки беспокойно искали, за что бы ухватиться; маленькое тельце, изъеденное потницей, вызывало отвращение. Скрипя зубами, тётка нашла эмалированный тазик, кое-как помыла найдёныша и, выпросив молоко у соседки, накормила. 

Так и остался ребёнок у Евдокии. Росла девчонка как сорная трава. Небольшая бурная речушка, синевшие вдали горы и лес стали пристанищем для одинокой души. Внешне Грася смахивала на мустанга с дрожащими от нетерпения губами, беспокойно переступающими ногами. Отрывистые звуки, нечленораздельные словосочетания и «плавающие» глаза лишь подчёркивали физический изъян.

Шальным именем окрестил девчонку проезжавший через село кузнец, остановившийся у дома Евдокии напоить коня. Мужик испугался, когда из-за колодца в истрёпанном платье выпрыгнуло деревенское «чудо». Он даже крякнул от неожиданности: «Чёрт тебя дери! На, вот, девка, чо ли?! Не краля, а грася кака-то…» Чудо пронеслось мимо, а вышедшая из хаты хозяйка загоготала, заметив, что кузнец попал в точку.

Насмешка судьбы, злой ли рок выплеснули на свет Божий «творение»? Никто и не задавался вопросом «почему»,  но раздражался при виде не такой как все. Её внешность, резкие движения, мычание и отрывочные, вместо нормального смеха, «гы-гы-гы»  отвергались, а поведение осуждалось.
 
А как же иначе? Непонятно, необъяснимо! Вот скажите, как больная на голову относится к смерти? В доме горе: слёзы, скорбь, отчаяние – не каждый день родного хоронишь. А эта  полоумная ходит промеж людей, бормочет под нос, улыбается, да раздает направо-налево по старому грязному листочку - на память, мол!
Но однажды, на похоронах матери Пашки, дурочка подошла к ревущему пацану, с удивлением провела ладошкой по его щеке, сунула палец в рот, пробуя жидкость на вкус, замычала что-то, но, взглянув в Пашкины глаза, спрятала улыбку.

Девчонка любила купаться, плавала она хорошо и подолгу. Со стороны казалось, будто небольшая по размерам диковинная рыба резвится в воде. Заплывала далеко, но, спохватившись, возвращалась обратно. Происходило это, скорее, интуитивно, чем осознанно. Внутренние силы, заложенные природой, выражались в огромном зверином чутье, которое никогда не подводило. Само провидение помогало ей выпутываться из множества преследующих хитросплетений.

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Граси, если не один случай...
Весна с яркими солнечными днями, таянием снега, весёлой капелью и разбегающимися ручейками пришла в деревню. Вот и лёд на реке тронулся. Героическое время для местной ребятни. Притягивали сталкивающиеся льдины. А успеть заскочить на одну из них до крошения, да с замирающим сердцем проехаться было пределом мечты и подвига.

Отчаяние вконец одолело и до того безрассудного моего друга Пашку, оказавшегося на берегу. Облюбовав одну из льдин, красуясь перед нами, мол, плёвое дело, он прыгнул, но промахнулся и попал меж льдин.

Дальше всё происходило как в кино: мелькали кадры…
Стою как вкопанный: не шевелятся ни руки, ни ноги. Чувствую, как глаза округляются, кричать нет сил – не могу даже губы разжать! Зато Пашка отчаянно сопротивляется.
- Мама-а-а-а, мамочка-а-а… - кричит он. – По-о-мог… - Бульк! И уходит под воду. 
- Родим-а-а-я! – сотрясает воздух, выныривая на поверхность. – А-а-а-а! – захлебывается и… вновь - вниз.
 
На берегу появляется Грася в не по размеру и виды видавшем пальто. Встревожена, на лице отсутствует прежняя улыбка. Вдруг она начинает бегать курицей-наседкой и «квохтать». Бросается в воду. В воде происходит что-то непонятное: раздаются звериные рыки Граси, и отдельные рыдания Пашки.

Баба Нюра, шедшая от реки с коромыслом, роняет в испуге вёдра, вопит, что есть силы: «Ой, люди добры-ы-ы… Дурочка Пашку топи-и-и-т! Ой, чож она твори-и-и-т!» Громкие причитания женщины взбудоражили деревню. Народ – к реке! На берегу лежит скрюченный Пашка. Рядом я. Меня глушат слёзы… Шумит вода… И ни души вокруг…