Здесь русский дух...

В современной русской лингвистике принято различать «менталитет» и «ментальность», явления, несомненно, взаимосвязанные, но и различные в одно и то же время. Если не останавливаться на подробностях, то можно сказать, что «менталитет» ближе к мировоззрению, то есть к тем или иным философским взглядам, тогда как «ментальность» ближе к миросозерцанию, то есть к обыденному, повседневному бытовому, наивному и т. п. сознанию.
В последние годы большое внимание изучению русской ментальности уделяет профессор СПбГУ В. В. Колесов, который дает два ее определения. Более раннее: ментальность – это «миросозерцание в категориях и формах родного языка, в процессе познания соединяющее интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» (Колесов В. В. Язык и ментальность. СПб, 2004. С. 15). Более позднее: «Национальный способ выражения и восприятия мира, общества и человека в формах и категориях родного языка, способность истолковывать явления как их сущности и соответственно этому действовать в определенной обстановке – это и есть ментальность» (Колесов В. В. Русская ментальность в языке и тексте. СПб, 2007. С. 13). Во втором определении акцент переносится от миросозерцательного характера ментальности к ее деятельностному характеру.
Однако в любом случае есть все основания говорить, с одной стороны, о том, что ментальность («дух народа», бытовое сознание, языковая картина мира и т. п.). в значительной мере (хотя, конечно, и не единственно) формируется под влиянием того или иного национального языка, с другой – о том, что сама ментальность также в значительной степени проявляется в языке народа, в его речи.
Еще в 30-е годы XIX в. Вильгельм фон Гумбольдт писал: «Духовное своеобразие и строение языка народа пребывают в столь тесном слиянии друг с другом, что коль скоро существует одно, то из этого обязательно должно вытекать другое. В самом деле, умственная деятельность и язык допускают и вызывают к жизни только такие формы, которые удовлетворяют их запросам. Язык есть как бы внешнее проявление духа народов; язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное» (Вильгельм фон Гумбольдт. О различии строения языков и его влияние на человечество // Вильгельм фон Гумбольдт. Избранные труды по языкознанию. М., 1984. – С. 68).
В 1834 г. Н. В. Гоголь говорил о А. С. Пушкине: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа… В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла». (Гоголь Н. В. Несколько слов о Пушкине // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937—1952. Т. 8. Статьи. 1952. – С . 50 – 51).
Особенно ярко, по нашему мнению, ментальность проявляется в обыденной речи и словесных х у д о ж е с т в е н н ы х произведениях. С особой силой – в Поэзии
Стихотворные произведения, как хорошо известно, бывают разные. Умелых версификаций (даже очень высокого уровня) мы имеем предостаточно. «Версификаций», пропитанных истинной Поэзией (врождённым особым (собственно поэтическим, ср., например, с музыкальным и др.) чувством бытия, особым отношением к действительности, особым переживанием ее и т. п., не подлежащим рациональному определению) значительно меньше. Но вот произведений, в которых талантливо воплощается ещё и истинный дух русского языка и народа, можно найти не так уж много – истинное искусство всегда элитарно. Но это произведения высшего класса, и именно они составляют «золотой фонд» русской поэзии.
Конечно, приведенная классификация в значительной мере условна. Между выделенными в ней тремя группами стихотворных произведений, также как и между тремя группами «стихописцев» нет никаких жёстких границ, демаркационных линий.

В. В. Колесов приводит следующие признаки ментальности (В. В. Колесов. Язык и ментальность. – СПб, 2004. Все страницы указываются по этому изданию. Приведенные признаки ментальности сокращены нами).
ОСНОВНЫЕ ПРИЗНАКИ МЕНТАЛЬНОСТИ В ЯЗЫКЕ (С. 24-31)
1. В центре русской грамматики находится не имя, выражающее устойчивое понятие, а глагол, обозначающий в высказывании действие и в предикате выражающий то новое, что несёт в себе мысль.
2. Русский язык четко разграничивает время внутреннее и время внешнее, т. е. категорию глагольного вида и категорию глагольного времени…
3. Качество воспринимается как основная категория в характеристике вещного мира; качество, а не количество привлекает законченностью и разнообразием радужных форм; через п р и з н а к выявляется каждое новое качество, привлекающие внимание своей неповторимостью…
4. В качестве связочного и предикативно осмысленного выступает глагол быть, а не глаголы иметь или хотеть, как во многих европейских языках. Установка на глагол бытийственного значения во многом определила характер русской философии, о чем не раз говорили русские философы.
5. В русском языке нет артиклей, что, в свою очередь, привело к размыванию границ между употреблением имени в речи… Проявление категории «определенность – неопределенность» дублируется в русском языке противопоставлением двух типов прилагательных: дом бел – белый дом.
6. Неопределенность высказывания с большим количеством неопределенных местоимений и различных синтаксических конструкций (например, безличные предложения) в свою очередь повышает степень уклончивости и размытости русской мысли, которая как бы скользит по яркости образа и пугливо сторонится определенности понятия.
7. Застенчивое уклонение от метафоры также определяется основной установкой словаря на метонимические переносы значения в слове. Наоборот, метафорические переносы расцениваются как индивидуально авторские, не всегда пригодные для общего пользования.
8. Категория одушевленности – остаток древнего языческого анимизма… Русская мысль одухотворяет, неожиданно оживляя, всё ценное, чему придаётся особый смысл. Современный школьник может сказать я съел сникерса из особого почтения к шоколадке, прославленной в рекламе.
9. Вежливая уклончивость проявляется и в том, что славянский императив не является, собственно, повелительным наклонением, он восходит к древней форме оптатива – пожелательного наклонения.
10. Совсем наоборот, в отношении к себе самому русский человек излишне категоричен, своё собственное мнение он признает за истину в последней инстанции, что с XVI в. поражало иностранных наблюдателей русского быта. Иностранец обязательно оговаривается: мне кажется, что…, я думаю, что…, кажется, будто и т. п., в то время как русский, пользуясь формами родного языка, строит своё высказывание без помощи всякого рода уклончивых отступлений…
11. Категоричность самоутверждения и бытовой нигилизм находя себе поддержку в способности русского языка строить отрицание таким образом, что каждое отдельное слово высказывания отрицается само по себе: никто никому никогда ничего не должен!… Плеоназм (избыточность выражения) как особенность русской речи – весьма серьезная проблема в наши дни… основная установка на то, чтобы убедить, а не доказать…
12. Категория состояния, также присущая русскому языку, кажется странной, потому что явлена только в речи… в диалоге это всегда выражение личного переживания внешних событий: мне жаль…, как стыдно…, ничего нельзя… Это со-стояние души, в чувстве переживающей событие.
13. Все последние особенности русского языка, на основе ментальности формирующие обыденное сознание русского человека, выделяются общей установкой на характер общения: как типичное проявление речемысли во всех случаях преобладает не монолог-размышление (который воспринимается как признак неоправданной юродивости), а активно протекающий диалог, в котором и рождается обоюдно приемлемая мысль. Тогда эмоция убеждения становится важнее логики доказательства, поскольку назначение подобного диалога вовсе не в передаче информации; не коммуникативный аспект речи кажется здесь существенно важным в диалоге, а речемыслительный. Мысль соборно рождается в думе, с той лишь разницей, что индивидуальная мысль только направлена словом, тогда как совместная дума способна и строить слово. По старому различию смысла слов, мыслит каждый сам по себе, думу же думают вместе, и дума – важнее мысли, она, как воплощение личной мысли, освящена признанием всех других. Правда своя удостоверяется правдой собеседника, и с этого момента становится истиной для всех.
14. Речь идет именно о диалоге как основной форме мышления. В исторической перспективе развития языка третий всегда лишний. Местоимение третьего лица он, она, оно, они формируется довольно поздно и до сих ощущается как родственное указательному в значении ‘тот, другой’, который находится вдали, вне диалога.
15. Собирательная множественность объектов (нерасчлененная множественность) особенно хорошо представлена в отношении к людям, к сообществу, которое ценностно воспринимается в своей цельности: народ, толпа, полк, люди…
16. Постепенно происходило интенсивное отделение парадигмы единственного числа от парадигмы множественного, в которой окончания уже не различают имена по роду…
17. Восхождение «по родам» приводило к порождению всё новых и новых гиперонимов, и этот процесс предстаёт как непрестанное воссоздание символов, возникающее в момент воплощения концептов в содержательных формах слова… Даже символический образ предстаёт здесь как основная манифестация понятия, «своего рода понятие», которое постоянно воссоздаётся путем наложения образа на известный символ. Невозможно дать определение русским словам судьба, счастье, любовь – потому что это не понятия, а символы; символ не определяется в суждении, его истолковывает герменевтика.
18. Безличные, неопределенно-личные, обобщенно-личные и прочие типы предложений создают совершенно непереводимое на другие языки представление о зыбком внешнем мире, который является своего рода отражением другого, реального, существующего в сознании человека до встречи с миром внешним. Отсюда многочисленные конструкции типа про батарею Тушина было забыто у Льва Толстого, неопределенные выражения типа бывает, ладно, давай-давай и др.
19. Важна историческая последовательность в формировании русских сложных предложений. Они являлись постепенно, один тип за другим, и условные были самыми древними по сложению.
20. Новые типы словообразовательных моделей развивались почти одновременно с формальной специализацией различных типов сложноподчиненного предложения (гипотаксиса).
Формально речь становилась проще – содержательно же всё объёмней.
Таковы основные признаки русской ментальности, проявляемые в языке. Отметим основное: становление ментальности определялось развитием самого языка. Конечно, в общем масштабе действий мысль и язык развиваются параллельно и совместно, но для каждого отдельного человека, вступающего в ментальное пространство народной речи, «мысль направлена словом»… Такова формула русского реализма, который в своих восприятиях мира и движения мысли исходит из слова с тем, чтобы соединить идею мысли и вещь мира в их общем движении вперёд и ввысь.
ФИЛОСОФСКАЯ МОДЕЛЬ РУССКОЙ МЕНТАЛЬНОСТИ (С. 31-39)
1. В центре внимания русского находится не факт или идея, а конкретное дело… Русский человек владеет делом, которое результирует в вещи.
2. В связи с этим мысль расценивается как дело… Такое представление о мысли стало формальным основанием для борьбы с ересями и вообще трагически отозвалось в нашей истории. Для русского философа мысль предстаёт как «проект дела» (Николай Федоров), а следовательно, как реальность такого дела: сказано – сделано. Деловитость русского мастера – хорошо известная черта ментальности.
3. Всякое дело, мысль или слово окрашены нравственно, поскольку идея предстаёт как идеал; нет ничего, что не сопрягалось бы с моральным в поведении или в мыслях человека. Действие нравственно или не нравственно, а каждый результат этого действия окрашен признаком красоты. В оценке действия присутствует критерий «хорошо – плохо», а оценке продукта действия – критерий «красиво – некрасиво»…
4. Красота важнее пользы, поскольку польза один из компонентов красоты. Враждебное отношение к практицизму и позитивизму тоже устойчивая черта русской философской мысли, восходящая к народному пониманию красоты как пользы. Мир спасет божественная красота, а не буржуазная польза.
5. Враждебное отношение к мещанскому практицизму и ученому позитивизму – устойчивая характеристика русского философа, определяющего западноевропейский эталон личности. В этом русский философ исходит из народного понимания красоты и пользы. Отрицательная критика, направленная на кого-то или на что-то, должна исходить из реальности дела – с целью выявить положительно ценное, то есть в конечном итоге все-таки полезное… Полезное – доброе – устанавливается как отношение к высшему идеалу, который и является предметом познания.
6. Духовность выше меркантильности: духовное важнее как цель действия, в то время как душевное выступает в качестве причины, а меркантильность – как условие и средство движения к цели. Только цельность человеческой личности создает духовность… Прагматические установки действия не важны в случае, если на первое место выходят идеи и идеалы более высокого порядка.
7. Качество дела или исполнения важнее, чем количество произведенного. Категория имен прилагательных является в специфической славянской форме, различая прилагательные действия (бел, белеющий) и прилагательные качества (белый), тогда как категория имен числительных до XVIII в. фактически отсутствовала (были счетные имена).
8. Высшим качеством признается целое, которое в самом общем виде предстает как жизнь. Исходя из цельности всеобщего, мы тем самым приближаемся к идее, к сущему, и философия Всеединства становится основным направлением русской мысли. Только целое есть живое. Это, безусловно, связано с синкретическим восприятием внешнего мира. Живой, т. е. действующей признаётся целостная вещь, а не элементы отношений.
9. Одновременно признается, что правда важнее отвлеченной истины, как и вообще душевное важнее телесного, а искусство информативнее науки (в широком смысле). Правда одухотворена человеческим чувством, личным отношением совести, характеризуется свободою воли – в отличие от предопределенной истины, слишком объективной, чтобы человеческая воля могла ей управлять, и слишком субъективной как чужое мнение, чтобы ей стоило подчиняться. По этой причине истина есть категория «государственная», в то время как общественное мнение руководствуется правдой: именно правда есть основание общества, ибо именно она всегда во владении оппозиции.
10. Право говорить должно подкрепляться правом решать, иначе возникает то, что в народе называется болтовней. Это своего рода вариация известного единства (синкретизма) права-долга – одно обеспечивает другое.
11. В системе таких соответствий знак никак не отождествляется с говорением, хотя незнающий – молчит, а единственным средством передать знание остается речь. Важна не информация, а открытие нового, то самое откровение, которое всегда соотносилось со смыслом глагола ведать, а не глагола знать.
12. С этим связано традиционно относящиеся к русской ментальности легковерие, точнее – вера в авторитет, а не в отвлеченную «науку», т. е. не во внешний навык, поскольку наука искусственна, она создана, а не сотворена. Верить можно только конкретному представителю данной науки. Недоверие к науке определяется уравниванием ее с ветхозаветным з а к о н о м, тогда как высокая б л а г о д а т ь знания определяется здесь мистически.
Собственно говоря, сила русской ментальности в том, что русский человек ни в ком не видит авторитета – поскольку в качестве абсолютного авторитета для него выступает Бог. Бог предстает как иррациональная связь людей – высшая сила единения и цель движения… Отсюда самовольство и кажущаяся буйность русского человека, его свободолюбие и видимая «среднесть» состояния, в том числе интеллектуального. Русский в силу необходимости подчиняется – власти, силе, судьбе, но авторитета для него – нет. Величайшее заблуждение полагать, будто его можно в чем-то убедить, что-то ему доказать: при покушении на свою личную волю он упрям, поскольку не пропущенное через его собственную совесть знание признается навязанным, а потому и чуждым и решительно отвергается.
13. Конкретное и образное предпочитается отвлеченно умственному, рациональному. Именно потому, что оно образное, в нем нет единичности. Отмечается принципиальная установка на идею, которая своею силой соединяет все возможные проявления бытия – а эта идея предстает не в виде понятия, но как образ, в котором все существует «в совершенно внутреннем свободном соединении, или синтезе», – полагал Владимир Соловьев.
14. Модель синтеза – основная модель конструирования в познании – в противоположность аналитическому выявлению признаков, элементов или частей, т. е. движению мысли от общего к частному. Важным в познании признаются главным образом «сходства и подобия», т. е. элементы структуры целого, которые соединяют нечто в целостность, а не разрывают на части живое тело предмета. Это нравственный запрет на разъятие живого.
«Мир постижим лишь мифологически», – заметил Бердяев, т. е. в соответствии с языковой интуицией. «Всеобщий синтез» Николая Федорова зиждется на том же основании, но в принципе это утверждали все русские мыслители, исходя из интуиции слова: «Только живой душой понимаются живые истины», – говорил Александр Герцен, возражая против аналитического «трупоразъятия» позитивистов.
15. Образность символа, данного как словесная синкрета, предопределяет предпочтения в типах мышления. Если логическая форма преобладает, утверждал Петр Лавров, то «формальная сторона везде преобладает над сущностью мысли»; именно такова «мысль Запада». Вариантность форм не покрывает сложности и разнообразия содержания, и формы бесконечно множатся, не попадая в светлое поле сознания. То же у Бердяева: «Русские совсем почти не знают радости формы», и «гений формы – не русский гений», Формализм как течение мысли и оправдание идеи в принципе неприемлем для русского сознания.
16. Диалектика развития важнее идеи о материальности мира: материальность вообще двузначна, как и всё в этом представлении – это не обязательно м а т е р и я или только м а т е р и а л природы. Диалектика снимает противоположность между анализом и синтезом, являясь как бы третьим способом познания… и тем самым отражая установку на действие, на деятельность, на действительность… весь мир – состязание, борьба, спор, всё находится в движении, в действии, но при этом всё изменяется в частностях, присутствует в вариантах (в границах своей формы), но остаётся неизменным и незыблемым по существу.
17. Стихия диалектики связана и с самостоятельным вопросом об иерархии сил, в том числе и мистических, о которых в России говорят с XV в.
18. Таковы основные результаты длительного развития русской ментальности, отраженные в значениях русских слов, в смысле русских текстов и в содержательных образах русских философов. Все установки народной ментальности коренятся в философии «реализма»: идеальное сопутствует реальному и развивается параллельно с ним. Русская философия в отражении народной ментальности есть в прямом смысле любомудрие, т. е. всеохватывающая мудрость, которая своим предметом имеет идею в отношении к вещи, но ищет эту связь в слове… ценным признается не истинно досто-верное, а этически верное и эстетически при-мерное.
* * *
К сказанному В. В. Колесовым, необходимо добавить, что наиболее ярко национальный дух языка проявляется в лексике и идиоматике (в широком смысле), во внутренней форме слов и мотивированных фразеологизмах, в их своеобразных коннотациях разного рода, особенностях употребления и т. д. Все это часто является причиной значительных сложностей, возникающих при переводе слов и идиом русского языка (особенно их конкретных употреблений) на другие языки в надлежащем качестве. Несомненно, можно перевести собственно понятийный смысл того или иного слова (словоупотребления). Но национальный дух языка принципиально передать невозможно.
Приведем несколько примеров.
В нашей стране, когда вывешивают портреты преступников, пишут: «Разыскивается» или «Розыск». Внутренняя форма этих слов (мотивировка, деривационный признак) вполне очевидна: (-иск-/-ищ’-) искать – разыскать – разыскивать - розыск. Словом, преступника у нас именно ищут. В Англии и США в аналогичных случаях пишут: «Wanted». Буквально «хотимый, желаемый, требуемый» и т. п. В данном случае признак наименования want (хотеть, желать, нуждаться), то есть в преступника хотят, желают, требуют.
Особенно заметные сложности возникают при переводе на другие (даже родственные) языки эмоционально-оценочные синонимы нейтральных слов, так как они почти всегда обладают ярким национальным колоритом. Так, перевод нейтрального глагола хотеть (Я хотел позвонить ей) никаких трудностей не вызывает: I wished, I wanted (to call her) . Перевод нейтрального безличного глагола хотеться («мне хотелось позвонить ей») на английский язык уже возможен только личными формами: I wished, I wanted, I would like (to call her) и т. п. Перевод разговорного эмоционально-оценочного синонима подмывать («меня подмывало позвонить ей») возможен либо с помощью тех же личных форм, либо с помощью аналитических нейтральных конструкций типа: I felt (had) an urge (to call her), I can hardly keep myself from (calling her) и т. п. В английском языке также возможно употребление в определенных случаях и определенных конструкциях эмоционально-оценочных слов: I was tempted (to call her) . Буквально «Я был искушаем, соблазняем (позвонить ей)», «меня искушало позвонить ей». I had an itch (to call her). Буквально «Я имел зуд (‘нестерпимое стремление’) позвонить ей», «у меня был зуд позвонить ей». I itched (to call her) . Буквально «Я «зудился» позвонить ей», «меня «зудило» (‘надоедливо, докучливо тянуло’) позвонить ей». Однако в этих употреблениях провялятся собственно англо-саксонская ментальность, что обусловлено собственной, отличной от русской (‘мытьё’), внутренней формой переносных значений глаголов to tempt (‘искушение’, ‘соблазн’) и существительного itch (‘зуд’)
Наиболее близким глаголу подмывать в польском (родственном русскому) языке, скорее всего, будет глагол kusi; – ‘искушать’ (меня подмывало… – mi kusi;o…). Однако русский и польский глаголы также значительно различаются своей внутренней формой: русский – (‘мытьё’), польский – ( ‘искушение’), то есть также выражают разные (русскую и польскую) ментальности.

Четверостишье С. Есенина в переводе на польский (польское издание).

О, край дождей и непогоды,
Кочующая тишина,
Ковригой хлебною под сводом
Надломлена твоя луна.

O, kraju deszczu, kraju s;otu, (‘ненастье’)
Ciszo wok;; koczuj;ca,
U twych niebios bochen z;oty
Nad;amanego miesi;ca.

Что тут осталось от Есенина и русского духа? Nic!

И найдётся ли переводчик (на ЛЮБОЙ язык), чтоб не только не утратить духа русского языка (что в принципе невозможно!), но вообще достойно перевести такое, например, стихотворение?

Закрываешь глаза, чтоб о чем-то с собой помолчать.
В глубине тишины, за румяною корочкой речи,
правды всё солоней, всё насущнее и безупречней,
их бессловный язык не нуждается ни в толмачах,
ни в пустых златоустах, бряцающих в душную медь.
Закрываешь глаза, чтобы там, за изнанкою зренья,
вспять глядящий зрачок различил очертанья сирени,
треволненье ветвей и безлицую девочку-смерть.

Ненасытная птица, что пряталась в детской руке,
пьёт скудеющий свет, и с продрогших ветвей лепестками
осыпается небо, и булькает тьма под мостками,
а бычок всё идёт по качнувшейся шаткой доске.
Хрупко, ветрено, больно… и сколько ещё небесам
осыпаться вослед выходящим из вечного боя?
И спохватишься жить, доверяясь молчащим с тобою
богу и муравью. Но никак не словам, не словам…



Подобных примеров привести можно, конечно, немало. К сожалению, размеры публикации не позволяют сделать это. Однако в целом их процент будет невелик (в данном случае я не ориентируюсь на формальные показатели «топов» и т. п.).

А вот четверостишье, полученное «методом тыка»:

Если б жизнь состояла из нитей,
Нить любую легко разорвать.
Жаль, но только меня вы простите,
Как не хочется мне умирать.

Тут комментарии, уверен, излишни. Его можно перевести без сколь-либо заметных потерь на любой язык.

Но и внутри одного языка (в данном случае – русского) смыслы нейтральных синонимических выражений таких, например, как «он хотел пойти в кино», «ему хотелось пойти в кино», «он стремился пойти в кино», «его подмывало пойти в кино», «он желал пойти в кино», «он жаждал пойти в кино» и т. п. являются, несомненно, различными и неповторимыми во всей своей полноте и целостности, они – уникальны. Каждая из этих фраз выражает именно то, что только она одна должна и может выражать. Утверждение же их семантического тождества (то есть равенства при всех условиях) вольно или невольно уводит в область голых абстракций и необходимо требует признания раздельности, некоего параллелизма, а не диалектического единства формы и содержания. Каждый собственно «человеческий» смысл существует в нас не сам по себе, а сформирован только при помощи языка (слова) и существует только в языковом оформлении («Слово – объект осознания, но и способ и механизм осознания». А. А. Леонтьев. «Мысль не выражается, но совершается в слове». Л. С. Выготский). Значение каждого полнозначного слова есть результат всего жизненного (в том числе и речевого) опыта носителей языка и неотделимо от этого опыта, то есть от опыта встреч с данным конкретным словом в процессах реального речевого общения людей при осуществлении ими конкретных (в определенных условиях места и времени) деятельностей, а следовательно, оно неотделимо от коллективного опыта предшествующих и нынешних поколений, от всего культурно-исторического опыта народа. Поэтому любые перифразы могут лишь с большей или меньшей точностью указывать на значения перифразируемых слов и выражений, но никак не заменять эти значения в полном объеме.
Одной из разновидностей таких перифраз являются развёрнутые описательные толкования значений в словарях русского языка. Но если попытаться на основе таких толкований восстановить описываемое слово, то сделать это часто бывает очень трудно, а в целом ряде случаев подобные попытки вообще могут оказаться безрезультатными: (разг.) `Подкрасить себе губы, лицо'; (разг.) `Подстрекать, подговаривать'; (прост.) `Наловчиться, научиться, приобрести навык к чему-н.'; (прост.) `Прикрикивать с угрозой' и т. п. И дело тут, конечно, не в том, что пытающийся проделать подобную операцию не знает слов подмазаться, подзуживать, насобачиться, цыкать, а именно в самой природе и возможностях словарных толкований, с одной стороны, и в эмоционально-оценочном характере описываемой лексики, с другой.

Отмеченные сложности также, несомненно, связаны с проявлением национального духа языка как в нейтральных синонимических выражениях, так и в эмоционально окрашенных разговорно-просторечных словах.