Санд, Мюссе, Брехт, Сартр, Дюрас, Дюше, Турнье
3.
Лариса Миронова
1.Изображение войны
2.Образ войны
3.Гендерные особенности
в произведениях французских писателей:
Жорж Санд, Эдмон Ростан, Бертольд Брехт, Альфред Мюссе, Жан-Поль Сартр, Ирен Немировски, Маргерит Дюрас
(последовательность дана по военным периодам,
описанным авторами)
1). Жорж Санд, "Консуэло"
События, описывающие войну, даны в нескольких главах - начало в гл 53. Альберт Рудольштадт, потомок короля Георга, проживающий в замке Исполинов ( его предков), рассказывает Консуэло об истории этих событий и роли его предков в гуситской войне. Они спускаются в пещеру, которая у местных называется "Подвал монахов", Альберт считает, что здесь раньше стоял укреп. городок, где скрывались владельцы замка Исполинов и жители вассального городка. Потом в этой пещере жил пустынник, и, по местной вере, его душа до сих пор здесь обитает. А сейчас сбда приходят только Альберт и его верный друг Зденко, судьба которого окружена мрачной тайной. Альберт тоже полон тайны - то ему мерещится, что он и есть кровожадный фанатик Ян Жижка.... В этой стасти к воспоминаниям о Чехии тех времен и гуситах, страсти немой и терпеливой, она видит что-то властное и непостижимое, ей хочется сбежать от него. И лишь когда Альберт заиграл на скрипке старинный псалом, она, как зачарованная, пошла к нему...
В следующей, 54-й главе речь уже идет конкретно о событиях гуситской войны. Они снова находятся в той пещере, но теперь Консуэло погает уже не сама пещера, а из мрачный проводник, Зденко. И вот она видит на широком камне четырехугольное сооружение из человеческих костей и черепов, это своеобразный памятник погибшим в гуситской войне. Альберт говорит ей, что это останки мучеников его религии, над ними он любит размышлять и молиться. Консуэло спрашивает, чьи же это кости, гуситов или католиков? Разве и те и другие не были жертвами нечестивой ярости и мучениками веры, одинаково горячей? Неуцжели учени гуситов выше веры его родителей (лютеран, которые победили гуситов), и что реформы, последовавщшие за реформами Яна Гуса, кажутся ему недостаточно супровыми? Но Альберт отвечает, что если она думает, что он предпочитает реформы гуситов лютеранским, Прокопа Большого - мстительному Кальвину, подвиги таборитов - подвигам солдат Валленштейна, то это так и есть. Он говорит далее, кто Консуэло родилась в бедности, безвестности, благочестивой и святтой, и, т.о., ничто не могло замутить её светлый разум, врожденное чувство справедливости, она знает всё - нигде не учившись, а он знает так мало, хотя всё время учится, ищет, и она всегда обращается к истинному богу, и истинная вера всегда будет гореть в её душе. Альберт хочет получить от неё откровение...Альберт подтверждает, что это кости именно гуситов, которых сбросили в колодей "кровожадной яростью междоусобиц", во времена его предка Яна Жижки, и тот жестоко отомстил за это: предав огню деревню, он вклел засыпать колодец. И теперь это мсито называтся "камнем Искупления". Пытки и чудовищные жестокости совятили это место его молений и скорби. Могучие руки табориитов сбросили глыбы на пещеру по приказу "Грозного спепца", но глыбы эти отвели воды к подземным руслам, куда они и пробились. Стенки колодца разрушились, и Альберт посадил здесь кипарисы.
Зденко здесь ( в воображении Альберта )- образ пережившего века страданий простого крестьянина, который, послужив слепым орудием непреклонного правосудия божия, уже получил анграду и понес кару. Альберт молил небо только об одном - забыть! Его истерзанное воспоминаиями сердце жаждало теперь только забвения. Он молился о сближении с людьми и примирении с богом. Встретив Консуэло, он поверил, что именно она принесет ему утешение.
Он, понимая себя как воплощение всех его предков, называт себя преступником, бездушным тираном и безжалостным фанатиком. Он мнит себя Яном Жижкой, поборником Чаши, который был вовлечен гневом божьим в целый ряд беззаконий против человека.
Альберт велит, что любовь Консуэло дарует ему прошщение и забвение (за всё, ЧТО СОВЕРШИЛИ ЕГО ПРЕДКИ ) - "ИСТОРИИ ПРОШЛЫХ ВЕКОВ".
Однако Консуэлдо пугается клытвы, которую требует от ней Альберт - клятвы полюбить его. Она уважает его, сочувствует ему, но полюдить страстно, как он её... Этого она обещать не в силах. Он это воспринимает, как отказ даровать ему прощение. И это ак: Консуэло видит в душе благородного Альберта вечное злопамятство, более того, эти мрачные воспоминния для него дороги. . И это её отвращает. Она никак не может понять, что же такого важного было в религиозных распрях его предков, что надо было так жестоко и беспощадно уничтожать друг друга. Он отвачает, что судьбы народов, на долю которых выпадала миссия мира, загадочны для нас. А суть божественной евзаристии, из-за которой всё и началосьь, в том, что это был для народа символ равенств, таинство, установленное высшей силой для людей, чтобы увековечить на христианской земле принцип братства, но есть ещё такие безумцы, которые считаютсвою кровь выше крови других - королей и князей, верхушки общества, а простые люди для них ничто, их кровь можно безнаказанно проливать ради своих личных интересов.
А по его мснению, равенство священно, никто не должен считать себя вышще другого. Никто не должен силой возвышатьс воё существование над существованием других. В древние времена, когда люди были очень религиозны, для них причатие ( вино из чаши - крови Христиовой) как раз и было воплощением этого равенства на земле, это помогало им переносить тяготы повседневной жизни. Чехи всегда хотели соблюдать обряд евхаристии в том виде, в каком он достался ом от апостолов. Народ кричал: "ЧАшу! Вените нам чашу! Чашу для тетей, женщин, стариков и бездомных!" И это крик объедиил всю Чехию. И в этой первоначальной идее всё благородство чешского народа.
Но история, которую пишут невежественные и скептически настроенные люди, все извратила и преставила дело так, будто завоевание Чаши, поввлекшее за собой благороднейшие завоевания нашего общевтва, было всего лишь жестокой борьбой и жажлой крови и золота. Но это ложь перед богом и людьми! Однако парвда то, что личная злоба и честолюбие порой пятнали наших пердков, но то был извечный дух жадности и властолюбия, грызущий из века в век богатых и знатных. Именно они позорили святое народное дело, и десятки раз изменяли ему. Народ - грубый, но искренний. вдохновенный, объединялся в секты и шел на свою войну - так рождались табориты и их народные вожди, они жаждали воскресения Христа и Яна Гуса, Прокопа Голого и всех тех непобедимых вождей, которые боролись за народную свободу и братство всех людей. Наша роль гна земле не так коротка, как это кажется, и обязанностии наши не кончаются на земле.
Так, через рассказ Альбьерта, страдающего под бременем воспоминаний за преступления против человечности, допущенными его предками, автор показывает военные события той эпохи - начала 15-го века. Ян Гус ( 1369-1415 Г.Г.), вождь реформации в Чехии, был ректором Пражского университета и выдающимся ученым своего времени. Чехия в те времена угнеталась немецкими партрициями. Ян Гус осуждал патрициат, критиковал католическую вершушку за роскошь, поболры (десятину)и индульгенции, предлагал вернуться к принципам ранних хриситиан. Он требовал, чтобы причастие шло "под обоими видами" - вином и хлебом, но чаша с вином (кровью Христовой) теперь была доступна лишь для священников, в остальное время она хранилась в кипарисовом разукрашенном ларце. Так духоверство отделилос от напрода. И эито он считал неправилным. Он хотел, чтобы национальная церковь была ензависимой, а не подчинялась Риму, службы должны вестись на родном языке, а не на непонятной для большинства народа латыни. Но его требования не нашли понимания у власти - 6 июля 1415 года его сожгли, как еретика, на костре. Казень Яна Гуса послужила сигналом к народным бунтам и началу гуситской войны.
Без всяких сантиментов представляет Жорж Санд эту войну - да, она справедлива, в своей основе, но в своем исполнени она жестока и бесспощадка к притовоположной стороне. И нет этому никакого оправдания. Этому можно сочувствовать, но простить и оправдать никакую жестокость, ни с какой стороны, нельзя. Жорж Санд осуждает войну - как форму борьбы за свои идеалы, но она идеализирует народ, считая, что только жадность и подлость богатых и знатных всему виной.
В своём произведеии "История моей жизни" Жордж Санд приводит письма с войны - от своего отца к матери. Из них видно, что для мужчины война - это возможность стяжать славу, реализовать себя, для женщины, такой, как её мать, в первую очередь, возможность найти себе хорошую партию. Она, до знакомста в отцом Авроры (Жорж Санд) уже жила с другим военным - престарелым полковником. В мирных обстоятельствах ей вряд такая возможность представилась бы. Но на войне свои законы. Но у неё самой лругое видение войны.
Используя письма Жорж Санд, Андре Моруа описывает тот период из жизни маленькой Жорж Санд, когда её семья ( родители, она сама и новородденный братик, едут из Испани, где служит отец, во Францию, к бабушке, показать младенца. По дороге они терпятт много бедствий и лишений, голод, грязь, болезни - всё эито последствия войны. Дети заболевают, младенец умирает уже в доме бабушки, так и не поправившись после столь тяжкого путешествия, а отец, разбивается на своём скакуне, едва выехал за ворота усадьбы...
Эти мрачные воспоминания о войне, вероятно, отразились на мировоззрении будущей писательницы.
***
В своем произведении "Journal D`un voyageur pendant la guerre"
(Дневник путешественника во время войны) , начало записей 15 сент. 1870 - конец фервраль 1871, приходящемся на период франко-прусских войн, - во время которых произошло падение Второй Империи, а затем была образована Третья республика, а 18 марта 1871 г. в Париже произошла Первая пролетарская революция и образовалась Парижская коммуна (которую затем жестоко подавила нарождающаяся буржуазия), - Жорж Санд пишет с горечью и порой отчаянием о страданиях людей "этого малелького мира":
"Что за год, мой Бог! И что за жизнь мы терпим!.. Тысячи людей идут на поля боя, чтобы лечь на них трупами..... "
Но она и клянется от имени всех французов, что ни одна смерть не будет забыта и навсегда останется в сердцах тех, кто пережил эту войну.
***
2).
Бертольд Брехт: "Матушка Кураж и её дети",
написана в жанре "хроник из времен тридцатилетней войны"
( 1618 - 1648 г.г.), в качестве источника взята повесть об авнтюристке Кураж, написанная примерно в то же время, когда происходят описываемые события.
Пьеса написана необычно - вместо деления на акты и картины, здесь дана последовательность эпизодов, разорванных во времени, происхоящих в разных местах, но - с обязательной мамашей Краж (храбрость) в центра событий. Первому эпизоду предшествует сонг (их вообще много в пьесе ), в котором без всяких экивоков сформулирован автоский замысел, весь пафос "Матушки Кураж...":
"Вы, уцелевшие в огне пожарищ,
Себя бы пожалеть пора давно вам!
Не дайте повести вас к бойням новым,
Как будто бы вам мало было старых...
...
Вам, матери, решающее слово,
Вы дали детям жизнь, и вы в ответе
за серть, что угрожает вашим детям.
Не допускайте страшной бойни новой!
Вам, матери, решающее слово!"
В сложном механизме "Тридцатилетней войны", беспощадно опустошившей Германию и другие европйские страны, матушка Кураж, маркитантка Анна Фирлинг, - всего лишь маленький винтик большого механизма. Война стала её кормилицей, на войне она нашла себе мужа ( точнее, мужей, с которыми живет, как бы мы сказали сейчас, поочередно в гражданском браке - ребенка зачинает один отец, а растит его другой, и так у всех троих её детей. Именно поэтому она накрепко связана с войной. Но война беспощадна и к ней, она отбирает у неё всех. И по мере того, как нищают воюющие страны, нищает и сама маркитантка. В начале действия она появляется,сидя с дочерью в добротном фургоне, который тащат её сыновья - Эйлиф и Щвейцеркас. В конце она. уже осиротевшая, тащит сама свой жалкий скарбб вселд за побитым и потрепанным войском. Она по-прежнему служит войне, потому что по-другому она жить не научилась. да и есть ли у неё выбор? Немолодая крестьянка без мужа на опустошенной земле - какие у неё могут перспективы? А здесь можно хоть как-то сводить концы с концами. Полная покорность судьбе, и лишь сонги говорят зрителю, что творится в душе этой женщины, живущей войной, но и всё отдавшей войне. Лишь однажды она проклинает войну. Мамаша Кураж действует в определенной исторической обстановке, измеить которую она, конечно, не в силах. Тогда какой может быть протест, кроме исполнения сонгов? Тут она - выразительница общих настроений в Германии того времени. Эта война поставила под удар, на грань полного уничтожения всю страну, всё немецкое население. Все они проклинали войну, но, в то же время. понимали, что иного пути нет - надо воевать, это неизбежный факт. И лишь один персонаж пьесы - немая дочь Катрин протестует - сначала робко, убаюкивая чужих детей, но исподволь этот протест нарастает и заканчивается прямым протестом - смертью с барабаном в руках, так она спсает город барабанной дробью, стоя на гордской стене, как некогда спасли Рим гуси - своим гоготом разбудив спящую охрану. И это подвиг во имя будущего. Катрин погибает от первой же пули врага. Почему автор сделал её немой? Наверняка Брехт знал работы Гумбольдта, последнего великого немецкого просветителя и ученого-универсалиста (1767-1835), который писал, что язык - это не только средство общения между людьми, но и проявление духа в чистом виде, оно присуще только человеку в силу его особой природы. Т.е. речь - это духовная потребность человека: получая хаос впечаллений из окружающей среды, человек может преобразовать его с помощью речи в упорядоченное устойчивое представление о мире, создать систему понятий в соответствии с внутренним самостоятельным действием ума. Язык -, речь - это творческий процесс, который осуществляет человек, и который передается как деятельность из поколения в поколение. И вот Катрин лишена речи, это может означать, на языке символов, что в таком мироустройстве нет места для творчества, все заранее решено, люди, как пешки, как пушечное мясо, должны лишь исполнять приказы. Таков приговор Брехта, который он выносит милитаризму в целом.
Брехт написал свою пьесу накануне второй мировой войны, которая, по сути тоже была тридцатилетней войной ( если считать, что она началась в 1914 году и закончилась фактически в 1944, т.к. в 1945 году шло неуклонное наступление Красной Армии и союзников по всем фронтам Европы, - территория СССР уже была полностью освобождена, - а немцы бежали и бежали.), временная передышка между двумя циклами военных действий нужна была для модернизации армий и создания нового, более сильно противника Германии - чтобы по новой перекроить карту мира ). Брехт взывает у рассудку немецкой нации и особенно матерей. И чтобы его призыв был лучше услышан, он преобразил мамащу Кураж, сделал её, по сравнению с повестью, послужившей первоисточником, боле привлекательной - остроумной, решительной, любящей своих детей. Но она ведет себя так, как всё же ведут себя большинство - решваншистские настроения преобладали в Германии накануне войны всегда.
Пьеса "Мамаша Кураж.." развертывается в форме пластичной драматической хроники, эта форма хороша тем, что помогает автору дать широкую картину жизни. Интерес зрителя нарастает от сцены к сцене. Монолиги и диалог длинноваты, ноно это особенность вообще немецкой драмы, в которой философские отступления всегда присутствуют и даже считаются необходимым элементом. Они чаще всего и являются кульминационными моментами.
Снгги, которые поет мамаша Кураж, реалистичны и современны по духу. К примеру, песня нищитх, клоторую поют мамаша Кураж и повар, прося милостыню у священника. С помощью сонгов Брехт "насильственно" прерывает действие и дает зрителю передышку - время всё обдумать.
Тема войны у Брехта вполне внятна: неся бедствия народу, она наказывает и правых и виноватых. И добрая Катрин, и честный Швейцеркас, и плут Эйлиф, и развратник-повар, а также сама мамаша Кураж, и хитрый полковой священник.
Но матушка Кураж - это и демонстрация неуязвимости жизнестойкой личности, подвергшеся испытаниям войны в полном объеме. Она - это своеобразный солдат Швейк Чапека, готовый ринуться в военные испытания искренне и самотверженно, изображая при этом полкового дурачка. Но мамаша Кураж - это и мать, которая не смогла защитить своих детей. И тут война - это сугубо отрицательное явление. Однако она не всепобеждающа - Анна Фирлинг всё же пережила её, хотя и ценой больших потерь.
Но тут, оторвавшись от кокретики данного сюжета, можно сделать вполне очевидный вывод, который не мог не иметь в виду и сам Брехт - война выгодна коммерсантам, торговля на войне - вполне легальный и бесперебойный источник дохода ( люди заняты убийством и разрушением, им некогда создавать своими руками то, что им требуется для поддержания жизни, и они обречены покупать. К тому же, к обычной торговле добавляется торговля ещё и оружием, амуницией. Из этого отравленного источника и пьет мамша Кураж.
Война выгода также и "фельдфебелям" - с первых же сцен эта позиция показана вполне отчетливо:
Весна 1624 г. На большой дороге, недалеко от городка Даларне, стоит фельдфебель и вербовщиком, они набирают солдат для похода на Польшу. Но "людишки зловредные" не хотят идти на войну, ловчат и обманывают. И фельдфебель делает вывод: откуда же взяться морали, если если здесь слишком долго не было войны? Мир людей развращает, в мирное время человечество растет в ботву. Каждый жрет, что ему угодно, белый хлеб с сыром, а сверху ещё и кусок сала. А сколько в городах людей и лошадей, никто не считает вообще. В иных землях у людей даже нет фамилий, только имена. А где война - там порядок, списочки и реестры. И обувь тюками, и зерно мешками, на войне каждую скотину, каждого человека возьмут в оборот. На то она война, на любит порядок.
Вот эта "философия фельдфебеля", которую так точно описал Бертольд Брехт, и стала всепобеждающей в канун второй мирвой войны - со всеми вытакающими отсюда мерзопакостными последствиями.
Однако после первой постановки пьесы в Цюрихе, где в зале сидели, главным образом, немецкие эмгранты, обсуждалась лишь тема потрясающей жизненой силы материнства. И тогда, для берлинской постановки Брехт внес в текст некоторые изменения. Цинизм комерции на войне выступил на первый план. Этим-то война коммерсантов и привлекает. "Кому война, а кому и мать родна", - эта пословица лучше других отражает дух пьесы, написанной накануне второй мировой войны. Но они, эти коммерсанты, не понимают, что урывать добычу на войне можно лишь очень длинными ножницами. Но урока не извлекает никто - пока массы, которых погонят на войну, как на закланье овец, всего лишь наблюдатели, которые есть объект политики, они так и будут смотреть на войну как на судьбу, а не как на опыт, из которог надо делать правильные выводы. Иначе он будет вечной овцой на закланье. Пока же народ то начинает кое-что видеть, то снова теряет зрение...
Таким образом, мамаша Кураж, торгующая и зарабатывающая на войне и ради продления войны, становится великим живым противорчием, которое и делает её образ таким неоднозначным. Только после того, как надругались над её дочерью, она прокляла войну также яростно и с таким чувством, как она и восхваляет войну в следующей же сцене. Мятеж её дочери при спасении города Галле не пошел ей впрок.
Но кто и как разрешит это противоречие образа? В существующем общественном мироустройстве это сделать никак не получится - говорит своим произведением Брехт. Даже самый жизнестойкий человек всё равно в нем смертельно уязвим.
3).
Эдмон Ростан, Сирано де Бержерак
Героическая комедия в пяти действиях и стихах (канонический алексчандрийский стиль), о великом поэте, воине, философе, драматурге и сатирике Сирано, родившемуся в Бержераке, ярчайшей личности французского 17 века, написана также большим поэтом Эдмоном Ростаном. Первая постановка в 1897 г. имела триумфальный успех и принесла автору славу и деньги.
Тридцатилетняя война началась на территории Германии, а потом расползлась по всей Европе. Французские короли воевали с Габсбургами, династией, которая правила в Австрии с 1282 года Габсбурги были императорами Священной Римской империи до 1806 г., а также королями Испании.
Каким мощным умом должен обладать автор, чтобы, излагая и анализируя свои впечатления или рассказывая о той или иной персоне, самому при этом держаться в тени!
Литературные дерзания как заговоры - они должны обязательно увенчаться успехом, иначе полный провал. А между тем именно эти люди и являются двигателями человеческого разума в целом. покорителями будущего. Гению в сто раз труднее мощным рывком двинуть литературу вперед, чем разуму - извлечь из этого выгоду. Другое зло - это слепая вера масс в слово мэтра. Уж если кто либо возвещен "властителем народных дум", то самому думать уже как бы и вовсе не нудно.
Герой пьесывсегда думает сам, а властителем дум он становится уже посмертно, хотя и при жизни его знали, многие преклонялись перед ним, но ещё больше людей его слепо ненавидели. Вот об этот пьеса Ростана.
Действие пьесы начинается в 1640 году, и лишь в пятом действии оно перемещается в 1655 год. Непосредственно военные действия ( с Испанией) показаны в четвертом действии. Позиция, занимаемая людьми Карбона де Кастель-Жалу под осажденным Аррасом. Красавец Кристиан, влюбленный в Роксану, и уже её муж ( благодаря содействию Сирано, который пишет ей пламенные письма от лица Кристиана, и тем самым раздувает в её сердце пламя страсти к Кристиану ), и его боевые товарищи спят у костра, заниимается заря. Первые крики проснувшихся - о голоде, о нестерпимых муках пустого желудка. У них нет провинта, и они должны осаждать испанскую крепость. Появляется Сирано - он носил очередное письмо для Роксаны, в исполнени клятвы своему другу Кристиану он эти письма пишет каждый днь. Он нашел проход в цепи испанских часовых, те всю ночь пили, а теперь спят. Но по пути он видел приготовления к бою. Так что это ещё и разведка. ПИкантность ситуации в том, что они, осаждая Аррас, сами попали в ловушку - их, в свою очередь, осаждает кардинал-инфант испанский...
Пробуждающиеся воины стонут и кричат от голода - его муки нестерпимы. Кто-то предлагает жевать варёную паклю, кто-то поймал на удочку пскаря. Сирано, как всегда вне боя, с пером и книгой. Появившийся Де Гиш - его здесь не любят, и это взаимно: "Госконцы ропщут, мол, я царедворца корчу", "... Шипят, что я урод в их доблестной семье..." но "...Я не боюсь злослолвья". Де Гиш - опытный интриган, и у него давно зуб на Сирано и гасконцев. Он рассказывает о своей "военной хитрости" Сирано его подкалывает:
"Что с Генрихом Четвертым
Подобных случав припомнить не могу,
Он белый свой султан не отдал бы врагу".
Все безмолвно ликуют - ненавистного Де Гиша ловко подкололи! К тому же, Сирано достает белый шарф из своего кармана - чем окончательно посрамляет хватливого Де Гиша. Де Гиш отбирает шарф - он ему нужен, что бы подать сигнал испанскому шпиону. Затем все узнают, что войска почти уже не неит здесь, кроме них самих, остальные отправились за провинтом под руководством маршала навстречу интендантам, без барабанов, в ночной тиши, и много солдат своит на постах, чтобы охранять их возвращение. А сигнал, который Де Гиш подал испанскому шпиону, означает, что надо нападать именно на это укрепление, будто здесь самое слабое место и здесь легче будет прорвать оборону. Таким образом, из своих личных неприязненных отношений к гасконцам и Сирано, он подставляет под удар лучших воинов армии и всю армию в целом: "Откуда я махну, туда направь атаку" - так сказал он испанскому шпиону.. Возможно, через час начнется наступление и битва. Они должны выигратиь время, отвлекая на себя врага:
"Должны задерживать враг вы, пока вас не убьют".
Сирано на это отвечает:
"Ну вот и мщенье, браво!"
Де Гиш: "И я исполнил долг да кстати свел и счеты".
Сирано:
"Ну что ж! У нас в гербе по голубому полю
Доныне золотых полос блистало шесть.
Вписать кровавую меж них почтем за честь".
Вот такая разная позиция в отношени военных действий - у Де Гиша и Сирано. Война - как исполнени долга и способ снискать славу - для Сирано, и как возможность поинтриговать и решить свои личные проблемы - для полковника Де Гиша.
Появляется кристиан, онт страдает из-за того, что не успеет попрощаться в Роксаной перед смертью хотя бы письмом. Но Сирано его успокаивает ( он ведь уже догадался, что будет бой - видел приготовления, когда носил письмо ), письмо уже написано им. На письме капли от слез Сирано: "... Не смерть страшна, Я умереть сумею../ Но знать, вот умру - и не увижусь с нею../ "
Он также страсно любит Роксану, как и Кристиан, но думает, что его некрасивость не оставаляет ему никаких шансов на взаимность. И добровольно жертвует собой ради Кристиана.
Но тут они замечают карету, и, к их огромному удивлению, сама Роксана выходит из неё: презрев опасность, она пробралась к ним, и привезла много еды для сражающихся. Вот как она описывает свой путь:
"Мы мимо чахлых нив, сожженных деревень
Всё время ехали,... Всё в нищите, в разоре...
Приказом короля творится столько горя!
Нет, право, мой король добрей!"
Далее она рассказывает, как женской хитростью и обаянием своей красоты проложила себе путь: "Идальго чванные заглядывали в дверцу,
Я отвечала им улыбкой, льнущей к сердцу.
Французам не в укор, испанцы их затмят
Галантностью: никто мне не чинил преград."
Она говорит, что едет к милому другу, и её пропускают.
Пока ещё это война джентльменов - по крайней мере, со стороны испанцев.
Все с большой радостью пируют, хотя и наспех, здесь, как на скатерти -самобранке, есть всё. Теперь они могут идти в бой, есть силы и воодущевление. Роксана хочет остаться с ними, чтобы, если придется, умереть рядом с Кристианом. Но Кристиан уже начинает прозревать - он видит, что Сирано тоже любит Роксану, и что она любит не столько его
( он - лишь тело, прекрасная оболочка ), сколько душу Сирано. И он предлагает сказать всю правду Роксане. И пусть она сделает свой выбор. Сирано обещает, а Кристиан с письмом на груди, идёт на передовую. Роксана отдает свой платок, его прикрепляют к древку капитанской пики - теперь это их знамя.
Кристиан погибает от первой же пули, но Сирано не может сказать Роксане правду. Он не хочет разбивать её сердце и предавать память друга. Кроме того, он не уверен, по-прежнему, в том, что Роксана сможет его полюбить ( она уже один раз оттолкнула его, сама того не ведая, когда первый раз пришла на свидание, чтобы попросить его об одной услуге личного характера). Роксана уходит в монастырь, где встречается время от времени с Сирано, получившим ранение на войне и теперь уже отошедшим от воинской службы, но только лишь через 15 лет, когда он, смертельно раный, - ему на голову упало бревно, когда он выходил из дома, - приходит к ней проститься навсегда и читает по памяти письмо - то последнее письмо, которое обагрено кровью Кристианя; Роксана наконец понимает, кто их автор, на самом деле, она упрекает Сирано, что он потерял своё счастье по собственной вине...
Война здесь - и возможносить для мужчины снискать славу, это мужское дело, а для женщины - опасное приключение, когда можно отправиться на поле брани для встречи с героем-любимым, и это щекочет рервы, но здесь Роксана совершает настоящий подвиг, сама того не ведая, она спасает воинов от голодной смерти и вдохновляет их на сопротивление - застава продержалась до прихода подкрепления; но война также и страшное горе для всех других людей. Чахлые нивы, горы трупов...
Предательство преследующих свои корыстные цели командиров, наконец...
Таков образ войны у Ростана, создавшего свою пьесу о войне 17-го века в канун Тридцатилетнй войны века двадцатого.
4.
Альфред де Мюссе. "Исповедь сына века"
Поэт-романтик, выдающийся ум 19 в.,
блестящий и разносторонний литературный талант
(годы жизни 1810-1857)
Средства, которые предлагают утописты для переустройства мира с целью его усовершенстввания, кажутся Алфреду де Мюссе недостаточными. "Пусть они изберут какую-нибудь систему, о которой ещё не писалаи в книгах", - пророчески советуют он, интуитивно чуствуя, что мир так и не сошел с такатанной колеи, так и продолжает нестись в тартарары, несмотря на революции и конституции. Видя в буржуазном обществе откровенный эгоизм частного интереса, оберегающего государственную волю и экономически основы буржуазного переустройства, он не мог признать это движением вперед, по пути нравственного и социального прогресса. Но в его анархическом бунтарстве, направленном против человеческого общества, в которое уже вернулись Бурбоны, вообще, где золото, грязь и кровь слились воедино, всюду обман и разврат, та же страсть к обогащению не путем производства, а путем ловкачества и присваивания чужого богатства
("Миром правит не бог, а золото"),
и о котором он написал такие строки:
Их много, славящих свободу в наши дни,
Кто прежде королей и Бонапарта славил.
Их много, жаждущих, чтоб миром правил
Тот бог, которого повергли в прах они.
не было страсти простой разрушения, как у других анархистов, он хотело другого.
Свою "Исповедь" он опубликовал в 1836 году, это история погибшего млодого поколения из среды буржуазной интеллигенци, родившегося в годы революции и побежденного новой несвободой - капитализма. Эта молодежь не видела последователей революции в лице скромных тружеников Франции. Герой романа Мюссе трагичен
( он подобен герою Бальзака из "Утраченных иллюзий" - Люсьену де Рюбамире. Но если у Бальзака всё определят среда, управляющая судьбой людей, то у Мюссе внимание сосредолточено на психологических переживаниях героя, который понапрасну истратился в оргиях, но всё же пытается нравственно возродиться. В споре с циником Дежане Октав настаивает на моральной отвественности человека за свои поступки.
Герой эпохи Наполен у Мюссе - палач Европы, водивший на заклание сотни тысяч воинов, только для того, чтобы стать императором мира или половины мира. Но вот время войны кончилось, т.к. народ, истерзанный и несчастный, хотел уже мира и только мира, а вовсе не потому что он захотел короля, абсолютизм или английскую конституцию.
Мюссе писал:
"Возрождение монархии Франции происходит в момент оживления самых реакционных сил Европы. Умирающие державы привстали на своих смертных одрах, и, протянув крючковатые пальцы, все королевские пауки поделили Европу и из пурпурной мантии Цезаря выкроили себе куртку Арлекино. Теперь народ смеялся над тем, что всегда ненавидел. Когда говорили: "Народ, ты понял свои заблуждения, ведь ты снова обратился к королям и церкви,", - "Нет, - ответили они, - это не мы, а те болтуны (либеральная буржуазия), которые и посадили на трон Луи-Филиппа и установили режим буржуазной монархии."
Мюссе понимает, что народ грубо предан этой самой либеральной буржуазией, его просто использовали, а теперь выбросили на обочину жизни, в прошлое бесправие, - он снова имел против себя церковь, трон, войска и полицию, закон и суды, всю паразитическую машину коммерческой государственной системы. Впадая временами в беспросветный скептицизм, Мюссе всё же пишет, что "филантропы окажутся со временем правы". И он был прав - сегодня на поставленные и не решенные в 19 веке вопросы можно ответить только с позиций гуманизма.
1837 год - это и год смерти Пушкина. Реакция разгулялась по всему миру. Потерянное поколение описано и Лермонтовым - в "Герое нашего времени", Печорин - родной литературный собрат героя "Исповеди" Мюссе.
5).
Ж.-П. Сартр (1905-1980),
"Дороги свободы" (трилогия)
часть 1.Возраст зрелости
1939-1941 г.г. работы над романом, ч. 1.
Автор "Тошноты", "Стены", Бытие и ничто", Сартр вполне проявил свою одаренность в трилогии "Дороги свободы", посвященной Симоне де Бувуар, "Бобру", своему верному другу и литературному наставнику, ей одной он доверял кромсать и править свои рукописи. Первоначальное название первой части "Люцифер" - несущий свет из тьмы. Потом эта часть стала называться "Возраст зрелости". Эпиграф ко второй части "Отсрочка" (ранее "Клятка"): " Наше несчатье в том, что мы свободны".
Матье, герой романа, просвещенный человек (он философ, искусствовед - образ автобиографический), он склонен к ясному видению мира. Он одиночка, отличный от других, он выше, он одарен, и обречен на одиночество. Он исступленно ищет свет из тьмы, в которую неумолимо погружается мир
(30-е годы 20 в.).Формально в романе нет пока войны, но есть её предчувствие, и оно ощущается очень сильно на ментальном уровне. "Всякий характер - это клятва самому себе", - так говорит Матье, но проявить характер не так-то легко в иных обстоятельствах.
Время действия в этой части - 48 часов ( начинается 13 июня 1938 г. ). Сюжет предполагался в рамках личной жизни персонаежей - Матье и Марсель, его любимой женщины, беременной и не желающей избавляться от ребенка. А Матье, который никак не определится со своей личной свободой, жениться (пока, во всяком случае) не очень бы хотел. В этом коллизия "Возраста зрелости".
Однако, вероятно, получилось так, что произведение переросло замысел автора - тема права: дать жизнь или отнять - становится доминирующей. И плод, растущий ежечастно в чреме Марсель, это некий новый мир, который он, Матье, олицетворящий мир нынешний
( а не старый), не желает пускать в свет, потому что это ограничит его личную свободу. Так возникает дилема - право на свободу - право распоряжаться чужой жизнью, к тому же, жизнью будущей.
В романе чувствуется влияние 9хотя сам Сартр это и отрицает) сразу нескольких авторов - Джойса ( с его попыткой уложить бытие в 24 часа - действие в "Улиссе" длится сутки), Ремарка и Хэмингуэя ( их герои - это мужчины в пору зрелости, на войне...),
и, более всего, Достоевского. Это и кража денег у пожилой Лолы,любовницы Бориса, брата Ивиш, молодой девушки, ) она его "крепко зацепила"), которые нужны на подпольный аборт (а это почти двойное убийство - матери и плода, т.к. делается в жутких условиях на дому) - у Достоевского убийство двух старушек - проценщицы и её сестры. Проблема та же - способен ли он ради своей высокой цели на преступление. Это и решение убить плод, несмотря на протест Марсель, хотя и скрытый, но вполне очевидный.
То есть в романе, который он замышляет как роман из частной жизни, тем не менее, решаются вполне мировые проблемы - и это соответствует духу времени. Т.о. Сартр не протестует против войны, а размышляет над её проблемой. Она, возможно, нужна для того, чтобы герой вполне ощутил себя свободным - сделать свой выбор. Но всё кончвается на французский лад - деньги не понадобились, не понадобился и аборт, т.к. его друг (как выясняется, голубой) из каких-то своих соображений женится на Марсель, с которой у них давние дружеские связи и полное, как он думает, взаимопонимание. Лола не успела ещё отнести заявление в полицию, поэтому Матье не посадят за кражу. Почти полный хэппи-энд. Новая жизнь, которую он зачал, придет в мир, но не он будет её лелеять и пестовать.
"№ августа 1939 г. был заключен германо-советский пакт (Мюнхенский сговор), по которму война с СССР на время получала отсрочку, и Сартр называет вторую часть "Отсрочка", а не "Клятка", как замышлялось раньше.
10 мая началось немецкое наступление, и возможность опубликовать книгу в 1940 году отпала сама собой. А 21 июня он был взят в плен. Сарт с самого начала этой вйны верил в победу СССР и армии союзников. В немецком плену он сначала находился в Баккара (Франция), а затем в Треве, на немецкой територии - до конца марта 1941 г.. И там он не утратил оптимизм, что видно из его писем к товарищам. Свой лагерный опыт он использовал при создании образа Брюне в части романа под названием "Смерть в душе", но, конечно, при учете того, что активистом компартии он не был. лангерь многому научил Сартра - это, в первую очередь, опыт солидарности, взаимопомощи и подлинных чувств. В марте Сартр бежит из лагеря, и он тянул с побегом, т.к. нужно было ещё вернуть конфискованную рукопись "Возраста зрелости", который он доделывал в лагере.
В Париже Сартр доработал то, что написал в лагере и рукопись положил в стол. Членом Сопротивления он не был, но смог за это время дописать свой роман, что тоже было формой сопротивления режиму. В !943 году он публикует две главы в журналах - одну в Лионе, другую в Швейцарии. "Возраст зрелости", т.о закончен в 1941 г., "Отсрочка" в 1944 )действие обеих частей относится к 1938 г.), и девять лет будет отделять публикацию третьего тома отпериода описанных в нем событий. Третий том, как предполагалось, должен был включить в себя события 6 лет войны - война, поражение, Сопротивление, освобождение, что несопоставилмо с первой частью - 48 часов, и второй - неделя. Но мир уже стал другим - изменилась и читающая публика. Достоевщина уже вышла из моды. Да и сам Сартр уже иной - он теперь мэтр французской литературы,(затем вождь революционной молодежи в 1968 г.). Ханжи обвиняют его в развращении молодежи, коммунисты - в мелкобуржуазности, фальшивом пророчестве. И он меняет третий том - который становится неким мостиком к четвертому. Между тем, третий том должен был рассказать о поражении Франции в июне 1940 года, он дает этой части название, такое же, как и своему военному "Смерть в душе".
дневнику.
"Они живы, но их уже коснулась смерть,чему-то пришел конец, поражение в войне сбросило со стены стпку ценностей... Мир, Прогресс разум, Право, Демократия. Родина, все разбито вдребезги, и этих осколков уже не собрать. Однако в этом крушении и всеобщем разрушении Сарт видит и некий позитив - освободивших от пут прежней жизни, в результате войны, герой отрывается от настоящего, становится неким анонимом в своей стране, он легко поддается новым веяниям и принципам. Период пассива закончен - он становится активным деятелем. И едва ли он решился бы на что-либо, если бы над ним тяготел груз прошлого. Экзистенциальное отождествлние и внутренняя близость уходят: вместо Матье теперь действет Брюне, такой же "посторонний" персонаж, как и все другие. Матье стреляет с колокольни по тем самым немцам, которые возьмут И здесь начинается новый цикл, в плен Брюне. И здесь начинается новый цикл, в котором Брюне будет единолично представлять дух сопротивления в условиях плена.
Война как страшное разрушение мира, что созидался "до того", но и - высшее испытание, возможность для человека проявить свою личность во весь исполинский рост. Таков образ войны в лучшем произведении Сартра "Дороги свободы".
6).
Роман Французская сюита, Ирен Немировски, М, Текст, 2004 г., перевод с французского Екатерины и Марианны Кожевниковых с текста Edition Deniel, 2006г.
Лариса Миронова
Ирен Немировски. роман "Французская сюита".
Роман, предваряемый главой "Война", написан известной французской писательницей российского происхождения Ирен Немировской ( Нери) "по горячим следам" - т.е. в начале второй мировой войны - листочки, на которых был написан текст, дочь, нашедшая их в чемодане с документами уже после гибели матери в лагере Освенцим в 1942 году.,сначала приняла за дневниковые записи. Но это был роман, его впервые опубликовала дочь Ирен уже в наше время - в 2005 году.
В главе с однозначным названием "Война" описана в больших подробностях ночь в Париже самом начале войны, первая бомбежка. Всевидящий автор не оставил ни уголка без своего внимания - вот завыла сирена, и первыми ее услышали больные и матери, чьи сыновья ушли на фронт, влюбленные женщины...А вот мужчины продолжают спать, им снится, как морские волны перекатывают гальку.... лотом вскакивают: "Что? Тревога?"
Накануне уже бомбили - бомбы падали на окрестностях Парижа.
Матери спешно одевают детей - надо спускаться в бомбоубежище. Люди идут вниз по лестнице, свет зажигать нельзя, но многие идут с огнем - иначе можно упасть и переломать ноги. В это время в рабочих кварталах народ спешит в метро - бедные хотят чувствовать локоть ближнего в трудную минуту - так поясняет автор причину их стремления быть вместе, в то время как богатые спасаются в одиночку.
Так Немировски описывает эту ночь и утро - первую бомбежку Парижа.
У Немировски война показана как возмездие, как досадное происшествие в вовсприятии некоторых французов. Природа тоже как бы "выбилась из колеи", они беспечно распевают, когда рядом рвутся бомбы и раздаются громкие звуки. Ремарка по поводу Сены вообще вопиющая: "Сена улавливала все разрозненные отблески, стократно умножая их.... Сена отбрасывала блики и вбирала их... Многие думали, что она направляет удары вражеских самолетов. Некоторые утверждали, что этого не может быть".
Надуманностью дышит каждая фраза, выписанная с такой тщательностью и тягой к красивостям и образности, что, если бы не тот факт, что рукопись романа лежит в архиве и все было написано Немировски В ПРОЦЕССЕ начала войны, можно было бы подумать, что эта глава просто присочинена кем-то уже потом. Но если это написано самой Ирен Немировски в начале войны, то ничего другого не остается предположить, что написана глава под названием "Война" безразличной рукой и без всякого предчувствия. чем все это закончится.
Роман предваряет посвящение Денизы Эпштейн, дочери Ирен Немировски, которая и подготовила к изданию рукопись матери, погибшей, согласно имеющимся записям, в 1942 году в Освенциме.
Ирен родилась 11 февраля 1903 года в Киеве, в семье одного из самых богатых людей России - банкира
Льва Немировски, родители которого происходили из центра хасидизма 18 в. г. Немирова. Он также был
членом Советов многих банков России, и что самое удивительное, ему, после бегства из России после революции, удалось вернуть свое состояние почти полностью.
Ирен евреев ненавидела яростно и вдохновенно, будто сама она была инопланетянка - сначала она ненавидела евреев, описывая их в своих произведениях жестко и беспощадно ( горбатый гнусавый нос, крючковатые пальцы, тщедушное тело, но и страсть к наживе, наследственное умение сбыть недоброкачественный товар, корочяе, "эти лавкачи"... ), бичуя вновь и вновь "еврейскую сволочь", потом доходит уже до полного обобщения - "вот какая у меня семья!"
Но далее она распространяет свою ненависть на всех европейцев - "Притворы-европейцы, как же я ненавижу вас!" Кажется даже временами, что она получает некое извращенное удовольствие от своей безграничной ненависти к миру падших людей.
Иными словами, Ирен Немировски, уже с первых произведений, вне духовной сферы евреев, и, позднее, когда в Европе разгул антисемитизма достигает апогея, она 2 февраля 1939 года принимает крещение вместе со своими дочерьми, которых накануне объявления войны, 1 сентября 1939 г. перевозит в Исси-Левек, откуда родом была няня детей Сесиль Мишо Сама же, вместе с мужем, остается в Париже. Так было до июня 1940 г., когда Францию разделила демаркационная линия. Далее последовали законы о евреях, и Ирен стала для новой оккупационной власти и еврейкой, и иностранкой.
Ирен мечтает о книге в тысячу страниц, из пяти частей, написанную как симфония, но успевает написать лишь две части - "Июльская гроза" - это картины хаотичного бегства от немце, и вторая часть "Дольче" - написана как роман. Далее стоит слово "конец".
Но само название "Французская сюита" выдает её желание сесть под один абажур с Бахом, автором шести французских сюит. Сюита ( буквально по-французски suit - ряд, последовательность )- это сборное разнохарактерное произведение, объединенное тональным единством, общей темой или сюжетом. От сонаты, с которой сюита очень схожа по форме, она отличается большей свободой и самостоятельностью частей. Корни сюиты уходят в древнюю традицию сопоставления медленного танца-шествия и живого, прыжкового танца. У Баха каждая часть сюиты - это не просто танец, а скорее лирическая поэма или глубокое философское размышление, она состоит из четырех частей - две последние медленная сарабанда и стремительная жига. Шествие фашистов и бегство французов показано в первой части, втрая - это уже ближе к лирической поэме. Но третьей и особенно четвертой - стремительной жиги, в том виде, в каком она предполагалась, как это видно из предыдущего текста, конечно же, не получилось - зимой 41-го, после декабрьской битвы под Москвой, уже было ясно, что жига, вероятно, будет, но это будет совсем иная жига.
Далее она пишет завещание на имя няни детей, чувствует, что всеми покинута, но и не предпринимает ни малейших попыток к спасению себя и детей - ведь была по крайней мере, гипотетическая возможность уехать в Швейцарию, там принимали еще евреев. Она по-прежнему каждый день пишет в лесу, сидя на земле, но вот 3 июля 1942 года к ней пришли жандармы, а 16 июля ее арестовали и увезли в лагерь. 17 августа 1942 года она уже в списках на уничтожение. Дети с няней бежали, а мужа вскоре также постигла схожая участь - 6 ноября его депортируют в Освенцим и по прибытии отправят в газовую камеру.
Как показан народ Франции на этой войне? Как жалкое, бессмыленное скопище несчастных и ничтожных людей. О том, что есть Сопротивление, ни слова. Это сторонящиеся народа и пытающиеся спасти свои безделушки, кокотки, которых бросили любовники, кюре, который пытается спасти сирот, а они, оказавшись на свободе, убивают его, и на этом беспощадном фоне лишь одна семйная пара сохраняет достоинство - нетрудно догадаться, кого автор имеет в виду в качестве прототипа.
Часть под названием "Июньская гроза" посвящена описанию картин бегства. НОЧЬ и ТЬМА опустились на жизнь мирных буржуа. Иллюзий больше нет.
И тут, в этом ничтожном мирке, все ненавидят или презирают всех. Да, это ничтожный мирок мелких себялюбцев! Как можно таким сочувствовать?
И вот все эти люди отправляются в путь - бегство-шествие по дорогам Франции, но что они видят по дороге? Всюду разруха, на лицах людей растерянность. Все остаются при своих отвратительных привычках - эстет Корт зажимает уши длинными белыми пальцами, чтобы не слышать, как прислуга с хрустом жует. Народ, нескончаемым потоком, бежит на юго-запад, когда дорога поднимается , то видно до самого горизонта, как их много, шагающих в пыли и грязи. Бедняков, неудачников, робких и слабых все теснят, коль скоро они не умеют сами постоять за себя. Пешком также тащились люди скупые, их пугала цена на билеты.
И никто не знал, от чего они бегут: вся Франция в огне, гибель грозит повсюду.
Но вот появляется небольшой проблеск, вынужденная дань справедливости - автор пишет, что простые люди знают сострадание, они обычно жалеют только своих да нищих, но здесь они жалели любого, вот и Жанна Мишо получает поддержку от неких толстых теток, которые подхватывают ее, когда она уже изнемогла от усталости. И только Морис Мишо чувствовал себя почти счастливым - он вообще не придавал большого значения собственной персоне и не считал себя редкостным неповторимым созданием, "каким в глубине души ощущает себя всякий" (!!!???)
Подобное упрощение в восприятии людей для любого писателя непростительно. Находясь в здравом уме, вряд ли кто решится так написать о людях на войне, в условиях оккупации - без страха вообще утратить доверие читателей к своему слову.
Часть "Дольче" - написана как самостоятельный роман. Начинается он тем, что в доме Анжелье в Бюсси ждут немцев. Удручающий вид жалкого, поверженного мира - у входа в церковь персиковое деревце в розовых цветах жалобно подрагивает ветвями. Немцы входят колонной, в полевой форме и железных касках, а глаза солдат уже косят на дома, где им предстоит жить. Вот офицер на лошади - красавица в серых яблоках осторожно перс топает тонкими ногами, она изнемогает от желания мчаться галопом. За лошадью придавливают ГОЛОВЫ булыжников тяжелые танки. Потом пушки, За ними едут грузовики, доверху наполненные черным хлебом для солдат. Кавалеристы смеются. шутят...
Описание совершенно иное - идут такие симпатяги: сильные, красивые, непобедимые, богатые, с провиантом, одно слово - достойная немецкая нация! Лейтенант потянулся за веточкой персикового дерева и улыбнулся. А за ставнями на этих милых людей смотрят злые глаза старух-француженок. Женщины переговариваются, боятся, что у них простыни заберут...
А вот как описывает автор немецких солдат-кавалеристов:
" Мужчины, сидевшие на лошадях, были молоды, румянец во всю щеку, блестящие светлые волосы
( белокурая бестия, однако, чтоб никто не сомневался! - Л.М.), и лошади раскормленны, с широкими лоснящимися крупами...."
А вот как уже видит автор оккупированное население:
" Жителям... немцы внушали страх, уважение (?!) неприязнь и озорное желание надуть оккупантов, попользоваться (?!) ими, завладеть их денежками" Мол, денежки-то наши, они их у нас отобрали, думала бакалейщика, с широкой улыбкой предлагая немцу червивый чернослив и запрашивая вдвое больше обычного.
Солдаты ведут себя повсеместно интеллигентно, ничего не громят и даже не отвечают на очевидное хамство ( немец, которому пытаются всучить червивый чернослив, молчит, хотя и видит подвох. Культурная нация, можно не сомневаться. Толпами они кочуют из магазина в магазин - серьезные и мечтательные...
Однако, жаль, что Немировски не написала все части сюиты - хотя бы в виде утопии или антиутопии, каков, по ее видению, был бы финал этих мечтаний и мечтателей?
Симпатии автора прозрачны. Но это не сюита. Как в симфонии, всё здесь определяет тональность - и все предельно четко, мажор - минор.
Таков незаконченный роман "Французская сюита". Многое можно понять в судьбе Немировски, если предположить, что причиной ее ненависти к людям, которую сейчас преподносят как боль за людей, тем, что ею, такой жизнелюбивой и привыкшей к роскошной, счастливой, в целом, жизни двигал животный страх потери этой жизни.
Таков образ войны, созданный ею, если следоать предыстории написания этой книги, "по горячим следам", т.е. изнутри событий.
7).
Маргерит Дюрас, Автобиографические тексты
под общим названием "Боль"
В основе произведения дневниковые записи, котоорые, как пишет автор, она делала во время войны (1944-45 г.г.) Впервые опубликованы в виде книги в 80-х г.г.20 века во Франции.
Маргерит Дюрас как бы дописала незаконченную "Французскую сюиту" Ирен Немировски. Изображение войны дано через картины жизни в оккупированном Париже, где остались те, кто принял немцев как данность, но и те, кто принял для себя решение борьться. Автор - участница французского Сопротивления, её мужа арестовали, он в конц. лагере, теперь вся её жизнь поглощена болью и страданием - за судьбу мужа, которого, как она думает, обязателно убьют или уже убили. К этой боли примешивается и чсувство горечи за то, что происходит в родом человеческим вообще - уничтожаются целые города, людей забирают в конц. лагеря (это она ещё не знает, какой там творится ад!), зачем же столько избыточной жестокости повсюду? Уже сосдана государственная машина массового убийства. Люди на войне теряют свой человеческий облик, немцев на оккупированных территориях воспринимают как неких чудовищ, которые могут просто так взять и убить любого человека. Но вот Красная Армия начинает своё победоносное наступление - это и есть ненаписанная Жига во Французской сюите Немировски. И ничто уже не повернет события вспять. Фашизм потерпел сокрушительное фиаско. Скоро сердце Германии совсем перестанет биться... Но союзники наращивают давление - зачем? В августе 1945 года происходят чудовищные события: США бомбят Хиросиму и Нагасаки - это первые атомные бомбёжки мирных городов.
Однако жертвы и палачи уже поменялись местами. И учасники Сопротивления отлавливают и карают предателей - стукачей, людей. которые за 500 франков выдавали их товарищей. Автр ( теперь она выступает под именем Тереза ) сама ведет допрос.
Но вершить возмездие - это ведь тоже испытывать боль, и палачи, случается, плачут!
Так что же тогда - всепрощение, ради собственного душевного спасения? А как же те, которых...? Автор не находит однозначного ответа.
Опубликовав в 1985 году "Боль", Маргерит Дюрас объяснила, что текст был написан во время войны и сразу после ее окончания и что блокноты с этими записками, о существовании которых она забыла, она нашла в своем сельском доме. Конечно, это заметно - текст современный, с современными взлядами на войну и маршала де Голля, но она в самом своём тексте как раз и пишет о том, что ей понадобилось прожить ещё 40 лет, чтобы всё улеглось и осмыслилось. Она честно дает понять всеми средствами, что эта запись - не документ в буквальном смысле той эпохи, а художественно переработанное видение тех событий - то она самоустраняется и как бы перемещается в загробный мир, то её героиню зовут уже Тереза, и она пишет об этой Терезе в третьем лице...
Но как всё же быть с простой человечностью? Автор ответа не знает. От этого - такая страшная душеная боль...
Стукачество и возмездие за него- в этом справедливость.
Но здесь же и падение в ту же самую бездну. Дюрас пишет о теле умирающего на Парижской площади немецкого мальчика, и это никого не волнует. Он - фашист. Но он же и человек. К тому же, теперь уже никому не опасный. Она пишет о том, что Красная Армия превратила Берлин в один горящий факел, но ведь был ещё Дрезден, который напрочь сожгли союзники, хотя в этом не было ровно никакой необходимости - там не было немецких войск, не было и ставки Гитлера. Там были только мирные жители. Но Дрезден союзники бомбили несколько часов подряд, пока не загорелось всё...
А Хиросима? Какой смысл (из соображений человечности ) был в этом? Ровно никакого. Но это сделали, так на глазах переживших вторую мировой войну людей рождался новый мир, и куда более опасный, чем мир прежний - уже построена и отлажена государственная машина смерти. Теперь не армии сражаются на поле боя, а своих целей добиваются, начиная практиковать массовые убийства мирного населения государственными средствами - лагеря смерти уже созданы и апробированы, всё самое ужасное только начинаются. И Дюрас это отчетливо видит, видит это и её муж Робер, он пишет свою книгу "Род человеческий".
Так дан образ войны - как самой великой несправедливости и бесчеловечности на земле.
*****
3.
Все авторы рассмотренных произведений протестуют против войны, осуждают её бесчеловечность, даже Ирен Немировски, выпадающая в своих частных оценках событий из общего ряда.
Дюрас наиболее остро ощутила всю чудовищность войны как формы существования рода человеческого. Ведь теперь, как она показывает, полем битвы является уже не столько вера или территориальные притязания, а душа человека. В своём автобиографическом триптихе она ставит очень современный вопрос - где та грань, когда человек преступает черту и перестает быть человеком, даже если внешне в нем всё прилично ( он чисто и модно одет, он вежлив и хорошо вопитан, он е нарушает закон, соблюдает все указания вышестоящего руководства, он живет как все - но о чем говорят его дела по высокому счету? Получается, что ни о чем, если он просто добропорядочный гражданин своего режима, а режим этот предписывает непременно исполнять насилие как долг. Как всё это соотносится между собой? Непонятно.
Вот какой глубины ставит вопрос Дюрас в своём произведении под названием "Боль". Ибо ответа у неё нет. Она не знает ответа. Одно только предчувстве, что наш мир пока не вышел из ловушки, и что ничего пока не кончилось.
Вот от чего и происходит эта невыносимая боль, по-французски "дулёр".
Гендерных особенностей, слишком уж резко разделявших бы мужские и женские произведения о войне не так уж много. Можно отметить отношение авторов-мужчин к войне и её изобюражению как к неизбежности, как к возможности проявить себя, испытать себя на излом. У Сартра мнрого говорится о том, что сейчас многие едут в Испанию, где уже идет война, именно с этой целью. У авторов-женщин ( гл. обр., у Жорж Санд и Маргерит Дюрас - война это всегда страдание, да, конечно, на войне у женщины появялется шанс проявить свою активность сполна, но когда война заканчиваюся, приходит время размышлений и расплаты. Разница в описании и восприятии войны больше различается не по гендерному признаку, а по отношению к войне в зависимости с какой стороны автор смотрит на происходящее: со стороны оккупанта или со стороны страдающей. Если война освободительная - этио справедливо, и долг гражданина идти и сражаться. Но зачем же нападать на других? Здесь только Немировски оправдывает такой поворот события. Однако и у Сартра ( а также Селина, которому он, возможно, следовал), есть некая подводка к такому ходу событий - война плоха, но она и нужна как особый способ ведения политики.
Но, как сказал Черчиль, если бы люди знали, из-за чего, на самом деле, происходят войны, они ни за что бы не пошли воевать.
И это правда.
*******
*******
Оценки за предыдущие работы Л. Мироновой:
две по Жорж Санд - 16 и 17,
две по Ирен Немировски - 18 и 17.
8.
Лариса Миронова
1).
Ж.-П. Сартр (1905-1980),
"Дороги свободы" (трилогия)
книга 1.Возраст зрелости
книга 2. Отсрочка
книга 3. Смерть в душе
1. Часть I
2. Часть II
1939-1941 г.г. работы над романом, книга 1.
Автор "Тошноты", "Стены", Бытие и ничто", Сартр вполне проявил свою одаренность в трилогии "Дороги свободы", посвященной Симоне де Бувуар, "Бобру", своему верному другу и литературному наставнику, лишь ей одной он доверял кромсать и править свои рукописи. Первоначальное название первой части "Люцифер" - несущий свет из тьмы. Потом эта часть стала называться "Возраст зрелости".
Эпиграф ко второй части "Отсрочка" (ранее "Клятка"): " Наше несчатье в том, что мы свободны".
Матье, герой романа, просвещенный человек (он философ, искусствовед - образ автобиографический), он склонен к ясному видению мира. Он одиночка, отличный от других, но и - "человек с улицы - "Де ла рю", он выше, он одарен, и обречен на одиночество.
Он исступленно ищет свет из тьмы, в которую неумолимо погружается мир (30-х г.г. 20 в.). Формально в романе нет пока войны, но есть её предчувствие, и оно ощущается очень сильно на ментальном уровне. "Всякий характер - это клятва самому себе", - так говорит Матье, но проявить характер не так-то легко в иных обстоятельствах.
Время действия в этой части - 48 часов ( события разворачиваются около 13 июня 1938 г. ). Сюжет изначально предполагался в рамках личной жизни персонаежей - Матье и Марсель, его любимой женщины, беременной и, вообще говоря, не желающей избавляться от ребенка. А Матье, который никак не определится со своей личной свободой, жениться (пока, во всяком случае) не очень бы хотел.
В этом коллизия "Возраста зрелости".
Однако, вероятно, получилось так, как часто бывает, что произведение вскоре переросло первоначальный замысел автора - тема права - дать жизнь или отнять - становится доминирующей.
А плод, растущий ежечастно в чреве Марсель, это образ некоего нового мира, который сам он, Матье, олицетворящий мир нынешний
( но не старый), активно не желает пускать в свет, хотя бы потому, что это ограничит его личную свободу.
Так возникает дилемма - право на свободу - право распоряжаться чужой жизнью, к тому же, жизнью будущей.
В романе чувствуется мощное влияние (хотя сам Сартр это и отрицает) сразу нескольких авторов - это и Джойса ( с его попыткой уложить все проблемы бытия в 24 часа - действие в "Улиссе" длится сутки), Ремарка и Хэмингуэя ( их герои - это мужчины в пору становления зрелости, на войне...),
но и, более всего, Достоевского:
- это кража денег у пожилой Лолы, любовницы юного Бориса, брата Ивиш, молодой девушки, ( она его "крепко зацепила"), которые нужны на подпольный аборт (а это почти двойное убийство - матери и плода, т.к. делается в жутких условиях на дому акушерки) - у Достоевского убийство двух старушек - проценщицы и её сестры. Проблема, поставленная героем романа, та же - способен ли он ради своей личной, но высокой цели свободы на преступление;
- это и решение убить плод, несмотря на протест Марсель, хотя и скрытый, но вполне очевидный.
То есть в романе, который Сартр замышляет как роман из частной жизни, тем не менее, решаются вполне мировые проблемы - и это соответствует духу времени.
Т.о. Сартр прямо не протестует против надвигающейся войны, но размышляет над её главной проблемой. Она, возможно, нужна для того, чтобы герой вполне ощутил себя свободным - сделать свой выбор. Но всё в романе кончвается на французский лад - украденные деньги не понадобились, не понадобился и сам аборт, т.к. его друг (к тому же, как выясняется, голубой) из каких-то своих собственных соображений женится на Марсель, с которой у них давние дружеские связи и полное, как он думает, взаимопонимание. Лола же не успела ещё отнести заявление в полицию, поэтому Матье не посадят за кражу. Т.о. почти полный хэппи-энд. Новая жизнь, которую Матье зачал, придет в мир, но не он будет её лелеять и пестовать.
Все мужские персонажи этой части, так или иначе, несмотря на то, что имеют реальных прототипов, являются как бы отражением личности самого Матье ( возможно даже, больше самого Сартра, автора, прототипа Матье), в разные периоды его жизни и в в разном душевном состоянии. Он как бы снимает "томографические пласты" с собственной персоны. Возможно, именно из-за того, что каждый из них был в чем-то схож с ним самим, они и сошлись в неких отношениях. Или же Сартр "высмотрел" в каждом из них именну ту черту и те стороны души, которые "знал сам в себе", они - как бы его зеркала. Почти у всех мужских персонажей есть одна общая черта - они всё время с опаской принюхиваются, особенно к женщине.. Матье принюхивается к Брюне - но тот никак не пахнет, будто он не человек, а некая эфемерная субстанция.
Вот эти обнюхивания друг друга ( или друга) несут в себе что-то от дикой природы или являются проявлением гомосексуализма (женский запах вызывает отвращение, если это пахнет человеком, а не розами, к примеру... В общем, тут есть какая-то запутанная психофтзиология - зачем-то Сартр заостряет именно на этой стороне отношений слишком много внимания. Возможно, это случилось невольно).
Что же касается женских образов, то, хотя они все вымышлены, как утверждает автор, тем не менее, они вполне самодостаточны и цельны. Невозможно, к примеру, вообразить Ивиш, ставшую со временем такой, как Марсель, или превратившуюся в Лолу.
"Смерть в душе" заканчивалась вопросами - что же стало с Матье Деларю. Что вообще стало с дургими персонажами?
Брюне случайно находит Матье ( как раз в тот момент, когда он расправляется со стукачем ). Матье уже устал к тому времени "быть свободным" ни для чего. Пора уже определиться и активно действовать. Благодаря его помощи, Брюне бежит из лагеря и добирается до Парижа, но тут его ждет новая трагедия - немцы воюют с СССР, и теперь компартия осуждает коллаборационистов. Смятение и одиночество открывают ему глаза - он снова становится свободен, на этот раз в сознательной ангажированности. Матье идет к тому же, но противоположным путем. Даниэль, ставший коллаборационистом, сыграл с ним злую шутку - он приглашает его редактором в журнал, который контролируют оккупанты. Матье скрывается и уходит в подполье. Если в лагере он действовал как индивидуалист-одиночка, то теперь, подчинясь коллективной дисциплине, он тоже приходит к ангажированности, и, хотя один начинает с одержимой приверженности, а другой - с абстрактной свободы личности, они оба активно действуют. Арестованный Матье умирает под пытками, он, никогда не бывший героем "от природы", сам выковал свой характер, сам сделал себя таким. Филипп тоже действует - из ненависти к Даниэлю и чтобы утвердиться в собственных глазах. Его убивают во время облавы, в кафе. Обезумев от горя, Даниэль прячет в своем портфеле гранату, одну из тех, которые хранил у него Филипп, а на собрании у высокого немецкого чина совершает "подвиг шахида" - взрывает себя и всех присутствующих. Сара выбрасывается из окна вместе с сыном, когда её пытаются арестовать. Борис десантируется к партизанам. Погибают почти все - но кто же будет думать над проблемами дальнейшей жизни и решать их?
Критическая точка их истории, когда Даниэль исступленно выбирает зло, Матье окончательно убеждается, что не может и дальше переносить свою пустую свободу, а Брюне задумывается над своими доселе незыблемыми принципами. Автору остается лишь собрать поспевшие плоды. Но он предпочитает "пахать" и дальше переписывает и перерабатывает уже готовые рукописи.
***
В августе 1939 г. был заключен германо-советский пакт (Мюнхенский сговор), по которму война с СССР на время получала отсрочку, и Сартр называет вторую часть "Отсрочка", а не "Клятка", как замышлялось раньше.
10 мая началось немецкое наступление, и возможность опубликовать книгу в 1940 году отпала сама собой. А 21 июня он был взят в плен. Сартр с самого начала этой войны верил в победу СССР и армии союзников. В немецком плену он сначала находился в Баккара (Франция), а затем в Треве, на немецкой територии - до конца марта 1941 г.. И там он не утратил оптимизм, что видно из его писем к товарищам. Свой лагерный опыт он, конечно же, использовал при создании образа Брюне в части романа под названием "Смерть в душе", но, разумеется, при учете того, что активистом компартии он всё же не был.
Ещё в первой книге Матье, беседуя с Брюне, который говорит, что партия в нем не нуждается, а вон он как раз и нуждается в ней. Тогда Матье начинает рассуждать над тем, что вот так сразу он не может принять предложение друга - стать коммунистом, но всё же он размышляет на словами Брюне. Он говорит: "...я живу в окружении юнцов, которые заняты только собой и восхищаются мною только из принципа. Никто никогда не говорил со мной обо мне, мне и самому трудно найти себя..." На что Брюне отвечает: надо сделать ещё один шаг - отказаться от своей свободы, и тогда воздастся сторицей. Он отвечает Матье в том духе, что сын буржуа не мог прийти к ним просто так, сначала ему, да, надо очиститься от своей буржуазности, обрубить все родовые корни, и что Матье - пока ещё абстрактность, вечно отсутствующая. Но это не может нравиться постояно даже самому себе.
Но Матье тогда "сильно любил" Брюне, это пока всё, что его в тот момент связывало с коммунистами.
Лагерь, однако, многому научил Сартра - это, в первую очередь, опыт солидарности, взаимопомощи и подлинных чувств. В марте Сартр бежит из лагеря, и он тянул с побегом, т.к. нужно было ещё вернуть конфискованную рукопись "Возраста зрелости", который он доделывал в лагере.
В Париже Сартр доработал то, что написал в лагере и рукопись положил в стол. Членом Сопротивления буквально он не был, но смог за это время дописать свой роман, что тоже было формой сопротивления режиму. В !943 году он публикует две главы в журналах - одну в Лионе, другую в Швейцарии. "Возраст зрелости", т.о закончен в 1941 г., "Отсрочка" в 1944 )действие обеих частей относится к 1938 г.), и девять лет будет отделять публикацию третьего тома от периода описанных в нем событий. Третий том, как предполагалось, должен был включить в себя события 6 лет войны - война, поражение, Сопротивление, освобождение, что несопоставилмо с первой частью - 48 часов, и второй - неделя.
Но мир уже стал другим - изменилась и читающая публика. Достоевщина уже вышла из моды. Да и сам Сартр теперь иной - он теперь мэтр французской литературы,(затем вождь революционной молодежи в 1968 г.). Ханжи обвиняют его в развращении молодежи, коммунисты - в мелкобуржуазности, фальшивом пророчестве. И он меняет третий том - который становится неким мостиком к четвертому. Между тем, третий том должен был рассказать о поражении Франции в июне 1940 года, он дает этой части название, такое же, как и своему военному "Смерть в душе".
дневнику.
"Они живы, но их уже коснулась смерть,чему-то пришел конец, поражение в войне сбросило со стены стпку ценностей... Мир, Прогресс разум, Право, Демократия. Родина, все разбито вдребезги, и этих осколков уже не собрать. Однако в этом крушении и всеобщем разрушении Сарт видит и некий позитив - освободивших от пут прежней жизни, в результате войны, герой отрывается от настоящего, становится неким анонимом в своей стране, он легко поддается новым веяниям и принципам. Период пассива закончен - он становится активным деятелем. И едва ли он решился бы на что-либо, если бы над ним тяготел груз прошлого." Экзистенциальное отождествлние и внутренняя близость уходят: вместо Матье теперь действует Брюне, такой же "посторонний" персонаж, как и все другие. Матье стреляет с колокольни по тем самым немцам, которые возьмут И здесь начинается новый цикл, в плен Брюне. И здесь начинается новый цикл, в котором Брюне будет единолично представлять дух сопротивления в условиях плена.
***
В общем цикле самого значительного произведения Сартра "Дороги Свободы" обращает на себя внимание ярко выраженная (возможно, умышленная) стилевая чересполосица, обилие диалогов ( "сценичностиь" и "кинематографичность" произведения, драматическая структура романа - это структура непрерывающейся дискуссии, конфликта, что , по Гегелю, определяется как сущность античной трагедии).
Если использовать музыкальную терминологию, то, в рамках предполагаемой связи "Дорог свободы" с симфонией Бетховена, финал недописанной четвертой книги ( из неё опубликована только "Странная дружба", которая, вопреки утверждению Симоны де Бовуар, является третьей и пятой частью четвертой книги ) выглядел бы как трагическая оратория.
Но тогда понадобилась бы и некая новая литературная форма.
2).
Лариса Миронова
Как соотносится текст "Douler" (Боль) Маргерит Дюрас c высказываением Жан-Поля Сартра
"Ce n`est pas la parole qui est faux-semblant, c`est l`act qui prouve."
"Правда не в обещаниях (речах и клятвах), которые есть лишь уловка, а в делах",
(которые и есть истина)?
( Перевод с французского М. ЗЛОБИНОЙ )
Маргерит Дюрас в произведении, которое переведено по русский под названием "Боль", рассказывает в жанре автобиографии о некоем весьма жутком эпизоде из своей жизни, имевшем место на излете второй мировой войны. Она якобы находит свой старый дневник и...
Вот как она это описывает:
"Я обнаружила этот дневник в двух тетрадках, лежавших в голубом шкафу в Нофль-ле-Шато.
Я совершенно не помню, что писала его.
Знаю, что это писала я, узнаю свой почерк и подробности описанных событий, вижу место действия, свои поездки, вокзал д'Орсэ, но не вижу себя, пишущую дневник. Когда это было, в каком году, в какое время дня, в каком
доме? Ничего не помню. В одном я уверена: этот текст не был написан в те дни, когда я ждала. Робера Л., это просто немыслимо."
Вот это, в поисках ключа к этому весьма значительному произведению, и возьмем себе сразу на заметку - догадываемся, что речь идет всё-таки о Робере, муже героини. Но и речь идет также о документе, который представлен, как дневник военного времени, там даже стоят даты записей - но автор сразу предупреждает, что это не было написано в те дни, потому что это было просто немыслимо. И это правда - писать подробные дневники, когда все нервы на пределе, и что будет завтра, может только разве что блокадница - точно зная, что она скоро умрет, и надо оставить хоть какие-то записи потомкам - им это может пригодиться.
"Как могла я написать эту вещь, которую и сейчас еще не умею определить и которая ужасает меня, когда я ее перечитываю. И как я могла на годы оставить этот текст в сельском доме, регулярно затопляемом в зимнее время?"
Т.о. автор утверждает, что как бы находился в не совсем адекватном состоянии, когда писал этот дневник - вот какую подсказку подкидывает Дюрас читателю.
Слово "литература" в применении к "Боли" не совсем тут подходит, а если бы это была только литература, то ответить на вопрос - о"слове" и "деле" было бы совсем просто, ведь дело писателя - это его книги. А книги - это слова, но слова, которые надо ещё расшифровать, разгерметизировать, понять, как они становятся делом.
Наиболее вероятный ответ на интересующий нас вопрос мы найдем к той части текста, где рассказывается о том периоде, когда возвращенный из концлагеря Робер чудом выжил, благодаря нечеловеческим усилиям друзей, самой героини и, конечно, неимоверной борьбе за выживание, за возвращение к жизни уже почти отошедшего в мир иной, истощенного до предела самого Робера.
Как-то в первое мирное лето, в 1946 году, они находятся на пляже в Италии, уже год и четыре месяца Робер с ней. Он, перенеся трагическое известие о смерти своей сестры и то, что его жена с ним разводится и больше никогда к нему не вернется, всё же находит в себе силы для будущей жизни и действий. Он уже написал книгу "Род человеческий", в которой рассказал обо всём, что пережил в плену, он уже видел Хиросиму, которая как раз и вывела его из внутреннего оцепенения. Прошлое начинает отступать в его памяти.
И вот, впервые улыбаясь после возвращения своей, теперь уже, почти бывшей, жене, щуря под очками глаза и как бы насмешливо качая головой, он будто говорит ей (так она видит): он знал, что каждый час каждого дня она будет думать:
"Он не умер в концлагере".
Но мы-то знаем, что на протяжении всей "Боли", пока Робер не вернулся, героиня не только думает, но и говорит, исступленно твердит о том, что он УЖЕ убит, она в подробностях представляет его умирающие глаза, они умирают первыми, она вспоминает его руки, они уже её никогда не обнимут... Он думает, что бы она сделала сначала, если бы оказалась на месте расстрела её мужа на краю рва - бросилась бы вытаскивать его оттуда или сначала вцепилась бы в немца, который его убил...
И потом, когда он, Робер, уже дома, лежит полуживой-полумертнвый, она тоже всё ещё не верит, что он выживет и всё время думает о том, как отвратительны его выделения, потом как ужасно он ест и никак не может наесться...
Но, здесь и сейчас, когда она уже приняла решение с ним расстаться, она начинает вдруг плакать, как только кто-произносит его имя. Потому что именно во время его агонии она по-настоящему поняла, как сильно любит его. Хотя, если верить тому, что написано в дневнике ранее, всё обстояло как раз ровно наоборот.
Получается, что она, таким образом, сама того не ведая, заклинала смерть. Уверяя себя и дургих, что он УЖЕ мертв или не выживет, или, наконец, что он ей противен, она, т.о., отпугивала, обманывала и, что поразительно, обманула-таки смерть!
И потому она честно и правдиво всё-таки пишет в конце, пишет, не как клятву, которую она, возможно, и произносила где-то глубоко внутри себя и никогда - вслух или на бумаге, в дневнике:
"Я не дам тебе умереть!",
а, теперь уже, как признание самой судьбе, как откровение:
"Я знала, что он знал, - знал, что каждый час каждого дня я буду думать: "Он не умер в концлагере". (Здесь не случайно употреблены времена: прошедшеее, настоящее, будущее - в полной и неразрывной связи; т.о. связь времен восстановлена, более того, она и не прерывалась никогда.) Она, как женщина и жена, выполнила своё главное дело - спасла своего мужа от неминуемой смерти.
Тут уместно вспомнить слова Монтеня (и примерно о том же - Бахтина, что слова (романные особенно) не пустые, они из плоти и крови, и означают гораздо больше, чем в них сказано.
Слово можно понять полностью лишь в диалоге ( или дискурсе ) всех событийных явлений, происходивших как до, так и в процессе самого события, к которому это слово относится.
В "Боли" заклинания героини, которые она произносит всю первую половину повествования: "Он умер!", "Он убит!", "Я знаю это!" - имеют, на самом деле, как оказывается, ровно противоположный деятельный смысл. Но чтобы понять это, надо не только дойти до последней точки текста, но и принять во внимание всё то, что было написано (хронолигически) как до него, так и после. Весь контекст этой "Боли".
3).
Конспект работы
(1971 г.)
Клода Дюше "Текст и внетекст. К теории социокритики, или вариации одного зачина"
Работа посвящена новому направлению в теории литературы, а именно: социокритике. В основе приведенных в ней соображений лежит несовпадение означаемого и сказанного - поставлен вопрос о том "больше", что разделяет слова (пустые) - verbe, и слова из плоти и крови - scripte, пребывающие вечно.
Но при чем здесь социокритика? Это что подлатанный позитивизм? Да, это термин не новый, его введение связано с именем Люсьен Гольдман. Здесь же речь идет о точном применении существующих уже понятий, о пространстве, которое рождается в дискурсе между автором и читателем, т.е. это зазор между социологией творчества и социологией чтения. (Этим занимаются также в Бордо и ЛЬеже).
Социокритика не претендует открыть заново понятие текста. Существовавшие ранее теории (марсксистская. кпримеру) не задерживались на тексте, они сразу принимались за статус произведения. Иные текстологи и вовсе отрицали этот зазор, попадаясь в ловушку самопорождения текста. Именно это зазор (поле) здесь и называется текстом, а социокритика - это социология текста, способ его чтения. В слове "текст" здесь не предполагается никакой замкнутости, он здесь менее всего ограничен первой начинающей его буквой и не замыкается последней точкой. Природа данного произведения меняется в засисимости от точки зрения на него (это может быть и отдельное произведение и дискурсивная формация). Рпазмеры его также переменны - от мельчайшей языковой единицы, до более менее определенного множества письменных сочинений. Так, утопический текст составляет весь трансисторический комплекс всех утопических сочинений; но текст - это и отдельная страница, требующая комментария, цитата или просто эпиграф к статье.
Мобильная область текста определяется своими границами, сама границы всегда подвижны.
В случае романа, к примеру, заголовок, первая и последняя фразы - это лишь условные метки, отделяющие текст от внетекстуальной реальности; вокруг текста - уже есть некая зыбкая промежуточная зона, где и решается его судтба и где смешиваются два типа кодов - социальный код ( в форме рекламы) и продуктивно-регулятивные коды самого текста как такового.
Здесь возможны варианты:
можно различать некие из предпосылок выработки текста, его стремление к ссвязности, следы различных культурных воздействий, их изучение не только филологами...
Они-то и образуют элементы скрытого текста (генотекста), где происходит массовое уничтожение письма, где проглядывают следы подавленных потенций, свободная игра коннотаций, преломленных воображением читателя. Черновые наброски - это не толко проба пера, но и возможные отклонения, нуждающиеся в систематизации, ибо слово, остающееся в тексте, имеет на себе груз всех отброшенных слов.
Социокритические исследования стермятся распознать путь несказанного к словесному выражению. Работая с предварительными материалами и отходами творческого процесса, социокритика должна рассматривать их структурированные наравне с самим произведенеим.
О бессознательном в тексте: где граница между психо- и социокритикой?
1. изучает отношение текста к субъекту, индивидууму или коллективному мифу;
2. изучает отношение к миру идеологии, пронизывающей текст.
Но психокритика выливается в философию духа и никак не объясняет то, что в ней эксплицируется.
Материал социокритики более тонкий, но и более надежный. Её задача не просто истолковать систему символов, а дойти до чего-то такого, чего сам текст о себе не знает, до до дискурса, не оформленного в слове, или незаметного в силу самой своей очевидности; уловить социальное собдержаие не на уровне закона, а на уровне переживания, но не осознания соц.-культ. закономерностей, т.е. провести границу между классовым бытием и классовой позицией ( текстом-в-себе и текстом-для-себя).
( Они и образуют элементы скрытого текста (генотекста).)
Мишле: Пытаясь выразить себя на бумаге, народ неумело выходит за пределы своего душевного мира, где скрывалась его сила, и начинает заимствовать абстракции и общие понятия у "образованщины",; его же великое преимущество, которое он сам не ценит, это то, что он не знает условного языка, и его не преследуют штампы, которые так и просятся на бумагу.
П.Бурдье: Всякое произведение есть эллипсис, в нем опущено самое главное, - то, на чем он держится, в нем лишь подразумевается. Такое красноречивое умолчание как раз и выдает ту культуру, благодаря которой создатель текста оказался причастен своему классу, обществу, эпохе.
Стоило бы изучить текстуальное происхождение персонажа, собрать воедино все индексы, которыми он постепенно конституировался, проследить все коннатации, всю судьбу персонажа, вплоть до его восприятия читателем. Именно это - их подлинная жизнь, а не те события, о которызх рассказано в романе. Встреча социокритики и психоанализа, встреча подавленного и вытесненного.
На противоположном полюсе от черновых материалов через социальную практику чтения, где он нереализован культурой и образованием, располагаются толкования схолиастов, все опосредующие метаязыки, которые делают его фактом литературы. "Чистого текста" вообще не существует. Всякая встреча с произведением уже как-то ориентирована в интеллектуальном поле, где она происходит. Произведение читается, оформляется, пишется, только через посредство психических привычек, культурных традиций, разнообразнх языковых приемов, которые являются предпосылками его прочтения. Никто, даже сам "автор" текста, не бывает его первоначальным читателем, текст всегда уже прочитан "толпой", и её чужие но и знакомые голоса, уже сливаются с голосами амого текста, сообщая ему объем и музыкальную текстуру. Здесь имеется иной аспект чтения - непосредствнно переживаемый, интимно-личное отношение к тексту, который может вылиться в читательский самоанализ:" Книга читает меня".
Но книга читает также и историю, поэтому в конце текста - не финальная его фраза, а ожидание прочтения, зарождение вопросов: зачем этот текст?
В конце прустиовских "поисков" начинаются новые поиски - но уже "во времени", и роман начинается сначала.
Такова вторая граница текста, тот момент истины, где он объявился - "наступающая ночь", "молчаливая любовь", прибавляя к своим эффектам новый эффект, придавая адресную направленность своему смыслу.
С другой стороны, началом текста никогда не бывает его первая фраза. Он уже начался где-то раньше. Т.о. в состав авантекста входит и внетекст, вся та житейская проза, которая прорывается в текст.
Сам же текст бродит, как виноградный сок, как молодое вино, он стремится к устранению внешнего мира, сосредотачивается на своем главном слове, пытается уничторжить всякое аллюзии, чтобы создать иллюзию, самому стать реальностью, на которую он нацелен.
Он стермится заглушить помехи чужеродных дискурсов, привнесенных временем и местом действия, телами персонажей, историческими фактами, романными сценами...
Но, будучи внешней угрозой для текста, эти чужеродные дискурсыи не дают ему расползаться, они - его якорь, который обеспечивает его ситуативность, а зн., и коммуникативность.
Вещь, это лишь одно из тех непрозрачных тел, которые текст улавливает в свои сети, главное чтобы она пришла извне, как руки и лица персонажей. В процессе зарождения текст постоянно лавирует, борясь с тем, что отвлекает тего в сторону. Так смысл продвигается к значению. Так из череды мест создается пространство, из отдельных черт - персонаж, из расхожих идей - идеология, из набора слов - словарь, а из социально маркированных моментов - романное время.
Но задача наша не в том, чтобы прочесть скрытое содержание текста, в чтобы определитьусловия его существования, т.е. востановить его основу, зачастую незримую, расположенную и вне и внутри слов, отыскать, в чем он укоренен, откуда получил свой строй и смысл... Познать его объем, а не глубину ( это оставим психоанализу), ибо здесь море, лицо человека в первородной своей полноте таит в себе совсем иную притягательную силу, нежели та, какой их обличает описание.
...Но откуда берутся эти "злые птицы, которые пробивают дыры в лазури", когда поворачиваешь фразу наоборот, к другой стороне зеркала, где скрыт опыт прошлого, и, возможно, где размещается смысл и размещает свои следы история - к реальному миру?
Таких точек поворота много, эти щели зияют повсюду, где панцирь образов оказываетмся неплотный, где текст как бы оступается, повествование круто преломляется, дискурс умокает, в тексте обнаруживается пустота, т.к. субстрат текста - вне его, однако он в нем запечатлен, и прочитывается. Текст позволяет читать свои пробелы, он сам и титается в этих побелах.
Но не существует единого прочтения,
есть лишь разные читатели!
...Рассматривая литературу как специфическую дискурсивную формацию, мы нацеливыаетмя на точку, где текст воздействует на высказываания, превращая простую информацию в ценность, где текст и высказывания сливаются - это археологическая территория.
Дефиниция социокритики:
это нечто вроде критической семиотической идеологии, расшифровки "нескfзанных сообщений", её задача - утвердить социологию, соц. логос в самом сердце критической деятельности.
***
( Тут можно добавить от себя: книга не только читает читателя, и читает историю, она, случается, также восСОЗДАЕТ в жизни - по написанным персонажам и событиям - реальных существ, чьи образы были созданы гениальной романной прозой, да и не только людей),
а также вызывает к жизни реальные события.
Литература знает множество таких примеров. - Л. М.)
*******
Конспект второй статьи
(1995 г.)
Клода Дюше - 25 лет спустя.
Результаты ревизии.
1. Социокритика родилась и получила своё развитие на территории, уже освоенной структурализмом. Но она во имя специфичности литературы притивилась всякому социальному редукционизму ( сведению литературы к социальному дискурсу, или же к одностиороннему анализу ценностного содержания текста. Мы доказали миру, что всякое письмо значимо само по себе.
Теперь эта двойная направленность тоже сохранятеся, но теперь она фоормулируется иначе, с учетом того, что текстуалисты и социологи тоже проделали за это время эволюцию, учитывая также массовое распространение термина "социокритика", что однако, выиграв в расширении, проиграли в понимании - и это заставило
ещё более специфично осмыслить всё теоретически.
Кроме того, пришлось принять во внимание появление за последние 25 лет новой формы письма по отношению к реализму, на котором были сосредоточены исследования 70-х.
Итак, произошло смещение угла зрения - от проблем мимезиса к проблемам семиозиса, вновь сделав актуальной проблему герменевтики.
2. Сегодня, это уже очевидно, социокритика нуждается не столько в новых понятиях, сколько в точном применении существующих. Пока же всё наоборот. Но!
1). Нельзя безнаказанно импортировать понятия из других дисциплин; само понятие "текст" , если его взять из "Поэтики" Аристотеля, неизбежно приведет в область имманентного анализаи сделает более менее эмпирический процесс опосредованным.
2). Прикладные исследования не могут заменить теоретической рефлексии, (да и педпрактика не может быть основана лишь на примерах, ни тем более, на одной лишь методологии. Сколь бы ни соблазнительно было поднять целые полчища соц. содерждания из одной фразы, нельзя не понимать, что такой анализ слишком небрежно обходится с вне-текстом и не орбъясняет внутритекстовые процессы.
3. При изучении лексики с/к манифеста, претендующего на роль основополагающей доктрины, быстро выявили бы его префабулу: обнаружили бы из каких дискурсов он выстроен: это типичное сообщение, чистый текст, со-высказываение, изначально программирующее своего адресатаотсылками к общей системе отсчета.
Можно подумать, что при зарождении социокритика определила себя скорее как социо(по)этику, чем как социологию текста, и вообще отмежевалась от социологических текстов. Её программное положение - ничего, кроме текста, но при этом... весь текст (во всех его закадровых эффектах) - заставило её остаться в перспективе имманентного анализа.
Итак, социокритика всё больше намечала собственную программу исследования и своё место и статус в литературе.
4. Подробное развитие дано в статье Изабель Турнье.
Расширение и поле применения с/к исследования творчества писателя как целое, а также крупные источники определения соц.-культ. комплекса позволяют рассмотреть "поперечные дискурсы", на пересечении с которыми осуществляется собственно дискурсивная литература.
Социотекст имеесознательный характер, включающий как сознание писателя, который осозгнает своё отношение к миру и свое отношение к литературе, так и сознание читателя, который может, в любой момент, подвергнуть текст переоценке, реорганизовать его по совему умыслу, т.е. то, что было контекстуализировано в акте письма, при каждом акте чтения подвергается "реконтекстуализации".
5. выводы:
а) С/к выработала ныне своё специфическое понимание текста, - понятие социотекста. Этот способ рассматривать произведение как языковой факт, имеет место в рамках социального целого, зависящий от условий св. производства, интердискурсивный по своему положению и исторический по своим прочтениям.
в) В понятии социокритикаутвердился социальный характер - в нем неразрывно связан "текст" и "ко-текст", то есть каждый акт создания текста является также и актом творчества в реальном мире; через посредство текста мы различает плотную социальную среду, в которой текст обретает свою звучность и слышимость.
Собственно, социотекст мы и читаем, сколь бы он ни был удален от реальности.
с) Посредующим звеном между миром и текстом, благодаря которому последний и становится текстом, является социограмма
( её исследует И.Турнье).
Социотекст представляет собой социограмматическую конфигурацию, с/грамматические практики, способные изменяться, забываться, возрождаться в зависимости от состояния социальных институтов. Кроме того, понятие с/г позволяет оценить, насколько то или иное произведение способно трансформироваться, т.е. житьи оказывать воздействие.
Понятие "случая" находится в центре идейных споров, порожденных Французской революцией, и весь 19 в. составляло важнейшую проблему истории, философию исторических наук.
Т.о. литературное творчество работает как с языком, так и с идеями и формами, для с/к не пропала даром её стажировка в поэтике, равно и структурализм - этап её развития, пробуждения к микроанализу. В словаре произведения проявляется как работа над языком, так и решается то или иное, общечеловеческое...(дело?), к чему текст и стремится, слово за слово...
Конспект работы Изабель Турнье
"Литература и случай в 19 веке".
(Вариации на тему идей социограмматики)
О.де Бальзак: "Случай - величайший в мире романист".
Роман, возникший в Др. Греции, сверх всякой меры эксплуатировал случай. Но всё стало сложнее, когда, особенно в 19 в., случай меняет своё приложение и воплощение, оказывается то всем, то ничем (простым словарным словом - верб).
Случай - служитель самого языка романа, индексирующий вымышленный характер текста, но и слово - ценность, питающаяся своими противоречиями при каждом употреблении заново получающая семиотическую нагрузку.
Для с/к проблему случая - вызов, ибо случай приходит издалека и находит себе источники в исторических кризисах, научных программах... Слово "случай" всегда нестабильно, Здесь случай в свете художественной литературы определенного конфликтного момента, особо показательного в смысле вызванного им перераспределения ценностей, Рока и Провидения, цепляет роман к той проблематике причинности, которую роман постоянно разрабатывает.
(Далее И.Турнье рассматривает социограмматику случая на примере произведения 19 в. -
"Человеческая комедия" О.де Бальзака.)
Случай всё или ничто?
Автором получены такие разделительные признаки: зыбкость, нестабильность,разделение между двумя полосами, с одной стороны, словарная банальность, с другой агрессивность критического позитивизма. тяготеющая к понятию "силы" и "порядка вещей", или же замещая собой стремление секуляризовать Провидение, которое как бы заряжено порядком вещей.
Термин "случай" у Бальзака не будет невинно уптребляться, он постоянно манипулирует им , как ловкий карточный шулер. У бальзака случай то предстает как служебное слово, то как верование, то как повествовательный прием, то как понятие, то как философский выбор.
Таковы особенности романа бальзака, которые мало маркируются лексически ( кроме проф. термилогии).
"Ч.к." - это и языковое приключение, когда "ловятся на слове", и из него извлекаются все скрытые художественные потенции, включеные в повествование, но не отрываются от обычного словоупотребления:
"случай - не волк, в лес не убежит".
Слово "случай" в терминологии с/к не несет в себе почти никакой информации. его зачение как индекса поливалентно, его оценка всегда проблематична, и связана с интенсивностью социографического поля, ядро которого случай и составляет.
Романист может в любой момент высвободить взрывню силу случая - лишь бы вовремя вынуть фитиль и вернуть в область бесцелевой игры то, что на миг, казалось, было боевой логикой.
Определие, более точное, этой двуличнеости:
Либо случай - всего лишь маска необходимости, ибо он обозначает помощь разума, отказ от знания причин или же от стремления их постичь. Владычество Случая всегда эквивалентно власти Рока.
Либо случай игровое начало, рассмеивает всё и побивает всякое благоразумие. Случай обозначает здесь незаинтересованную игру повествования с персонажами или интригой, он утверждает парадоксы свободы, связанные с произволом.
Но было бы правильнее говорить об амбивалентности или оксюмороне ( с одной стороны то, а с другой - другое, и то и это...).
Ролью, предоставленной случаю в человеческой жизни, измеряется непредсказуемость чел. жизни и общества, , где чередуется обогащение и разорение, рождение и смерть...
Отсюда следует и независимость романа, который "работает" с людьми, и его место в мире: человеческая комедия против божественной. Но она указывает также и на отсутствие смысла, т.е. ценностной сферы, на покинутость человека, на непоправимый разрыв между истиной и видимостью.
В романтической поэзии известны мотивы немых (пустых) небес, а за всем этим перевернутое на оборот Паскалевское пари.
Красное или черное, игровой дом, притон - служили в то время очень содержательными образами - зачинами, метафорическим обозначением всего общество.
Здесь выясняется ещё один аспект обратимости случая - в нем участвует принцип: всё или ничего. Случай делает ставки на две клетки сразу, что возникает благодаря случайности самого этого слова.
К контестуализации счастливого случая
"Счастлив тот, кто сумел постичь причину вещей".
Здесь задача - вернуть "Человеческую комедию" в окружающий её контекст, избежав при этом тематического или комментированного анализа, и одновременно извлечь его из этого контекста, рассматривая как процесс литературы - посредством максимально тщательного изучения лексики. Социограмматика дает возможность определить дискурсивное поле, которое шире любого лексического поля и открывает доступ к работе текста.
С.к. утверждает, что произведение не совпадает с миром, в лучшем случае, оно его подменяет, к чему и стремится "Ч.к.". Произведение воспринимает реальность только через отсылку к ней, из которой оно создает свою собственную романтизацию и осуществляется как текст.Благодаря этой полифонии, слово, принадлежа одновременно ко многим регистрам, естественно строится интердискурсивным.
Романист движется в пространстве между двумя идейными ориентирами - между самим общеупотреблением термина (его базой) и, с др. стороны, концентрированной разработкой этого термина, когда отсылки к нему становятся маргинальными, многие могут и вообще устраняться из когнитивного поля.
Случай вновь обретает силу лишь в 19 в.
НО выбирают из двух принятых в социокритике способов построения социограмматики тот способ, который наименее прямо связан с текстом.Либо охватывают какой-либо широкий с/к комплекс ("молодой человек", "художник", "сын века" ), который сам является как результатом, так и источником порождаемых им литературных созданий и пересозданий.
Здесь цель: через явление поляризации интенсифицировать следы цензуры или вытеснения, распознать в этом комплексе пространство медитаций, управление тем или иным моментом письма. Фактически оба подхода правомерны.
От здравого смысла к видению мира
Весь комплекс Бальзаковских тествов побуждает принять второй подход. На обоих концах парадигматической цепи случай - ничто: либо сам он отсутствует, либо его сознательно устраняют.Романист движется в пространстве между этими двумя идейными ориентирами - между самым общим употреблением термина ...
В романе и окололитературных произведениях Бальзак продолжает мысли, зародившиеся ещё в первых его произведениях. Но, с другой стороны, бальзаковский рассказчик не может не прибегать и к тривиальности трактовки случая и оформления через стереотип, когда этап истории связан с какой-нибудь организацией общества и его ценностей.
В античности случай есть то, что происходит от богов и приходит свыше. В средние века вводят христианское переосмысление того, что происходит с человеком, над которым тяготеет вина или предопределение. В рыцарских романах нет ничего случайного - ибо есть всесильный Бог, а рыцарь - лишь исполнитель его воли. Вследствие разрушения куртуазного мира происходит секуляризация случая, теперь он правит бал - как в романе, так и во всем свете. Просветительский роман делает его поливалентным октантом худ. лит-ры, который служит противоположным употреблениям и производит противоречивые эффекты, а подспудно ещё и орудием разума, борющимся за свободу от опеки Провидения (что вывернуто наизнанку Садом).
Благодаря случаю, роман обретает свободу художественного вымысла, осуществленную как бы между двумя полюсами - абсолютного случая и гармонии конечной цели.
Колесо - как образ повторяющегося случая
Однако в эпоху Бальзака мифология эмблемы явно конкурировала с другой доминантой,
более открытой для вызова или пари: от способа кидающего кости игрока способна поставить случай на его сторону, т.е. упразднить его.
(Растиньяк бросает Парижу "грандиозные слова": "А теперь кто победит - ты или я?" )
Чтобы заново изобрести случай, потребовалось второе начало термодинамики, молекулярная и квантовая физика, а в лит-ре появились "Принцесса Клевская" и "Поиски утраченного времени". Т.о. связь в отсутствие случая выводится из литературной практики, и частично, из видения мира, принадлежащего историческому континууму - из самого способа образования случая писателем он и выводит его осмысление.
Правдоподобным считается и то, что многие вещи происходят вопреки правдоподобию. Но это происходит благодаря рассуждению, которое фактически устраняет случай, ибо, по Аристотелю, сила вызванной эмоции зависит от двух факторов: от причинного соединения событий ( соблюдения логики) и от эффекта удивления, когда всё вдруг начинает происходить "вопреки всему". Тем самым открывается путь для преднамеренного воздействия Провидения (неизбежной воли судьбы).
Широкое употребление случая - сначала в комедии, затем в греческом романе, в точках, неупорядоченного действия в нарративных структурах;
так, с самой ранней эпохи романа начинается его долгое изгнание, его маргинализация, по отношению к признанной литературе, неузаконенность этого жанра.
С точки зрения нарративной логики необходимость, требующая конструирования и мотивировки, и правдоподобие, тесно связаны друг с другом. Но в романной практике эта связь так часто нарушается, что роман можно было бы определить через нарушения, а не через соблюдаемые ими коды. Роман всегда умеет, если пожелает, зайти слишком далеко.
Хотя "Поэтика" Аристотеля имеет в виду эпическое повествование (идеальную модель), она вводит-таки даже особый тип лит-го случая, совсем отвергая дурной случай (из-за внесюжетного фактора). Это теория предвосхищающего "перста божия". Но можно представить себе и хороший случай, образовавшийся из внутреннего пространства самого повествования, ведь композиция - это искусство связать вместе разное.
У Бальзака - это выдумывание обстоятельств, что уже не столько случай, ск. нечто, выдающее себя за него - при сообщничестве читателя. Такой случай должен удивлять, но сохранять мотивировку - стоит лишь подняться по нарративной цепочке, по той последовательности событий, к которой он принадлежит. Но и Бальзак писал: " Настоящий роман сводится к 200 случаям, в которых 200 событий, - ничто так не выдает беспомощность романиста, как нагромождение фактов, а надо показать все истоки факта, чтобы сделать правду правдоподобной.
С точки зрения случая феномены повествовательной энтропии возникают внутри романного пространства, но на уровне всей художественной массы, к которой он принадлежит.
В занимающем нас реалистическом романе случай напрасно представился "величайшим в мире романистом" - чтобы отладить ход чередующихся событий, лит. произведение само вырабатывает свою собственную необходимость и идет на компромисс с вероятностью.
Итак, возвращаемся вновь к первой встрече соединения случая и романа - посредством вмешательства богов.
В левой зоне схемы это обозначено в виде исходной пары Тихэ-Ананке. В др. гр. романе образующими является профанная трактовка Тихэ ( Фортуны), которая символизирует бесконечную игру обстоятельств.
Роман родился не случайно, но случай был его отцом. Совершим это открытие заново - в социографической критике Бальзаковского романа, - и в его жанровой памяти возникновение возможности случая чисто художественного, которым ни древнегреческая филология, ни религия не захотели заняться.
Аристотель дополнил категорию случайности в своих рассуждениях о причинности, но это не в "Поэтике".
Провидение же существует разве что в виде некоей пустоты, как ценность, противопоставленная Року. Но её место, в некотором роде, уже предуготовлено.
Планисфера случая
Итак, элементы социограмматической схематизации Случая вроде расставлены по местам. Это не просто лекесическое поле, или семантическое поле, здесь, как минимум, есть три главных различия:
1. Социограмма стремится быть вписанной в Историю и проявлять восприимчивость к разным видам дискурсивной деятельности, результатом которой она является;
Социограммы уже нетили ещё нет, если нет дискурса, опирающегося на ядро, к которому тяготеют составляющие его элементы, - а также если эти дискурсы неподвижны, и ограничиваются повторением однажды приобретенных знаний (шаблонный язык не знает социограмм).
2. Существовующие в её конфликтном пространстве представления подвижны, и не обязательно все актуазизованы; каждый дискурс перестраивает социограммы, через которые он проходит, (и черпает из них).
3. Исходное противоречие ( конфликтное ядро ), передающее ей свою знаковую энергию, отзывается во всей конфигурации, которая создается из напряжений между своими членами.
Основной риторической формой ядра должен быть оксюморон, как символ соединения слов. Однако надо как-то так, чтобы не впасть в соблазн отождествления Случая с Провидением и Необходимостью ("силой вещей"); оба скорее вбирают в себя случай, чем берут его под сомнение.
Вспомним: всё или ничего.
Настоящей противоположностью случая является его отсутствие. Отсюда вытекает выражение: :поистине необыкновенный случай" или "чудесный случай", как будто бы само слово, неуверенное в своей самодостаточности и полноте, вызывает своё отрицание.
Именно это оксюморонное значение термина симулирует двойную (семантическую и пространственно-временную) ориентацию поля, слева попытки поладить со случаем, признавая за ним известную власть, справа последствия его вытеснения.
В центре этого раздела точка перелома - т.н. "бальзаковский случай".
Но социограмма проницаенма для дискурсов, вторгающихся в неё со всех сторон, и не является ли сама революция оксюмороном
(смешением тени и света), злом обратимым и искупившим (другой социограммы), интерферирующей при этом другой социограммой случая? Так появляется в социограмме векторная направленность, она ведет из прошлого в будущее данного понятия, настоящее же посередине. Оно участвует в этом двойном напряжении между пассеистской ностальгией и нетерпеливым познанем.
Бальзаковский момент располагался между Просвящением и позитивизмом, между правдоподобием и правдой, между божественным провидением и либеральной демократией, между пространством общественной и частной жизни Между старым и новым режимом смысла.
Т.О литература занимает именно этот промежуток, превращая область неопределенности в избранную область, где и маневрирует наперекорлюбому сопротивлению, сама к тому не стремясь, она заново переосмысливает случай.
Постмодернистский бальзак не стал бы присваивать случаю титул - "величайший в мире романист". Так же для осмысления непредвиденного тем более не нужен случай. Физика, чтобы работать с огромным множеством молекул, должна возвести случай в закон вселенной, а статистическая термодинамика вообще соединяет два понятия, противоположные друг другу - порядок и случай.
Часть схемы (ближе к ядерному центру )- это наиболее литературная область; выбор терминов социограммы обусловлен только их встречаемостью и банальностью.
Случай всегда рад принять ложное обличье, ничто так не обманчиво, как лицо. ПРинадлежит ли оно Провидению? или Року?
Т.о Случай всегда близок какому-то иному дискурсу, но он всегда готов превратиться в метаязык повествования.
В своем использовании Случая роман всегда близок к самопородии или самокритике, это и предмет и приём, в том или ином своём качестве он может быть скрываем или разоблачаем. Роман всегда имеет возможность действовать, нарочно или ненарочно сам говорить о своём собственном случае.
Таков урок "буржуазного романа".
Некоторые примечания:
1. Термин "социокритика" вообще-то придуман ранее, им фактически пользовались школы, которые занимались:
а)социологией литературы;
в) дискурсивным анализом.
52. Благодаря понятию "соц. случая" как бы устанавливается (здесь) абсолютное различие между миром, историей, обществом (область романа) и природой, т.к. в план природы не входит случай, в её течении нет чудесных прератностей.
56. Провидение - противоположность Рока но их отношение к случаю м.б. аналогично (случай из провиденциального становится роковым). Зато чистое удивление меняет свой статус в зависимости от того, подготовлено оно или нет; не всякий случай способен удивить.
Священная весна и ранние Трубадуры
Лариса Миронова
Они появились сначала в Провансе в 10-м веке н. э. и сразу устроили революцию - духовную, конечно. Их песни назывались не кантонами (собственно песнями), а вершами, это переводят как стихи - от французского слова vers, что буквально и есть белорусское слово "верш", белорусы и сегодня так называют стихи.
Сами же трубадуры во Франции назывались и называются чисто русским словом - конкретно трубадурами, то есть теми, кто трубит; только "б" они произносят как "в", на латинский манер.
Дурить же в (бело)русском значит вводить в искус, в соблазн, чем, собственно, и было искусство в глазах церкви. Т.о. трубадуры - это искусители, иными словами, те, кто искушал слушателя своей игрой на трубе. Они ходили компаниями, ватагами (в Германии их называли вагантами, в других местах миннезингерами, менестрелями - от лат. ministerialis - молодой странник, буквально встречный), одни играли, другие пели под музыку. (Вспомним Бременских музыкантов! Это ведь тоже трубадуры.) Однако сейчас происхождение слова "трубадур" выводят из прованского слова "труви" - глагола "находить", "изобретать", и это так, но как вторичное название, как толкование одного из смыслов слова трубадур. Это тоже правильно.
Что же они нашли или изобрели (на что набрели)? Так вот. Они нашли Священную весну, потерянную уже как обряд окончательно к 11 веку.
Трубадуры восстали своим творчеством против искажения истории, имевшей место в 10-11 в.в. - после крещения Руси и раскола христианской церкви в Европе, тогда церковь добивала остатки народных обрядов и разрешала слагать стихи только о любви к богу. Лирический же герой вершей трубадуров был самоценен как личность, активен сам по себе, он один со всей своей жизнью - целая вселенная.
Так в 10 в. был впервые поставлен вопрос о месте суверенной личности в средневекой жизни. Трубадуры продержались до 14-го века.
Гонения на них начались с самого начала их возникновения как массового явления. Их уничижительно называли язычниками, безбожниками и всё такое в том же духе. Потом им вообще запретили воспевать весну, их главный объект поклонения. Трубадуры же в своих вершах по-прежнему пламенно говорили о том, какая она прекрасная и недосягаемая, они отчаянно тосковали по весне-красне - образу покинутой некогда Родины.
Что же это за образ такой - весна-красна!?
Поэзия трубадуров была с самого начала герметична, т.е. закрыта для профанного понимания. Понять в полном объёме символику этого образа, конечно же, языческого, можно лишь вспомнив обряд Священная весна, который повсеместно был популярен у славян до 10 века, т.е. вплоть до принятия христианства, он был главным обрядом года. Вся молодая генерация (кроме единственных старших сыновей) - каждого поселения ранней весной торжественно отправлялось в дальний неизведанный путь, им давали скот, тоже молодняк, какое-то количество продуктов, и они уходили навсегда - открывать и осваивать новые земли, этот обряд и назывался Священная весна ( как и замечательнная опера Римского-Корсакова, где это весьма красочно показано ). Это делали для того, чтобы не возникало перенаселения и конфликтов на почве передела земельных угодий, т.е. для сохранения стабильности в славянсих поселениях на Средне-Русской равнине. А свободных земель окрест было множество. Короче, дан приказ - Ему на запад, а вот куда ходила Она, опять же, с высокой миссией - коенчно, на восток, а вот зачем - это тема отдельного исследования.
Можно не сомневаться, был, конечно, и генеральный план - повсеместного освоения дальних земель.
Они шли и трубили на своих звонких трубах, похожих на волынки. Если в ответ откуда-то звучала другая труба, это означало - здесь место уже занято, и тогда они двигались в противоположную сторону. И так пока не находили места, где их трубе никто уже не отвечал. Вот кто такие были трубадуры изначально. Женщин для продолжения рода они либо покупали по пути, либо просто, задурив им голову, соблазняли своими песнями и похищали. На то они и труба-дуры.
Когда они добрались до самого края Европы и уперлись в океан, Священная весна, как обряд, закончилась. Но традиция труба-дурства ещё долго оставалась.
Трубадуры, образовв тесное творческое сообщество, теперь уже не в поисках новых земель, а в поисках пропитания и с целью просвещения населения, которое быстро забыло, под напором церковной догмы, о Священной весне, бродили сначала по Провансу, а затем и по всей Западной Европе, воспевая свою некогда покинутую Родину и страшно тоскуя по ней. Однако им и это скоро запретили делать, тогда они стали воспевать некую абстрактно весну, понимая под ней обряд Священной весны - прощания в Родиной, понятный для каждого трубадура. Но и это вскоре было также запрещено. И вот тут-то и появился герметичный абстрактный образ Прекрасной Дамы, абсолютно недоступной и безумно желанной, именно ей теперь они и посвящали свои возвышенные верши, однако, имея в виду всё то же самое. Церковь прямо н возражала, но по какой-то странности вдруг принялась исреблять всех красациц, особенно если они были блондинки с голубыми глазами, называя их ведьмами ( ведьма=ведунья= владеющая неким сакральным знанием). Заодно истребили и всех умных мужчик, ученых, называя их колдунами. ( Последняя легальная казнь в Европе такого вот колдуна произошла в конце 18 века, однако нет-нет да и приходили известия, что в Европе опять сожгли на костре некого колдуна, вплоть до начала 19 века.)
Так обстояло дело с трубадурами практически до конца 14-го века, после чего традиция трубадурства угасла. И постепенно первоначальный смысл этого явления утратился.
***
А что говорят источники на этот счет?
Ведь уход Энея из Трои - это тоже осуществление обряда "священной весны" (ver sacrum) в честь богини Афродиты Урании, когда из этноса выделялось юношество, которое на правах отдельного этноса (клана) двигалось на колонизацию новых земель. Именно так, по Геродоту (IV, 20, 117), скифы отделили ("у-краяли") от себя молодых скифов, ТАКИМ ОБРАЗОМ, КСТАТИ, ПОЯВИЛАСЬ У-КРАИНА, Т.Е. ОТДЕЛЕННАЯ!!! с ТЕХ ПОР ЗАПАДЭНЦЫ ВРАЖДУЮТ ПРОТИВ ВОСТОЧНЫХ украинцев, тоже отделенных, но хотя бы имеющих общую границу с бывшей Родиной.
Так скифы нашли племя амазонок и в браке с ними создали новый народ – сарматов, славой и происхождением от которых гордился в своих универсалах самодержец Руси, генеральный капитан христианской милиции Запорожья Зеновий (Богдан) Хмельницкий. Сарматские всадники (аланы, языги, сираки) дошли к крайнему Западу, переправились в Ирландию ("племена богини Дану") и через Гибралтар, прошли сквозь пески Мавритании...
Они стали родоначальниками европейского рыцарства с его культом Грааля, которому прислуживают воинственные девы.
А дальше - больше!
Иордан в своих "Деяниях готов" рассказывает, как готы изгнали из своей среды воинственных женщин-ведьм и те в болотах Меотиды от "злых духов" произвели на свет гуннов, которые и принесли в Европу на своих голубых знаменах золотой знак бога Неба – крест. (Вот откуда голубое знамя, но только с звездочками в кружок, как у китайцев, но на красном знамени, - у ЕвроСоюза!) Таким образом, амазонки Геродота – это готки Иордана! А гуннов и сарматов (алан, роксолан) всегда отождествляли, они же "внуки Геракла": родоначальник скифов родился обманным (и обменным – на возвращение солнечных коней Гериона) браком Геракла и днепровской эхидной Девы.
А о каком возвращении " к себе" твердит гомеровский Одиссей, пускаясь во все тяжкие в сторону Черного моря из своего греческого дома?!
Так кто же мы, всё евро-азиатское человечество? Мы - все, в определенном смысле, дети Священной Весны. И это надо уже давно осознать и вновь объединиться в единую дружную семью народов. Нас ждет впереди много радостных встреч и узнавания родных и близких.
И это будет альтернативой "плавильному котлу" ЕС и США, где никому не интересен каждый отдельный человек, а интересуют только безликие коносаматоры (потребители) и переменчивые рейтинги (частота запросов и упоминаний).
*****
Имею намерение перевести на русский некоторые верши - песни ранних трубадуров, попытаюсь проникнуть в герменевтику этих текстов, и тогда дополню этот текст своими переводами и толкованиями. Надеюсь, нас ждут немалые открытия не только в области поэзии, ведь вторым ключевым словом из того же родового гнезда, что и верш (vers) является французское слово истина (vеrite) пишу без аксантов над е, они здесь не проходят, сама весна по латыни - ver, как и зелень по-французски - ВЕРдюр, НО ЭТО ЖЕ ОТ БЕЛОРУССКОГО (ДРЕВНЕРУССКОГО НАЗВАНИЯ МЕСЯЦА АПРЕЛЯ - ВЕРАСЕНЬ, здесь и Вера ( Пасха празднуется как раз в апреле - это, возможно, тоже зашифрованная дань обряду Сященной Весны ), и СЕНЬ и начало Великих сВЕРШЕНИЙ). Вот, наконец, это слово: ВЕРШИТЬ - глагол-родоначальник всего семантического гнезда, трубадуры=вершители, ОНИ СОЗИДАЛИ МИР - Словом и Делом. Вот откуда это популярное выражение. Кроме того, традиция шифровать Священную Весну, и не только под образ Прекрасной Дамы или праздника Пасхи, так именовался иход на Восток, куда направлялась ОНА, дева-проповедница, сохранялась и в последующих веках. Когда народы СССР дружно и вдохновенно пели "Коммунизм - это Молодость Мира,и его возводить Молодым", - они интуитивно безошибочно ощущали, какой образ стоит за этим иностранным словом, что по-русски означает "Общее дело". Им противостояли, как и всегда противостоят всему хорошему в мире, всё те же "ТРИ Какашки": криминал, коррумпированные коммерциия и клир, ибо каждое из этих алчно Трех Ка претендует на монопольную власть, или хотя бы в коалиции друг с другом.
Всё это лежит на ладони. Но сначала надо добраться до французских литературных архивов или хотя бы до их электронных копий, ознакомиться с окским языком, на котором эти верши написаны, и затем поместить их сюда.
***
Ну и на закуску: Слово "ЕШУА" на ст.-франц. означает - перевернутый, а если вспомнить, что "перекинуться" на диалекте или сленге русского означает умереть, а перекинуться через голову - народное "поменять облик", в т.ч. и из мертвого стать живым, то традиция ЕШУА именно в Европейско-русском мире станет вполне понятной.
Сейчас так называют Иисуса по-арамейски. Само же слово Иисус - означает буквально на др.-русском, если расшифровать ретиктовые части слова - тот, который вернулся из отечества ( а не из ада!), это позднейшее толкование, когда возник апокриф об Иисусе, спустившемся в ад за душами грешников.
Пруст, аристораты духа, сущел перекати-поле
Лариса Миронова
Человек перекати-поле - это тот идеал, который навязывает миру глобализм. Плюс к этому прогрессирующая неспособность рожать в цивилизованном мире (как следствие использования контрацептиков) и сексуальная индиффирентность особи (женский и мужской пол ныне не дар природы, а всего лишь аксессуар, который можно приобрести за деньги). И вот этот сущел, бессмысленный и беспощадный, будет топтать землю уже в ближайшие десятилетия, побрякивая стальными конечностями и на ходу подзаряжая от альтернативных источников севшую батарйку своего искусственного сердца...
Худшие предсказания авторов антиутопий становятся страшной былью. Но вот читаю Пруста ("В поисках утраченного времени"), события конца 19-го века. И проблема уже обозначена. Впрочем это уже есть и у Аристотеля. Но не внемлют люди советам и предупреждениям мудрых.
Вот мой любимый афоризм Марселя Пруста:
"Несчастная любовь к аристократии - обратная сторона французского национального характера".
Сначала я удивилась - как это, но потом поняла. И это так! Аристократия с древними корнями сохраняла до последнего память прошлого, в своём особом языке, в манере одеваться, вообще стиле жить...
Начиная с конца 18 века, всё это стало планомерно и методично уничтожаться - наступающий капитализм интересовали совсем иные ценности. Менялся язык, уплощалось мышление, простые формы побеждали цветущую сложность. В жизни стало больше предметов, но меньше смысла.
Мольер, живший в 17 веке, все свои пьесы сначала читал кухарке, её поправки вносил в текст немедленно и без обсуждений. И это касалось не только просторечий, она правила весь текст пьесы! В чем тут дело? Ответ нахожу у Пруста, в выше упомянутом многотомном романе.
В книге "Пленница" Пруст пишет о герцогине Германтской, которой он восхищался с самого раннего детства, едва познакомившись с ней. Она была для него эталоном вкуса во всем. Когда речь шла о нарядах для его любовницы, он шел советоваться к герцогине Германской, потому что она единственная могла безупречно точно подсказать, что и как должно носиться, прекрасно зная школу переодевания, которая отрабатывалась в аристократических кругах веками. Значение имело всё - и время суток, и для кого этот наряд, и в каком настроении его надо надевать. Каждая вещь могла тогда иметь собственное имя, характер и профессию даже. По тому, как и во что одет человек, можно было прямо читать новеллу его жизни. Надеть чужое платье, т.е. чухого покроя, было такой же нелепостью, как для нас жить по чужому паспорту.
В эпоху ПРЕТ-А-ПОРТЕ,когда все стали носить одинаковое, понимание окровенного смысла одежды ушло, а вместе с этим как-то незаметно стали сглаживаться и более существенные различия - люди унифицировались, и это считалось прогрессом. Более того, совсем было заьыто библейское предупреждение - о совлечении покровов, как развлечении дураков.
Одежда, речь герцогини, манеры - всё это было уникальным, в Париже она уже одна такая осталась в то время - аристократка из древности. Так чем же так интересно это древнее происхождение? В аристократы ( лучшие люди) в былые времена выходили из народных масс за боевые заслуги перед Родиной. Благородство, смелость, отвага, ум приносили этим людям чины, звания и богатство. Их потомки по мере сил старались не быть хуже своих предков. Но вот пробил час буржуазии, в дамки стали выходить те, кто любыми способами ухитрился быстро разбогатеть. И люди, что называется, быстро почувствовали разницу - между нуворишами, нагло пожинавшими плоды Великой Французской революции, и уничтоженным почти под корень дворянством. Началась эпоха реставраций и затем новых революций.
Вот как пишет Пруст о том, что так пленяло его в старой аристократке:
"Я солгал бы, если бы сказал, что герцогиня не осознавала сохранившегося у неё почвенного и как бы крестьянского элемента и не выставляла его напоказ с некоторой рисовкой. Но с её стороны это были не столько напускная простота знатной дамы, разыгрывающей роль пейзаночки, не столько надменность герцогини, насмехающейся над нуворишами, которые презирают крестьян, совсем не зная их, сколько художественный вкус женщины, сознающей прелесть своих природных качеств, и не желающей портить их современной дешевкой....
.... Ум мой был достаточно свободен, чтобы наслаждаться в её речах тем чисто французским изяществом, которого не найти больше ни в современном разговоре, ни в современной литературе. Слушая герцогиню, я словно читал книгу на старинном языке. Я слушал её речи как милую народную песенку, насквозь французскую... Словарь её был восхитительно чист."
Точно также Пруст восхищается речью старой служанки Франсуазы - её речь ещё более совершенна, чем речь герцогини, которая в конце жизни всё-таки усвоила "парижское остроумие", И ОТ НАРОДНОЙ РЕЧИ ОСТАЛОСЬ ЛИШЬ ПРОИЗНОШЕНИЕ.
Представим себе, чтобы кто-то стал говорить сейчас так, как говорят те, кто ещё живет в сельской местности. Речь этих людей уже унифицирована телевизором, ещё больше, чем европейцев в 18-19 веках - газетами. Если раньше слово, стилистические обороты рождались в недрах жизни и проходили обкатку в живой речи, то с 18 века слова и обороты приходят в речь людей из СМИ и книг самого разного уровня, без всякой обкатки. Более того, в массовую речь вливается лексикон мало образованных лиц, криминала, а теперь ещё и иммигрантов, безбожно коверкающих чужой непонятный язык. И вместе с изменением речи, её лексического корпуса, меняется и сам человек - понятно что не в лучшую сторону.
Пруст восхищается, с оттенком печали по уходящей натуре, также и нормандским ресторатором, владельцем ресторана "Вильгельм-завоеватель", который сохранил ту же манеру, уже став нуворишем, в хорошем смысле: он удержался от соблазна внести в своё заведение современную роскошь. Уже став миллионером, он сохранял говор нормандского крестьянина, и речь его была чистой и правильной, ласкающей слух, как милая народная песенка, он продолжал носить простую крестьянскую блузу и пускал, как и прежде, своих гостей на кухню, где, как и в деревенской харчевне, он сам готовил еду, что нисколько не мешало его обеду быть бесконечно вкуснее и стоить много дороже, чем угощение на столах в самых больших дворцах.
И нормандский ресторатор (новый буржуа) , и герцогиня Германская (старая аристократка) сохраняют свою привлекательность для окружающих именно потому, что они не оторвались от своих корней. За их спинами десятки и сотни поколений их предков. И они сохраняют эту память реально - в своей безупречной речи, в безупречном вкусе, с которым они делают всё, что предлагает им жизнь.
А что бы осталось от этих людей, если бы они вдруг перекатились, следуя модным тенденциям, туда, "где больше платят", стали бы слепо копировать модные тренды, и даже публично отреклись бы от своих отцов и дедов, если бы того вдруг потребовала текущая конъюнктура?!
Гениальная любовь. Противостояние
Лариса Миронова
ИСТОРИЯ ЖОРЖ САНД и АЛЬФРЕДА МЮССЕ
http://blogs.mail.ru/mail/loruxa/
Источники:
1."Histoirе de ma vie" Gorgе Sand
2."Лелия", роман Жорж Санд
3. Письма Жорж Санд к сыну и друзьям
4. Андре Моруа о Жорж Санд
Биографическое исследование "Лелия или жизнь Жорж Санд",
по изданию 1993 г. Москва, Сочинения в пяти томах, т.2
5. Альфред Мюссе, роман "Исповедь сына века", новеллы
***
Аврора Дюпен ( "Чего только в ней не намешано, и то, и сё, и невесть что, руками разведешь - ну и создание!" - Поль Клодель), взявшая себе литературный псевдоним Жорж Санд, действительно веасьма незаурядная личность с очень нестандартной судьбой "всегда на краю". По своему происхождению она действительно стояла на грани двух различных классов обществ, а по воспитанию - на рубеже двух столетий: 18-го с его голым рацио, и 19-го - с его расхристанным романтизмом.
Потеряв в даннем детстве отца, она всей душой стремилась заменить его горячо любимой матери и потому держалась подчеркнуто по-мужски, тем более это было для неё легко, что её наставник ради чудачества воспитывал её как мальчишку, даже заставлял носить мужской костюм. В 17 лет она оказалась владелицей поместья и дома в Ноане, и всю жизнь стремилась вернуть себе то ощущение блаженной свободы. которое знала лишь в детстве. Она никогда не могла смириться ни с каким ущемлением её вольнолюбивых настроений - она не признавала мужчину господином. когда речь шла о любви, и сама хотела покровительствовать "как более слабому", что полностью нашла в материнской любви. Именно эти черты её характера и переданы героиням её романов, которые в эпоху наступающей эмансипации оказали на современниц огромное внияние. Она, католичка-христианка, всегда верила в Своего Бога, а затем, по благородству своей души, стала ещё и социалисткой. В 1848 году она очертя голову бросилась в омут революционной борьбы, но и после поражения революции она сохранила свои убеждения, не утратив при этом своего престижа. Да. она смело нарушала все табу, и в личной жизни, и в общественной, общество отвечалдо ей сплетнями, злословием, интригами. Но при этом она сохраняла свой статус высовообразованной женщины, талантливой писательницы, и это уважение она завоёвывала своим упорным трудом и личным мужеством.
Объяснять характер человека только его наследственностью слишком просто,ых родителей дети могут быть посредственностями. а в семье простого нотариуса может родиться великий Вольтер. Однако биография Жорж Санд и биография её предков, в этом смысле, сплетены воедино - предки Жорж Санд все подряд выдающиеся люди. Там всё вместе: короли с монахинями, прославленные воины и девочки из театра... А все женщины - обязательно Авроры...
У всех сыновья и любовники, и сыновья всегда главнее. Внебрачные дети приносятся стаями аистов. и все они любимы и привечены по-королевски. Все они мятежники, обаятельны и жестоки ( как молодой граф Альберт из "Консуэло"), то было время. когда любовь, слава и жестокость мирно уживались между собой, и вот из всего этого месива генов и вылепилась неповторимая искрометная натура Жорж Санд.
В 1775 году, в 47 лет умерла мать бабушки будущей писательницы, Мари де Верьер. Её любовник, проживший с ней 25 лет, горько оплакав её, стал жить с её сестрой. Аврора ушла из дома тетки - в монастырь. в 1778 году, в возрасте 30 лет она вышла замуж за 62-летнего старинного друга Дюпена де Франкей, и брак получился на редкость счастливым. Впоследствии она говорила своей внучке:
" Старик любит сильнее, чем молодой, и невозможно не любить того, кто любит вас так преданно. Я его называла... папа, он настаивал на этом... Потом, разве в наше время кто-нибудь был стар? Это революция принесла в мир старость. Ваш дедушка был красив, элегантен, выхолен, изящен, надушен, весел, привлекателен и неизменно в ровном расположении духа до самого смертного часа.... да. в наше время умели жить и умирать!... "
Супруги Дюпен были увлечены литературой и музыкой, много благотворительствовали, оба преклонялись перед Руссо и принимали его у себя. Жили они с княжеской роскошью в старинном замке Рауль. Но когда в 1788 году господин Дюпен умер, в делах обнаружился большой беспорядок. После уплаты всех долгов осталась лишь рента в 75 тысяч ливров в год, это вдова назвала полным разорением.
Надвигалась революция, а в такие периоды жители страны делятся на три условно категории: на тех, кто не может не быть революционером, на тех, кто не может не враждовать с теми, кто стал революционерами, и тех, кто мечется между ними, т.к., принадлежа к классу, над которым нависла угроза. они от на него же таят обиду. Таковой была и госпожа Дюпен, аристократка по воспитанию и богатству, но незаконнорожденная наполовину в двух поколениях, она она всё же считала себя обиженной королевским двором. И первые дни революции она восприняла как возмездие своим врагам из королевского двора. В 1789 году она поселилась со своим фатально красивым сыном Морисом и его учителем в Париже, мать и сын обожали друг друга.
Однако когда на смену революции Мирабо пришла революция Дантона, и на фонарях висят все уже подряд аристократы, а ихбимущество конфискуют в пользу револоюции, госпожа Дюпен испытывает оторопь. И даже отписала тогда спешно, не думая, 75 тыс. ливров в фонд помощи принцу в эмиграции.
Она, желая затеряться во время шквала, перезжает из своего дома на улицу Бонди, там она прячет свои драгоценности за большой шкаф, в кирпичной, общитой панелью стене. Однако нашелся доносчик, некий Вилар, который сообщил Рев. Комитету об этом запрещенном по закону тайнике. В результате обыска гражданка Дюпен была арестована и заключена в монастырь Английских Августинок, ставший настоящим арестным домом. Для семьи это было настоящим ударом, все боялись самого худшего. Террор был в разгаре, ва в тайнике, на котором теперь стоят печати Комитета общественной безопасности, есть бумаги, которые могут весьма и весьма скомпрометировать господу Дюпен. Морис и его наставник Дюшартр пробрались ночью в туалетную комнату матери, где и был тайник, взломали печать и сожгли опасные документы.
Но вот пришел Термидор, и гражданка Дюпен была освобождена и даже получила свидетельство о проявленном ею мужестве и гражданской доблести - по рекомендации её собственного лакея, который участвовал во взятии Бастилии. От её огромного состояния, уничтоженного инфляцией и принудительными займами, к тому времени осталось всего 15 тыс. ливров. Мать сосредоточилась на дальнейшем образовании сына.
От военной карьеры она его отговорила - теперь, после террора, госпожа Дюпен была настроена крайне враждебно если не против самой революции, то против её эксцессов. Однако ни от Вольтера, ни от Руссо она не отреклась. Теперь она склонялась в пользу ограниченной монархии, уважающей завоеванные народом права, и предпочла бы видеть Мориса на службе такому порядку.
Тем временем в Париже царствовал Баррас, там, как и прежде, честные люди ходили пешком, а негодяев носили в носилках.
"Негодяи были другие, вот и всё!" - таков был сыновий вердикт. Он видел, как вчерашние революционеры, без зазрения совести сговаривались со "щеголями" (роялистами), чтобы удержать своё положение. САм же Морис считал себя человеком, который не принадлежит к людям, который использует своё служебное положение для личной выгоды. И он пошел на военную службу. В то время французы были охвачены ложной идеей, что они выполняют великую миссию освобождения Европы от тирании монархизма, и что все в мире за это их обожают.
Морис пишет матери откровеннные письма, посвящает её во все свои дела, в том числе, и любовные. Хотя мать, скорее по отсутствию темперамента, чем по убеждению, и вела исключительно добродетельный образ жизни, она всё же была женщиной 18-го века и легко прощала разврат, если он был "хорошего тона". Перед отъездом из дома Морис сделал ребеночка молодой женщине, работавшей у матери. Ребенка не признали, и он носил фамилию матери Шатирон. Но госпожа Дюпен заботилась о своем незаконном внуке Ипполите, как о родном.
В 1800 году, в Милане он встречает в комнате своего начальника прелестную женщину - Антуанетту- Софи - Викторию Делаборд, дочь птицелова. Ей было уже за тридцать, и для неё это был хороший шанс. Она и стала матерью Жорж Санд.
Вот что она писала:
" Моя мать была из бродячего рода всеми презираемых цыган.... Онм была танцовщицей... Но внезапно любовь богача помогла ей выбраться из этой гнусной среды. Мой отец был великодушен, онт понял, что это существо ещё способно любить...Правда, следующее её падение было ещё ниже..."
От предыдущего любовника у Софи была уже дочь, но она решительно сменила престарелого генерала на молодого лейтенанта, и одарила его романтической любовью. ОН чувствовал себя Фабрицио из романа Стендаля. Любовь оказалась прочной, что незамедлительно вшушило беспокойство госпоже Дюпен, относившеся к цинизму "Любовных связей" более терпимо, чем к страстям "Новой Элоизы". Не имея чувственной любви в своей собственной жизни, она перенесла единственно на сына всю свою ревность и страсть. Преданный Дюшартр предпринял попытку изгнать любовницу Мориса из Ноана, где она поселилась в гостинице. Госпожа Дюпен слишком боялась брака сына по любви, и вот этим своим страхом навлекла на себя беду, о которой постоянно думала - угроза стала предсказанием. Но эти три существа - мать, сын и наставник сына - так преданно любили друг друга, что ссора из-за Софи вышла недолгой, однако и свою любовницу Морис не бросил, хотя госпожа Дюпен и продолжала утверждать, что неравный брак ведет к разногласиям..
ОН написал матери окткровенное письмо: "...Я согласен, что, говоря языком Дешартра, некоторые женщины - девки и твари. Я их не люблю и не ищу... Но никогда эти гнусные слова не могут относиться к любящей женщине. Любовь очищает всё.... Чем же виновата женщина, брошенная на произвол судьбы?"
А Франция, между тем, быстро мнялась - в Бонапарте уже угадывался Наполеон. Карьеры делались в передних. Маренго ушло в прошлое. Но мать хотела, чтобы её сын всё-таки сделал карьеру и не был бы так постоянен в любви.
В 1804 году Софи, беременная, прихала к капитану Дюпену в лагерь, стоявший в Булони - близился срок родов, и она хотела переместиться в Париж.Морис поехал с ней, они поженились 5 июня 1804 года в мэрии 2-го округа. После церемонии Морис бросилмя в Ноан, к марети для признания. Но не успел даже рта раскрыть, как мать бросилась к нему на грудь с раданиями: "ты любишь другую женщину больше, чем меня! Значит, ты мня разлюбил! Ах, зачем я не погибла!, как и други, в 93-м году?! У меня бы не было соперницы в твоем сердце!" Морис промолчал. 1 июля 1804 года у него родилась дочь. "Мы назовем её Авророй, это имя моей любимой матери," - сказал он. Только что звучала музыка (Морис играл на скрипке контраданс), а Софи танцевала, она была в розовом платье - роды начались как раз во время танца.
"Это принесет девочке счастье", - сказала тетя Люси.
Вскоре мать узнала о браке сына. Попытка признать брак недействительным провалилась - на этот рас сын проявил непреклонную волю. Он ответил ей в самом блестящем стиле Руссо: " не упрекай меня. я таков, каким меня сделала ты сама." Сама же Софи считала, что брак в мэрии - это "незаконно", потому и не видела никакой вины перед этой гордой знатной дамой, которая так плохо к ней относится. Однако мать продолжала с упорством и жестокостью добиваиться признания брака недействительным. Однако страстная любовь к сыну и ощущение, что сын женат "на потаскушке и будет жить на чердаке", не давала ей покоя. Она запретила сыну вообще говорить на эту тему и категорически отказалась видеть Софи и её ребенка. И внучку полдожили ей на колени буквально обманом. И тут она впервые увидела и не смогла не признать черные бархатные глаза Кёнигсмарков... Она была поколрена в ту же минуту. "Бедное дитя! Ты ни в чем не виновато" Кто её принес?! - воскликнула она в слезах. Тут же в комнату ворвался Морис. Все рыдали. Растроганность - это лучшая из политик. Она дает возможность признаить свою ошибку, не теряя доситоинства.
И через некоторое время свершился церковный брак. Однако отношения между матерью и Софи оставались натянутыми. Однако лучшей чертой Софи была гордость. Чувствуя себя с ног до головы плебейкой, она считала себя благороднее всх аристократов в мире. Ненавидя интриги, она всгда держаласьнастолько замкнуто, что это исключало всякую возможность даже холодного отношения к ней. С мужем они были счастливы только дома. От неё Жорж Сенд унаследолвала эту скрытую нелюдимость. РОдители также оставили будущей писательнице в начледство ещё и ужас перед высшим светом, предрассудки которого принесли им столько горя.
" Когда моя мать уехала в Италию, меня поместили к одной женщине в Шайо, она отучила мня от груди, - писала Жорж Санд. - Мы с Клотильдой прожили у этой доброй женщины до трех тел. Повоскресеньям нас возили на ослике, каждую в своей корзинке, вместе с капутой и морковью, в Париж, на рынок..." Клотильда была кузиной Авроры, дочерью тети Люси. До четырех лет девочка знала только родню матери.Отец, соодат импери, был в представлении девочки каким-то блестящим видением, разукрашенным золотом, которое в перерывах между сражениями появлялось перед ним. Потом уже, перечитывая письма отца к матери и жене, она открыла для себя, как всё же они похожи друг на друга, и какой у неё был замечательный отец - художник, воин, бунтарь, считавший родоовую аристократию нелепой выдумкой, а бедность - лучшим уроком жизни. И она гордилась своим сходством с ним.
" Мне передался характер отца, - писала Жорж Санд, - Если бы я была мальчиком, и жила бы на 20 лет раньше, то поступала бы всегда, как мой отец."
В мать же Аврора с раннего детства была просто безумно влюблена. У неё была тяжелая рука и резкий язык. однако её веселость, очаровани и врожденная поэтичность искупали всё.И она смогла научить дочь видеть красоту окружающего мира, природы. Врожденный вкус парижской гризетки никогда её не подводил.
К 1808 году полковник Морис Дюпен, живущий в Мадриде, примирился с Наполеоном, но по-прежнему ставил ему упрек за любовь к льстацам. " Он лучше, чем кажется..." Софи страшно ревновала его к мадридским красоткам и на сносях уже, захватив с собой и маленькую Аврору, поехала к нему в Мадрид. Дорога шла через враждебную страну, и была опасной. В Мадриде её нарядили в крошечную адьютантскую форму, к великому удовольствию Мюрата.
Тогда из Мадрида Морис написал своей матери: " ...Утром Софи разрешилась от бременитолстым мальчиком. Аврора чувствует себя хорошо. Я куплю коляску, засуну в неё всех и мы поеде в Ноан... Эта мысль переполняет меня радостью, моя дорогая матушка!"
Но путь в Ноан оказался тяжел. Коляска ехала по полям сражений, где лежали ещё не убранный трупы. Дети страдали лихорадкой и голодом, в грязных харчевнях набрались вшей и заболели чесоткой. Бабушка отнесла на руках свою полуживую внучку к себе в спальню и положила на свою кровать, похожую на походные дроги - с такими же султанами из перьев и кружевными подушками. Аврора решила, что попала уже прямиком в рай.. Бабушка принялась очищать детей от чесотки и собственно ручно выловила всех вшей. Аврора поправилась, но новорожденный мальчик умер.А через несколько дней Морис, выскочив ночью на привезенной из Испании горячей лошади Леопардо из Ла Шатра, споткнулся о груду камней и разбился насмерть. Так неожиданный страшный случай свел двух враждовавших женщин ( одна из них - светлая блондинка, спокойная и благовоспитанная, бабушка, и мать - жгучая брюнетка, пылкая, неловкая и застеничивая с людьми высшего света, но всегда готовая вспылить, ревнивая, страстная, злая и добрая однвременно) лицом к лицу, теперь уже надолго.
Бабушка смотрела на Софи и не могла понять, за что же её сын так полюбил эту женщину? И поняла - за артистизм души. Софи могда писать пылкие, романтические письм, вовсе не зная орфографии, могда нежно исполнить арию, не зимея понятия о сольфеджио, могла нарисовать чудный пейзажик, никогда не учась рисованию... У нейё были руки феи, создававшие великолепные шляпки и платья, руки, легко настраивавшие раздрызганный клавесин. Она бралась за всё, и всё у неё отлично получалось. В своей критике она была блистательна - говоря на развязном жаргоне парижской улицы, и всё это очень нравилось Авроре.
На расстоянии между матерью и бабушкой не было любви. Но рядом они всегда ладили, так обе были наделены от природы огромным обаянием. При ссорах Аврора была всегда на стороне матери, хотя та её часто колотила и бранила, а бабушка всегда баловала. Она даже пыталась активно защищать свою мать.
Там и тогда приходит к ней и другая большая любовь её жизни - к поэзии сельского быта. Она любила громадных, медленно бредущих быков с огромными низко опущенными лбами, телеги с сеном, крестьянские свадьб, посиделки, на которых крестьяне рассказывали старинные легенды. Она любила кормить кур, ухаживать за ягнятами. Мать поощряла её в этом, а бабушка страдала, видя, как её любимая умница-внучка превращается в "деревенскую девчонку". Она даже иногда говорила ей - "сын мой, Морис"... И так получалось, что все вокруг как бы заставляли её сожалеть, что она продилась женщиной, а не мужчиной.
Чтобы сделать из внучки достойную наследницу Ноана, госпожа Дюпен решила вырвать её из "семьи птицелова"
" По понятиям бабушкаи", - писала Жож Санд, - ребенку нужно прививать с раннего возраста изящество, манеры... искусство владеть лицом и жестами, с тем, чтобы, войдя в привычку, это стало бы второй натурой. Моя мать, однако, находила это смешным, и, мне кажется, была права."
Особой остроты конфликт между матерью и бабушкой достиг на религиозной почве. Мать, дитя своего века, простодушно верила в Бога, привнося чисто французский романтзм в это чувство. Бабушка, порождение прошлого просвещенного века, 18-го, признавала только отвлеченную религию философов, и питала "большое уважение" к Христу. Аврора восхищалась старсной верой матери, и её огорчало, когда бабушка, с точки зрения здравого смысла, высмеивала "чудеса". Она писала:
" ... Мне простоь хотелось верить, и больше ничего. Но бабушка, кратко и сухо, взывала к моему разуму, и я опять отходила от веры, но я мстила тем, что про себя не отвергала ничего."
Ссорились бабушка и мать и из-за первого, добрачного ребенка Софи - бабушка его категорически не принимала. Мать, в конце концов, вынуждена была уехать с ним из Ноана, Аврора была оставлена бабушке, которая зщанялась её воспитанием. Авроре казалось, что мать бросила её в мир, который сама же научила ненавидеть и презирать. Любовь к матери приобрела мучительную силу и сладость запретного плода. Она много плакала, когда бабушка этого не могла видеть.
И всё же после отъезда матери для Авроры наступила полная вожделенная свобода. Уроки музики, литературы, латыни, естественных наук доставляли ей огромное интеллектуальное наслаждение - она воспринимала их как несомненное благо. Она уже и сама пишет - сочинения о сельской жизни.и только один пробел был в её домашгем образовании - её не учили религии, были из этого мира лишь книжные Юпитер и Иегова. Ей же хотелось побольше узнать о человеческом Боге. Но о Христе с ней никто и никогда не говорил. О она задавала себе вопросы: "зачем мир? Зачем Ноан? Зачем весь свет?", ибо ребенку необходимо ещё и сознание, также, как и пища, одежда и всякая разная информация.
Меж тем Империя погибала, и Мария-Аврора Саксонская не жалела об Этом. Но Софи-Виктория Делаборд, подобно старой гвардии, продолжала хранить верность Наполеону. И это тоже был повод к раздорам. Аврора, приезжая с бабушкой в париж на свидани с матерью, радовалась, что видит вновь знакомую с детства обстановку - вазы с бумажными цветами, жаровню, на которой обычно сидела, погружаясь в безудержный мир фантазий... Но бабушка не всегда разрешала ходить ей к матери. Каждый раз бывали слезы и сцены. Мать собиралась открыть модный магазин и забрать к себе Аврору, чтобы та помогала ейторговать. Эта обманчивая мечта, в которую и сама мать не верила, приводила Аврору в полный восторг. И она начиналоа припрятывать свои скромные драгоценности, чтобы в один прекрасный день сбежать из Ноана и продать их - на жизнь. Но горничная бабушки вскоре раскрыла эту наивную тайну. У бабушки после этого сообщения случился первый удар.
Оправившись, она поставила Аврору на колени перед своей кроватью, и рассказала ей историю своей жизни, потом историю жизни своего сына, потом жизнь своей снохи, на обличения безнравственной жизни которой она теперь уже не скупилась. И всё это было преподнесено безо всякой жалости и снисхождения к малому возрасту внучки. Так Аврора впервые узнала от вдохновленной ненавистью к невестке бабушки о том, что в мире существуют, по вине обществе, развратные богачи и несчастные и ужасные проститутки, а сама она, девочка Аврора, оказывается, "готова уже ринуться на дно"..
На этот воспитательный акт Аврора ответила открытым бунтом. Она забросила учебу, и, бабушка, заявив, что внучка просто потеряла рассудок, потребовала, чтобы та немедленно собиралась, чтобы отвези её в Париж, но не к матери, а в монастырь.
Аврора вошла в монастырское уединени без жалоб и отвращения.
"Вера как любовь, её находишь тогда, когда меньше всего ждешь," - писала Жорж Санд.
Монастырь мало-помалу перевоспитал пылкого подростка - Аврору Дюпен, и в Париж, когда она снова встретилась со своей любимой мамочкой, с восторгом и страстным желание найти в ней все те добродетели, а которые она любила её в детстве, она увидела лишь безучастную женщину, у которой уже была какая-то своя, заново начатая жизнь. Она одобрила поступление Авроры в монастырь, но с такой мотивировкой и в таких выражениях, что глубоко ранила чистое, совсем детское ещё сердце. Рана осталась, но любовь к матери она всё же не затронула. Однако это был первый урок горечи разлуки с любимым существом. Мать была - но, в то же время, её с ней УЖЕ не было.
К 14-ти годам Авроре надоело наконец быть яблоком раздора мжду матерью и бабушкой, она хотела любить обеих. И этот чисто английский монастырь для неё стал оазисом посреди пустыни жестокой и несправедливой жизни. Все монахи были англичанами, живя рядом с ними, она приобрела манеры и "чисто английские привычки" - пить чай, разговаривать и даже думать по-английски. Монастырь с его обширными угодьями походил на большую деревню, сплошь заросшую виноградниками и жасмином. Из мужчин здесь были только аббат де Премор и аббат де Вилель. Монашенки давали письменнное обещание соблюдать устав монастыря, вот его текст:
" Ежедневно я буду вставать в один и тот же час,.. отдавая сну только то время, которое необходимо для поддержания здоровья, и никогда не буду оставаться в кровати по лености... Я старательно буду воздерживаться от пустых фантазий, бесполезных мыслей,, не буду предаваться мечтам, от которых я могу покраснеть, если их прочтут в моем сердце... Я всегда буду избегать встречь наедине с людьми другого пола, я им никогда не разрешу даже смой малой вольности при любом их возрасте и звании....Если мне сделают предложени хотя бы с самым честным намерением, я тотчас извещу об этом своих родителей.... "
Особого труда, чтобы исполнять эту клятву, ей и не нужно было прилагать - о мужском поле она вовсе не думала. В первй год пребывания в монастыре Аврора была сущим бесенком, неустанным инициатором лазаний по крышам и погребам. Её подруги прозвали Аврору "Записной книжкой", потому что она всё время что-то записывала, набожные дразнили её "MADCAP", сумасбродкой. Но и те и другие её любили, за её всегдашнюю готовность участвовать в общем веселье, и за то, что на неё всегда можно положиться, и она способна даже на личный героизм. С ней даже можно было пойти "на поиски жертвы", заключенной где-то в подземелье, а это была любимая, полная романтики игра юных монашенок.
Однажды, в 1818 году, она написала на форзаце одной английской книжки: "Долой англичан! Смерть собакам-англичанам! Да здравствует Франция! Я не люблю Веллингтона!".
Это был первый год монастырского мужества, искренности и бунта.
Несчастные дети часто, как будто кому-то назло, становятся "трудными детьми". Аврора не была тогда ортодоксальной католичкой, хотя бы потому, что была воспитана бабушкой-вольтерьянкой. Но она выполняла все обряды - по обязанности. Но после первого своего причастия она уже больше никогда не причащалась. Она верила в Бога и в вечную жизнь, но без всякого страха, который заставляет обычных верующих бесконечно "просить простить грехи". Когда в старших классах она получила отдельную келью, в ней было 6 шагов, и то очень маленьких. За окном каждую ночь кошачьи концерты. Прямо над головой, рядом с постелью - стык балки и косой крыши, каждое утро Аврора разбивала об него себе лоб. Окно из 4-х стёклышек выходило на длинный ряд крыш, крытых черепицей. Обои в келье были когда-то наверное желтыми..." На этих обоях она писала - "целыве романы м поэмы", которые будет читать будущая поселенка в этой келье. А на подоконнике она вырезала рисунки ножом.
Старшие монашко иногда "удочеряли" девочек, Аврора выбрала самую добродетельную, красивую и прелестную монашку Алисию и попросила её "удочерить" её. Но та удивилась - такого чертенка? Страсть к Алиси осталась неистовой, мучительной и неразделенной. "Я исправлюсь ради вас!" - умоляла она своё божество. Монашка согласилась, и Аврора стала мняться на глазах. Она стала читать жития святых. Ей как-то ночью захотелось посмотреть на них, и она пошла в церковь. Ночной храм был полон очарования. В открытые настежь окна вливался ароман жимолости и жасмина. Вокруг был покой, благоговейная сосредоточенность и тайна... Слезы потоком хлынули из глаз Авроры... Она испытана, как острый приступ, пробудившую внезапно в её сердце любовь к Богу. Словно стены рухнули между очагом этой беспредельной любви и пламенесм, до сих пор тихо дремавшем в её душе...
И как только сердце было взято в плен, рассудок был изгнан решительно. С этого часа закончились всякие сомнения и сопротивлени разума. Бог пришел к ней навсегда, и она приняла его без борьбы, страдания и без всякого сожаления об утраченной духовной свободе.
И она вошла в монастырь - следуя призванию, но послушницей, исполняющей самые унизительные озязанности - уборка помещений, уход за больными. Она была не молитвенницей, а хозяйственой святой, в этом смысле. " Я буду делать всякую работу, какую прикажут, и пусть один господь будет свидетелем моих мучений, его любовь вознаградит меня за всё..." - писала тогда она.
Она пришла на исповедь и примирени с небом к аббату де Премору, и он, как человек мудрый, дал ей понять, что мистически настроения такой силы, тем не менее, не освобождают её от нравственного долга на земле, и прежде чем мысленно сливаться с богом в лучшем мире, надо пожить как следует по-земному и здесь, в мире дольнем. В 50 лет Жорж Санд писала об этом случае: " Нсли бы не он ( аббат де Премор ), я сейчас была бы или сумасшедшей, или монахиней", ведь набожность и порыв к богу тогда приобрели в неё силу самой настоящей страсти.
Она повиновалась и покой воцарился в её душе. После 6 месяцов умерщвления плоти и отрешения от внешнего мира она вновь опустилась на грешную землю, она, восстановив в памяти "Мещанина во дворянстве", которого читала в Ноане, сама стала сочинять комедии и сама же в них играла.
Она вернулась в суетный мир с тревожным, однако, предчувствием, что ей рано или поздно придется искать всё же прибежище в монастыре. Она изменилась - стала серьезнее и глубже, и этио уже было шагом впред, по направлению к будущему призванию всей её жизни.
Бабушка ещё раньше украсила её ум изяществами 18-го века, Ноан научил понимать поэзию природы. Новая вера привила её любовь к ближнему, другому. Она сама как бы выпала из центра мироздания, в котором ранее безоговорочна себя помещала. Эта экзальтированная любовь к Богу убила напрочь всякую самовлюбленность, и навсегда. Та она постигла величественую простоту Евангелия.
Она снова у бабушки, но мысль о возможном вынужденном замужестве пугает её. Приведут какого-нибудь старого хрыча и скажут: "Вот твой суженый! Скажите "да" или вы нанесете мне смертельный удар!" Ещё не видя жениха, она уже говорила о нем - "этот урод". Мать на свидани с дочерью, выпускницей монастыря, не приехадлла, заявив, что приедет в Ноан лишь после смерти "старухи". Тогда дочь предложила переехать в Париж и жить с матерью. Но та ответила жестоко, в смысле "переезжать не надо": "Мы увидимся скорее, чем многие думают".
Бабушка, в свою очередь, назвала Софи птицей, которая, как только дети обретают собствкнные крылья, гонит их клювом от собственного гнезда. Бессильная перед обоюдной ненавистью, Аврора уехала с бабушкой в Берри. Был 1820-й год.
Её детские сельские подруги теперь называли её мадемуазель, и она с горечью поняла замкнутость господ, и пожалела на какой-то момент о равноправном братстве монастыря. Её разгговоры с бабушкой стали нежными и нитимными. Из разговоров взрослых родственников она поняла, что она богатая наследница, но никак не "хорошая партия" для молодого человека с блестящим будущим - из-за её жалкой матери и внебрачных рождений в их роду. Её руки просили немолодые люди и вдовцы. И брак с одним из них мог быть только сделкой.
После второго удара бабушка осталась прикованной к постели. Аврора сама вела расчеты по поместью. Дешартр брал её с собой в деревню, когда надо было оказывать помщь больным. Так она привыкала к виду крови и и человеческих страданий. Дешартр, радуясь её стремлеию помогать ему во врачевани, прислал к ней молодого профессора - вскоре в комнате Авроры появился, вслед за молодым человеком, спецом по анатоми, и скелет. Сама девушка в ту пору была необыкновенно хороша - черные глаза андалузки, гибкая фигура, густые четные волосы ( потом она напишет портрет взрослой Консуэло - со своего же облика ).
Начались ночные прогулки верхом. фуражка, брюки, полотняная блуза, части скелета, разбросанные по комнате - всё это шикировало благонамеренный Берри. И духовник Авроры прямо задал её грубый вопрос: "не влюблена ли она". После тонкого, чуткого де Премора, никогда не задавашего на исповеди прямых вопросов, Аврора восприняла такое поведение духовника как оскорблени. И она сказала: "Несут вздор дурака", - о сплетнях в Ла Шатре. Мать из Парижа тоже прислала её осуждающее письмо. Но Аврора смогла гордо, хотя и очень деликатно отстоять своё право жить по своим правилам. У неё ещё сохранялась детская привязанность к матери, но никакого уважения к ней уже не было и в помине. Она снова ощутила себя очень одинокой.
***
В 1837-38 г.г. в журналах были опубликованы некоторые письма Жорж Санд к её сыну и пер6еписка с друзьями. Свою официальню биографию она опубликует почти через два десятилетия.
Жорж Санд описывает ( письмо к сыну )новые времена, когда люди ещё жаждали равенства и братства до такой степени, что даже носли куртки с застежками сзади - в осознание идеиобщечеловеческой солидарности, братской взаимопомощи. Львы должн добровольно превратиться в ягнят, северное сияние озарит всю землю, в ознаменовании того обновления, которое произойдет на ней после реформ. В таких причудливых формах искали себе выражение новые идеи. И к ним тяготели лучшие умы и характеры, несли им на службусвои таланты, энергию своей воли, обаяние своей личности. Но рутинное мышление открыто скорбело о том, что "лучшие умы отворачиваются от привычного мира, где всё так аккуратно пригнано, что не остается ни малейшего повода к исканию новых путей.
В числе выделенных личностей, примкнувших к новому интллектуальному движению в 30-40 х г.г., во Франции, на одном из самых видных мест была и сама Жорж Санд, но беседы к делу не пришьёшь, большую ценность имеют документы, в которых автор пишет свою автобиографию, "sans le savoir". Таковы как раз и есть письма Жорж Санд, в которых мысли "о бгагосклонном читателе" не нарушают искренности и задушевности речи, свободно льющейся с пера. К тому же, изящество внешней формы присуще с целом творчеству Жорж Санд до такой степени, что созданное ею впечатление не стоит ей никаких трудов. Хотя в этих письмах есть смертный грех тенденциозности, конечно же, т.е. содержание их вдруг протекает на фоне какой-нибудь выссокой мысли, не совсм уместной в частном письме матери к сыну, но Жорж Санд вё же не будет забывать, ярчайший представитель идеализма, привыкла "по жизни" к таким эскападам - ко всему привлекая пространные рассуждения о нравственности. И эти отвлечения порой уводят её от объективности, которой вообще чужды авторские симпатии или антипатии, когда автор исследует только факты, без излишнего морализаторства, тогда и выводы являются сами собой.
В ту пору, когда Жорж Санд ещё не была в разладе с бабушкой, котоорая заменила ей мать, а она сама ещё надеялась найти какой-нибудь модус-вивенди, который, не раздражая предрассудков, удовлетворил бы её потребность в независимости и чувстве собственного достоинства, ею было написано много писем, которые проливают свет на её характер.
"Дорогая матушка, - писала она из Ноана, - как примирить чужие желния со своими ссобственными? Я этго не могла никогда, и это - главный мой недостаток. Всё, что мне навязывается, становится мне ненавистно. Всё, что представляется делом по собственному подуждению, я делаю от всей души. Но можно ли изменить собственную природу?
" ... Мы уже многие годы не живем вместе, и вы часто забываете, что мне уже 27 лет. И что характер мой сильно изменился по сравнению с порой превой молодости. Вы думаете, что во мне говорит, прежде всего, моя необузданная страсть к светским удовольствиям, а между тем, я далека от всего этого. Но я жажду свободы. Если я встречаю людей, которые принимают мои невинные прихоти (обедать там, где я хочу и во сколько хочу и т.п.), я не умею взять на себя труд разумерить их. Я чувствую только, что они надоедают мне, не понимают и оскорбляют меня. Я им ровно ничего не отвечаю и прохожу мимо. НЕужели э то такая страшная вина? Я не ищу ни мести, ни удовлетворения за нанесенную мн обиду, сердце у меня не злое, я просто забываю. Говорят. что я лгкомысленна, тогда как, на самом деле, я только мало склонна к ненависти и даже не имею столько гордости, чтобы оправдываться."
"... Вам рассказали, будто я хожу в панталонах, - продолжает Жорж Санд. - Вас ввели в заблуждение. Этого нет... Но зато я не хочу. чтобы и муж носил мои юбки. Пусть каждый сохраняет свою свободу и свою одежду. Муж мой любимый делает всё, что ему вздумается: он имеет любовниц, принимает их по своему усмотрению, пьет вино или чччистую воду, копит деньги или тратит их, как ему в ум взбредет, и я во всем это не при чем. Я испытываю к нему доверие и уважение, с тех пор, как я предоставила ему полную власть над имнием. Для себя же я требую немного: мне нужна пенсия тех же размеров, того же достатка. каким пользуетесь и вы, имея в год 1000 франков, я смогу считать себя богатой, т.к. перо моё тоже начинает давать мне небольшой доход. А за етм простая справедливость требует, чтобы та полная свобода, которую имеет мой муж, была бы делом обоюдным, без этого он стал бы мне ненавистен. И вот почему я хочу полной независимости: я ложусь спать в такие часы, когда о встает, отправляюсь куда хочу, возвращаюсь в полночь, илив 6 утра, всё это никого, кроме меня, не касется."
А вот другое письмо, 4 года спустя, где она дает отповедь свому другу Адольфу Геру, возможно, оскорбившего Жорж Санд по поводу мужского имени "Жорж" и мужского платья, котоолое она надевала, чтобы проникать запросто и без особых расходов заходить в парижские театры и другие общественные места.
" Mon cher enfant! - писала она ( непереводимое выражение типа "мое милое дитя"). - В вашем псьме много доброго и прекрасного, как и в вашей душе, но всё же эту страничку отсылаю вам назад, т.к. она нелепа и совсем неприлична. Никто не должен позволять себе обращаться ко мне с подобными письмами. Можете порицать мою одежду с иной точки зрения, в других выражениях, уж если вам так хочется, а того лучше было бы совсем этим не заниматься...я думала, что вы были пьяны, когда писали это. Я отнюдь, впрочем, не сержусь за них и люблю вас по-прежнему, но предупреждаю, чтобы вы не повторяли этй выходки, которая прост смешна. Во всём остальном вы совершенно правы и я не расположена вступать с вами в диспут о последователях Сен-Симона. Я люблю этих людей и с восторженным удивлением слежу за первыми смелыми шагами их на жизненной арене."
И далее:
"...Вы ошибаетесь, воображая, что я в настоящее время нахожусь в более раздраженном настроении духа, чем прежде. Напротив. Я имею перед глазами великих людей и великие дела. Было бы небоагородно с моей стороны не верит в нравственную доблесть и труд.А взгляды на всё остальное являются результатом моего характера. Платье, которое я надеваю, садясь за мой письменный стол, решительно не имеют никакого значения, значит, и другие люди, надеюсь, сумеют уважать меня кка в мужском, так и в женском платье. Впрочем, когда я выхожу на улицу в этом коскюме, я всегда беру с собой палку. В жизни моей не произойдет никакого разлада из-за того, что я позволила себе, при известных обстоятельствах, облачиться в мужское платье. Поверьте, я далека от того, чтобы ставить достоинство мужчины целью своего честолюбия. Достоинство это представляется мне делом слишком смешным, и в моих глазах, оно лишь немнгим лучше рабства женжины. Но я решила отстоять за собою отныне и навсегда ту гордую и полную независимость, которою вы одни считаете себе вправе пользоваться. И я не допущу, чтобы какая бы то ни было любовь стеснила меня в пользовании этим благом. Я надеюсь поставить такие категоричные условия, что ни у одного мужчины не хватит смелости их принять. Вы поймете, что взгляды эти - дело совершенно личное. Вы можете не соглашаться с ними, но этим нисколько не оскорбите меня. Но возможно ли серьёзно говорить о таких вещах? Конечно, нет. Это также мало подаетмсяразумению, как и голод, который сегодня утолен, а завтра он снова пробуждается. Что пользы говорить о дне завтрашнем, когда вы довольны днем сегодняшним? Если бы человек не верил в прочность своих предначертаний, самые предначертания ни на минуту не мгли бы существовать в его мозгу. Но если бы он действительно мог объяснитьэту прочность, он был бы божеством. Итак, принимайте меня за мужчину или за женщину, как вам угодно. Дютель говорит, чт я ни то, ни другое. Что я просто существо, под которым можно подразумевать великую похвалу или великое порицание - ad libitum. Но передайте вашим друзьям, чтобы они не беспокоили себя понапрасну желаением обнять меня за мои черные глаза. В каком бы костюме я ни была, обниматься я не охотница. О будущности мира и о красотах Сен-Симона я готова рассуждать сколько вам угодно, и мой характер не из таких, какие легко поддаются переделке. Весь ваш Жорж."
За этим псевдонимом Аврора Дедюван исчезла и из личной переписки, не исключая писем к собственному сыну. А в другом письме она даже урезонивет своего неуемного друга Геру на этот счет:
"... из-за чего такое недоумение настет титула? Мне сдается, что имя моё Жорж, и что я ваш друг, в мужском или женском роде, как угодно. Я в тонкостях светского образования ровно ничего не смыслю. Всё это, конечно, мелочи. Но именно они и раздуваются в скандал."
Однако сама Жорж Санд затрачивала на отпор ровно столько сил, сколько нужно было, чтобы отстоять себя от непрошенного вторжения в её личное пространство, и не прорываясь ни одним из тех лишних суетливых движений раздраженного самолюбия, которыми люди, не совсем уверенные в своем праве и в своей способности отстоять его, маскируют иногда свой внутренний разлад. Она даже не всегда выдерживает серьёзный тон, и отвечая тонкой иронией, победоносно уничтожает проивника: "малыми средствами".
В этм эпизоде из жизни Жорж Санд устарели только внешние обстоятельства .....
...она боролась за такую полноту независимости и неприкосновенности, так и таким образом, в своих делах и жизни, которая не приведет её в столкновение с интересами других.
Что же заставляет личность предъявлять такие притязания в столкновении с интересами других? Уже в тех из её писем, цитаты из которых приведены выше, проглядывает чувство гордой, почти суровой независимости, которое плохо вяжется с необузданностью животных инстинктов ( в чем её как раз и обвиняли нередко ) Вот она пишет о свободной любви своему другу, полюбившему замужнюю женщину:
" Любовь в том виде, в каком постигла и исполняет её наша природа в 1835 году, не есть самое чистое и прекрасное чувство, бывали времена, когда она была лучше, бывали и другие, когда она была хуже, в настоящее время это какая-то смесь энтузиазма и эгоизма, которая придает ей у женщин совершенно своеобразный характер. Лишившись "благодетеля", женщина испытывает на себе всю беспощадность приговоров общественной мысли. А общественное мнение, с одной стороны, это пренебрежение к женщинам, некрасивым собой, холодным или малодушным, но и резкое осуждение иных, если они "оступятся"... А в женщинах нашего времени нет ни просвещенного ума, ни набожности, ни целомудрия. Тот нравственный переворот, которому предстояло переделать их в направлении, желательном для нового мужского поколения, был произведен не так, как следует. Женщину не захотели возвысить в её собственных глазах, не захотели создать ей благородную роль в жизни и поставить её в положение полного равенства, которое сделало бы её способной к мужесственным доблестям. Целомудрие стало бы для неё, свободной, славой. Но для женщины-рабыни оно не более, как ярмо, которое тяготит, и которое они сбрасывают с себя при первом же удобном случае дерзким движением. Я не могу порицать их за это, но я не уважаю их. Они проиграли своё дело, их образ действий неизменно представляет какую-то страную смесь безумия и неосторожности с трусостью и слабостью. Наше общество ещё слишком враждебно относится к тем, кто бросает ему перчатку... Наше общество дурно устроено и жестоко... Страсти наши, сами по себе, ни дурны, ни хороши, И нам предстоит из ничего сделать нечто. Не велик подвиг - любить, но нужен суровый труд, воля, чтобы из страсти сделать добродетель, чтобы возвысить общество, нужно сначала возвысить свои страсти."
Т.о. центр тяжести вопроса о нравственности сам собою переносится от внешних форм в тот внутренний мир, о котором ещё Шекспир сказал: "Дела и помыслы человека не похожи на слепое движение волн моря. Его внутренний мир, его микрокосм, таков тот глубокий родник, из которого они вечно истекают."
Жорж Санд, борясь за право на личную свободу, борется за своё право быть тем самым новым человеком, и тот простор, к которому она стремится, нужен ей для обеспечения личной возможности полного и гармоничного развития, сообразно с законом её собственной природы.
Жорж Санд - здоровая и многогранная натура, и она, конечно, не могла сделать борьбу за личную независимость главным занятием своей жизни. Вот почему в самых критических обстоятельствах своей личной жизни, которые другой женщине, более поглощенной собой, показались бы достаточными для бесконечных причитаний о своей доле, или для восхваления своего единоразового геройства, Жорж Санд, насколько можно судить по тому, что она сама о себе пищет, всегда находила в более общих интересах могучий притивовес подобной односторонности. Благодаря этому противовесу она и смогла сохранить душевную ясность среди больших личных невзгод ( от мужчин ей всегда доставалось немало, особенно от самых любимых ), что в отношении последних у неё сплошь и рядом были наготове остроумные шутки или просто веселый смех.
***
Первые шаги её на литературном поприще были значительно затруднены отсутствием личных связей, предубеждение против женщин, и главное - злыми сплетнями. И её приходилось считаться со всем этим, заручаться протекцией влиятельных лиц, придумывать различные ходы, чтобы обойти остракизм, наложенный на её пол редактором, дававшим ей работу и т.п.
Так, она добыла рекомендацию к одному корифею тогдашенго литературного мира, Делатушу, чтобы устроиить своё сотрудничество в "Ревю де Пари", т. к. рецензировавший его Верон, и слышать не хотел о женщине.
Однако единственное общественное мнени, которое она неизменно уважала, это было мнение её друзей.
В 1835 году семейные остоятельства обостряются до того, что она обращается в суд, чтобы распутать её отношения с мужем и доставить ей ту самую свободу, которая во Франции называется "separation de corps et de biens". Тяжба была мучительной и долгой. К тому же, здесь была затронута самая чувствительная струна её души - любовь к детям, к "лучшему своему произведению" - сыну. Но уныние и жалобы были не в её характере. Она пишет Адольфу Геру:
"... Процесс мой продвигается и идет отлично. Барон (муж) не предъявил мне встречного иска ( а толькол требует денег, много денег. Я их даю, его присуждают оставить мня в покое, и всё устраивается как нельзя лучше. А что касается парижских толков, они также мало заблтят меня, как то, что думают в Китае о Гюставе Планше. Т.н. общественная мысль - проститутка, с котоорой нечего церемониться там, где право на вашей стороне."
А вот что она тогда же пишет сыну:
" Люби меня, ты ещё много от меня узнаешь, когда мы будем жить вместе. Если же нам не суждено этого счастья, которое я могу сама для себя желать, ты будешь обол мне молиться...
Люби все божьи создания, которые обижены судьбой, сопротивляйся злым, отдавай всю свою преданносить тем, в ком увидишь величи нравственных качеств."
Такова жизненная философия, котору.ю Жорж Санд завещала своему сыну. Как все действительно сильные натуры, она видела смысл своей жизни в труде. "Я благославляю бабушку за то, что она заставила мня приобрести эту спасительную привычку. Привычка превратилась в способносить, а способность в потребность. Сейчас я могу без ущерба для здоровья работать до 13 часов сряду.... Я завалена работой, но вкус к литературе превратился у меня в страсть. Чем больше встречаю препятствий, тем сильнее разгорается желание превозмочь их, - пишет она в 1831 г. - Мне дает счастье амысль, что я сама зарабатываю свой хлеб. А журналистика... это искус, через который нужно было пройти."
О "Фигаро" она писала так: " Этот уличный листок имеет две спциализаци: оппозоцию и диффамацию. Вся задача в том, чтобы не смешивать то и другое." Ей в этом журнале платили по 7 франков за столбец. Первый дебют её ознаменовался скандалом - она доапустила шутки насет национальной гвардии, и полиция запретила номер "Фигаро" - тесь тираж.
"Я уже приготовилась провести 6 мес. в тюрьме, - писала она, - но Вивон приказал судьям не давать делу ход. А жаль! Судебный процесс по такому делу разом составил бы мне репутацию и укрепил бы моё материальное положение."
А вот что она пишет из Венеции:
" Я сожалению, что судебные мои дела заствляют меня постоянно извлекать что-нибудь из моего мозга, и не дают мне досуга вводить в него что-либо новое. Моя мечта устроиться здесь на целый год в полной свободе, чтобы ознакомиться с теми лучшими произведениями на иностранных языках, которых я почти не знаю. Это будет для меня большим наслаждением. Пока же я вот на что тлльько способна - табак, друзья и площать Святого Марка. - это после 7-8 часов работы для денег."
Дефицит новых идей её тяготит.
" Моя жизнь, как женщины, кончена... теперь я, быть может, примсь за репутацию мужчины. Мне хотелось бы, чтобы человек. одаренный умом и сердцем. искал истину повсюду и стремился вырвать её по клочкам у тех, которые радробили и поделили её между собой.... Литература сейчас находится в таком же состоянии хаоса, брожения, как и политика. Люди хотят чего-то нового, но, чтобы добиться новизны, создают нечто уродливое и отвратительное..."
Сент Бёва, Ламартина и других звезд тогдашнего литературного мира она уже не приемлет.
****
Андре Моруа назвал свою книгу о Жорж Санд "Лелия...", по названию романа великой французской писательницы. Кто же она. лелия - в описании самой Жолж Санд. Опытная уже женщина, полюбившая молодого человека, поэта и красавца необыкновенного, по имени Стенио. Однако любви, вечной и счастливой, у них так и не вышло. Жорж Санд, устами умницы-героини изрекает афоризмы, излагает свои собственные мысли и воззрения по самым разным вопросам:
- мира после войны больше восстановлено не было,
- разум человека засыпает на поле битвы, прежде чем успевает взять в руки оружие освобождения,
- колосс стареет и слабее, миг - и ветер вечности пронесется над хаосом опустивших поводья народов, всё ещё оспаривающих останки поверженного мира,
- сейчас пророки вещают в пустыне, и никто их не слышит,
- человечество совращено роскошью и наукой,
- блудница на чудовище - это наша цивилизация,
- знать - не значит мочь, кт вернет способность действовать?
- то, что было отдыхом для цивилизаций, которых уже нет, будет смертью для нашей измученной (нарзаном?) цивилизации: помолодевшие народы Востока будут опььяненыядом цивилизации, который мы разлили по земле,
- отчаяние варваров продлит быть может на несколько часов роскошную оргию в ночи времени, но яд, который мы им завещали, будет столь же смертельным и для них, и всё канет во мрак,
- всё цивилизуется, знасит, всё охлаждается,
- кровь истощантся, и в то время, кка она холодеет, интеллект развивается и растет,
душа становится выше и покидает землю, не удовлетворяющую её запросов,
чтобы похитить с неба огонь, Прометеев,
- сютвшийся с пути падает,
- гордому высокомерию души подчинила я все власьные потребности тела,
- я поступилась всеми дарами жизни,
Итак, Лелия расстается с любимым, потом оставляет своё уединение в пустыне и идет туда, где люди, жизнь, движение, чтобы узнать, так же ли плохо жить на земле с лоюбовью, как и без любви. В результате своих исканий она вобрала в себе страдания, рассеянные по земле, но человечество было слепо и глухо. оно чувствовало свои несчастья, но оно не хотело в них себе признаваться. Поддаваясь веянию времени, люди шли в ногу со временем, не зная зачем, не спрашивая себя, где причина, а где следствие или цель. Люди стали слишком посредственными, мелкими и слабыми, они покорно хирели. Без веры, без атеизма, просвещенные ровно настоько, чтобы потерять всю благодатную силу невежества настолько, чтобы всё подчинить строгим правилам, они спообны были установить, из каких фактов состоит матриальная история мира, но им и в голову не приходило, изучить мир духовный, или прочесть историю в сердце человека. Это были люди одного дня (живущие здесь и сейчас - так говорим мы. Л.М.)! Но были ещё в меньшинстве люди средневековья, у них были крепкие мышцы, сильные руки, они жаждали битв и кровопролитий. Но им не доставало ни героики, ибо уже не было любви, братсва по оружию, фантазии всех тех человеческих страстей, которые придают силу человеческому характеру. К дейстию их плбуждало лишь мужское тщеславие, это назойливое, жалкое, подлое детище цивилизации...
И вот, сделав натое (своеременное и в наши дни) открытие, Лелия принимается горько оплакивать свои утраченные иллюзиии. Она ведь присутсссствует при агонии рода человеческого! Похожая на пророка, сидящего на горе и оплакивающего Иерусалим, раскинувшимйся у её ног, она всё же приходит к выводу, что не страдающий человек вообще ничего не стоит.
Высшая сила, управляющая Вселенной, когда её бывает угодно толкгуть человеческий дух вперед или назад на какой-то части земного шара, производит эти внезапные перемещения с помощью руи или слова какого-либо, избранного ею человека, для этой целью специально ею созданного.
Как Иисус...
А между Богом и Иисусом - святой Дух, заполняющий всё пространство.
Святая Троица - это не Сила, Борьба и Победа, это мистическая аллегория, которую ещё придстоит постичь, ибо безмерность небес всегда раскрыта...
Нас ждут большие испытания, но мы всё преодолеем.
***
Бабушка Авроры умерла в первый день Рождества 1821 г. Напоследок она сказала внучке: "Ты теряешь своего лучшего друга". Да, она теряла, вместе с "лучшим другом", и лучшую, и самую последнюю защиту от злобы алчности. Богатая молодая наследница представляла большой соблазн для всякого рода парижских прощелыг. Бабушка пред смертью выбрала и надежного опекуна, но она недооценила неистовую натуру Софи_Виктории, к тому же, находящейся в климактерическом периоде, матери Авроры. Вскрыв завещание, она пришла в ярость, отказалась его выполнять, заявив, что она и только она - единственная наследница всего состояния и единственная опекунша Авроры. Девушка подчинилась беспрекословно, надеясь, что её отправят снова в монастырь.
Весной 1822 года мать решила насилльственно выдать Аврору замуж за человека. одна мысль о котором внушала ей ужас и отвращение. Она объявила молчаливую забастовку и перестала есть. Мать наконец устала от борьбы. В апреле они поехали погостить к бывшему военному товарищу Мориса Дюпна - Джемсу Ретье дю Плесси. Там Аврора и познакомилась с Казимиром Дюдеван, он стал её другом. ОН не был красив, к тому же, был внебрачным ребенком, поэтому богатое наследство могло проийти мимо него. Но Софи решила расстроить наметившиеся добрые отношения между дочерью и Казимиром. Однако здесь уже Аврора проявила настойчивость и 10 сентября они повенчались и уехали из Парижа в Ноан.
Теперь Аврора должна была жить здесь как хозяйка и делить с мужчиной громадную кровать, похожую на похоронные дроги с четырьмя султанами по краям. Она забеременела уже через месяц. Рожать поехала в Париж, там и родился 30 июня 1830 года толстый, очень живой ребенок. Аврора была в безумном восторге от своего ребенка и решила кормить его сама. Мать одобрила это пожелание и решила включиться в воспитание внука. Однако отныне муж не допускал коварную Софи к своей мягкосердечной жене. Теперь она узнала, что на любое действие жены, по французскому закону, должно было быть разрешение мужа. Измна женщины наказывалась заточением, измена мужа снисходительно допускалась, как само собой разумеющееся. Муж начинает отдаляться от неё. Она, в свою очередь, видит, что духовная любовь ему мало знакома. Казимир нашел её холодной. Она же начинает впадать в тоску и отчаяние. Материнство давало, конечно, невыразимое счастье, но его надо было "выкупать у брака такой ценой, что никому бы не посоветовала... Мы воспитываем дочерей как святых, а потом случам, как кобылок..." - писала она.
Побывав с ребенком в монастыре, она и там не нашла успокоения, - Аврора вернулась в своё имение. В 1825 году стало ясно, что счастливая жизнь кончилась навсегда. Она заболела, считала, что у неё уже началась чахотка, а муж нисколько не сочувствуя ей, ругал её "дурой", "идиоткой"...
Потом знакомство и дружба с Орельеном де Сез, она увлечена, бежит за ним. КАзимир, чувствуя смутное беспокойство, становится нежен и ласков. Но поздно...
Однако стыд перед возможным бесчестьем мучает её, богобоязненную и верную. В своей невинности она считала себя страшной грешницей и преступницей. Однажды Казимир застал их склонненными друг к другу. Она была неопытна и правдива. Бросившись к ногам мужа, Аврора принялась присить пощады, и потеряла сознание. Аврора и Орельен, оба читали "Принцессу Клевскую" и "Новую элоизу", а потому верили в благородство супружества втроем, если отсутствует ложь. Было принято решение - они остнутся братиом и сестрой и никакой плотской связи между ними не будет. Так была спасена честь Казимира.
Для Авроры наступило время экзальтации. Письма к Орельену стали её второй жизнью.
Однако, жизнь такова, что нет в ней ни единого мужчины, который ды достаточно длительное время довольствовался бы только духовной связью. Орельен, конечно, надеялся на полную победу. Если он согласился на отсрочку, то лишь потому, что полностью был уверен в окончательной победе. Аврора писала в дневнике: "Если я уступлю ему, я умру, если откажу - я потеряю его сердце."
По его совету, она пишет "Исповедь" Казимиру на 18-ти листах, которая заканчивалась словами: "Ты был невинной причиной того, что я сбилась с пути..."
Будучи уверенной, что Казимир поймет и простит её, она составляет хартию их совместной жизни. Казимир перепоручил своему другу составить жесткий ответ. Теперь всё разрешилось - ибо самое страшное в браке не измена, а предательство.
Роли теперь поменялись.В то время, как Казимир стал тревожным и задумчивым, Аврораказалась совершенно счастливой, а, найдя счастье, нашла и здоровье. Она по-прежнему верила в платоническую любовь с Орельеном, и лдишь в мечтах своих она позволяла себя заходить так далеко, как только могло позволить её пылкое воображение.
Казимир не был "обманут", но он потерял уважение жены окончательно. С понятной иронией сравнивала она его неуклюжие нежности с изысканностью ухаживаний Орельена. Однажды за столом, после тяжеловесной шуточки Казимира она наклонилась к нему и сказала достаточно громко: " Ну и глуп же ты, мой милый!"
Однако отношения с Орельеном всё же со временем зачахли. Она уже втянулась в получвободную жизнь - вращаясь в обществе молодых интересных людей, она находила особой удовольствие в том, чтобы возбуждать желани, не собираясь при этом никак его удовлетворять. Местные дворяне и буржуа осуждали её свободное поведение. На балы она приглашает людей самых разных сословий. И вся эта сумасшедшая орава бегает при свете луны по садуЮ окрестностям... будит обывателей... Она ходила и на балы рабочих, чтобы плясать там бурре.
Несправедливые нападки и дурные примеры наталкивали её на вольности: до сих пор она была неосторожна, но целомудренна, всё более редкие и короткие письма Орьена служили плохой преградой к "падению", как она это называла. А ведь он третьей ипостасью её существа... (Бог, он и я).
Чувствуя себя покинутой, она пишет в дневнике: " Что делать? Идет дождь... А что если мне пожаловаться самой себе? Если я рассажу себе самой историю моей жизни? О, это идея! Будем писать мемуары..."
Далее последовало то, что и стало впоследствии "Историей моей жизни". Двадцатичетырехлетняя женщина говорила о своей преждевременной старости:
"Сердце остается чистым, как зеркало...оно было пылким, оно было искренним, но оно было слепым. Его не смогли омрачить, его разбили."
В этих строках уже виден талант, здесь есть и шутливость и отчаяние.
Орельен всё дальше от неё - он дал клятву, чтто будет уважать её требования, но клятвы не изменятьей он не давал. Так что быть одновременно и роковой женщиной и амазонкой не получилось.
Она снова встречается с другом ранней юности, Стефаном Ажассом де Грансань, с которым изучала скелеты и по ночам скакала на лошади, теперь он уже выдный ученый, но по-прежнему красивый, хотя и не по возрасту постаревший. Но он был болен чахоткой. Приехав в Ноан, Стефан, наполовину чахоточный, наполовину безумный, надеялся на выздоровление. Вид его впалых щек её взволновал, и он легко пробудил в ней любовное влечение. Он много знал, а она это ценила. Он был атеистом, и она, сама верующая, восторгалась его смелостью. Он был болен, и она могла за ним ухаживать. Ей казалось, она нашла своего чителя жизни. Она всюду следует за ним. Из Парижа она вернулась беременной. Соланж родилась 13 сентября 1828 г. Орельен приехал рано утром без предупреждения, Аврора возилась в гостиной с детским приданным. Он опешил: беременность, предстоящие роды, и, вместе с тем, уверения в небесной и непорочной любви...
Он почти помешался после этой встречи. У Казимира уже во всю полыхал роман с горничной-испанкой. Девочка родилась большая и красивая, мать называла её иногда мадемуазель Стефан. Однако о разводе Казимир речи не заводил, он слишком дорожил имением в Ноане, доходами с котолрого он всё же плохо распоряжался. Между супругами установилось что-то вроде перемирия, но жили они в разных комнатах.
И в одиночестве она ищет ответа на загадку своеёй жизни - и уверена, что она есть.
Наступил 1830 год. Казимир рыскал по полям и лесам, вечерами он храпел или приставал к Пепите, гувернантке-испанке. И только зима-лето вносили некое разнообразие в это размеренное существовани.
№о июля она едет к Шарлю Дюверне, в замок дю Кудре, там она знакомится с молодым человеком 19-ти лет, очаровательным блондином Жюлем Сандо. Его отец был сборщиком податей в Ла Шатре. РОдители дали ему хорошее образовани. Золотая молодежь стремилась втянуть Жюля в свои нехитрые развлечения, но он предпочитал книги, за чтением которых мечтал о будущем благоденствии.
При виде Авроры, он скромно отошел в сторону и уселся под яблоней с книгой. Такая сдержанность задела Аврору. Она увлекла всю компанию под яблоню, говорили о революции, которая только что разразилась в Париже. Сведения были обрывочные, знали ли лишь, что быларужейная пальба и баррикады. Но означало ли это, что провозглашена республиа?
Аврора вскочила на лошадь, чтобы скакать в Ла Шарт за известиями, и, крикнув Шарлю, чтобы он завтра привел к ней обедать всю компанию, умчалась. На следующий день Сандо приехал в Ноан. Да, это так - революция свершилась, и эта маленькая либеральная группа приняла столь сногсшибательное известие на ура. Казимира призвали в национальную гвардию. Аврора чувствует, что в ней пробуждается неуротимая энергия. Что же касается Сандо, то он, конечно же, был ослеплен дикой красотой, экзальтированным и властным характером, черными сверкающими глазами и граций хозяйки Ноана..
И, как только она обратила свой пламенный взгляд на него, он тут же влюбился - беспомощно и беспощадно. Бесхарактерные юноши нуждаются в женщинах-матерях. Но ещё несколько недель она боролась, хотя её все соблазняло в маленьком Жюле.
"Как я люблю это милое дитя!"...
Наконец лона решилась. В Ноане был павильон, выходивший одной сторной на долрогу, другой - в парк. Туда можно было проникнуть незаметно. Ла Шатр взирал на эту связь очень неблагосклонно.
Но что для неё значили эти пересуды - по сравнению с тем счастьем, которое она испытывала?
"Моё внимание устремлено только на тех, кого я люблю. Я окружаю себя ими, как будто священной армией..."
Но чтобы понять её в этот период, надо понять, чем и как жила Франция в то время. Повсеместно царствовала страсть. Если раньше обожествляли Разум, то теперь - Безрассудство. Новые поэты, новая философия и социальные системы опьяняли молодежь. Они все неистово стремились подражать и почитать Гюго, Сен-Симона, Фурье...
Человек уже не был, как в 18-м веке, ответственным членом социалной и религиозной общины. ОН был теперь ценен сам по себе.
Тигры красивее, чем бараны. Но в классическую эпоху тигров держали в клетках, а теперь решетки были сломаны романтиками, и все экзальтированно любовались великолепным прыжком, которым тигр расплющивает ягненка...
Действительсть подражала вымыслу.
В Ла Шатре молодая тигрица, баронесса Дюдеван стала музой всей округи. Но кк только каникулы закончились и все "великие люди" уехали в Париж, она почувствовала себя очень одиноко.
***
Женщины считают невинным всё, на что они решились. Такова женская логика, - считает Жубер.
Однако в Авророй Дюпен дела обстояли гораздо сложнее. Она была глуболко убеждена, что вдали от Ла Шартра и Ноана существует общество, приветливое. изысканное, блестящее. где люди, одаренные достоинствами, могут обмениваться своими чувствами и мыслями. Её единственное общество - её муж, который давно превратился в пнаперстника. Она была готова пешком проийти десятки лье, чтобы увидеть своими глазами хотя бы издали Бальзака и Гюго, Но эти грандиозные фигуры пугали её настолько, что даже мысли не было том, чтобы близко сойтись с ними. В Париже, в свои редкие поездки туда, обязательно в сопровождении, она виделась только с матерью. Ну ещё и со Стефаном. Но так долго не
В декабре 1830 года она решительно объявила мужу:
- Я еду в Париж и хочу получить пансион. Детиостанутся в Ноане.
КАзимир был потрясен поступком жены - у неё обнаружилась воля Мориса Саксонского и его способности к стратегическим уловкам - ведь она тербовала того, чего, на самом деле, ей не хотелось.
Шесть месяцев в Париже, шесть месяцев в Ноане, три тысячи франков пансиона - таковы её условия, взамен она обещает сохранять видимость брака. Требования были приняты.
Три тысячи - этоне так уж много для привыкшей денег не считать Авроры Дюпен. Она рассчитывала начать зарабатывать деньги самостоятельно. НЕважно как - станет ли она художницей, писательницей ли, или будет просто расписывать табакерки. Мориса отец предлагал оформить в Париж интерном, но он был ещё слишком хрупок для этого. И Она припоручила сына надежному воспитателю.
Перед её отъездом Казимир принялся рыдать. Тем хуже для него, - рушила она, надлеясь, что в Париже встретится в веселым и милым Сандо, которому станет подругой, женой и матерью одновременно.
Летаргический сон замужества закончился. Жить, жить, жить! - вот чего она теперь желала больше всего. - Это счастье, это опьяняет, этоо небеса!
4 января 1831 года, в возрасте 22 лет она покинула Ноан. Морис плакал горше Казимира, но его утешало обещание получить в подарок костюм солдата Национальной гваардии с ярко-красным кепи.
Что её влекло в чудесный город? Только не чувственность. Это была мучительная жажда найти истинную любовь, котоорая вегда манит и...исчезает, стоит лишь к ней прикоснуться.
А Париж она прихала измученная и замерзшая - дверцы дилижанса плохо закрывались Взволнованный сверх всякой меры Жюль Сандо отвез её на квартиру Ипполита Шатирона на улице Сены, в дом №31. Около них тут же собрались беррийцы - студенты, журналисты... Среди них был даже местный герой - пылкий республиканец Феликс Пиа, который заменил ещё до "трех славных дней" в одном из залов для банкетов бюст Карла Десятого бюстом Лафайета.
Теперь Аврора чувствовала себя счастливой. Париж 1831 года опьянял. Революция продолжалась непрерывно, как заседания палаты. Кругом штыки, мятежи, руины, а все живут весело, и ей это очень нравилось.
Литература в то время была не менее ревоюционна, чем сама политика. МАтросские бескозырки на великих романтических премьерах бросали вызов буржуазной публике. В февралу 31-го появился роман "Собор Парижской Богоматери", Мишле опубликовал своё "Введение во Всеобщую историю", Бюлоз стал директором "Ревю де Де Монд". Актриса Мари Дорваль блистала в роли Адели в пьесе "Антони", в которой Дюма встал на сторону незаконных связей и внебрачных детей. Всё это волновало, возбуждало, будоражило настолько, что потом и представить себе это было трудно.
Аврора и её друзья, готовые защищать пьесу, сидели в первом ряду партера. В то время женщинам разрешалось сидеть только в ложах и на балконе. И поэтому Аврора наряжалась при походах в театр в мужской костюм, который ей, стройной и легкой, очень шёл, кроме всего прочего. Сверху она надевала просторный "помещичий" редигон до пят, такие тогда носили многие мужчины. К мужскому костюму она была приучена ещё в Ноане, в детстве, так что никакого дискомфорта она от этого не испытывала. Серая шлапа и плтный щшерстяной платок на шее делали её похожей на студента-первокурсника. Но больше всего её приводили в восторг сапожки, это было так удобно - особенно после остроносых туфелек, скользивших по грязи, как по льду.
Но была ещё одна радость - так она чувствовала совершенно свободной от женского рабства. Можно спокойно разгуливать пожд руку с любимым юношей, и никто не крикнет в след : "Смотрите! Это же госпожа Дюпен! Это так в её духе!"
Казимиру она писала регулярно - краткие письма типа:
"...мне нужны деньги на чулки туфли и пр., Скоро иду слушать Паганини... Прощай, друг мой, обнимаю тебя от всего сердца!"
Она нанесла визит и в английский монастырь. Это было прощанье. Матушка Алисия печально смотрела на неё, уделив "дочери" Авроре всего пару минут. Светские друзья не много стоили в глазах монахинь. Также решительно было покончено и с прежними подругами. Идти по дорогам свободной жизни, продираясь в человеческих дебрях она теперь предпочитала в одиночку, с высоко поднятой головой, "скользя по гололеду, под сыплющимся снегом и проливным дождем, засунув руки в карманы, иногда с пустым желудком, но зато с головой, полной мечтаний, мелодий, красок, форм, света и химер..."
Однако онаине могла больше оставаться на квартире у Ипполита. Он часто приезжал в Париж, и ему самому требовалось жилище. Самая маленькая мансарда стооила 300 франков в год. ну и дургие расходы. На пенсию в три тысячи франков можно, конечено, прожииь, если не тратить денег на мебель и на книги. Попробовав себя в разных вариантах, она скоро убедилась, что остается последнее неиспытанное пока средство возможного для неё заработка - писать.
Она писала быстро, много, не уставая, скоро убедившись, что мысли, вялые и сонные ыв мозгу, вдруг оживают, становятся логически связанными между собой и энергечными, когда она начинает писать. Будучи ненаходчивой в разговоре, она становилась очень живой и остроумной в письме. Короче, очень скоро она поняла, что рождена писательницей. ПИсать она любила с детства, но можно ли сделать то, что было для неё лишь развлечением, средством к заработку?
И ещё - как ей, женщине, проникнуть в сугубо мужской писательсткий мир?
Через вторые руки нашелся писаетель, к тому же депутат, либерал в эпоху Реставрации, ставший консерватором после 1830 года, г-н де Кератри. Его роман "Последний из Бомануаров" Аврора читала - автор показался ей сумасшедшим, в романе священник насиловал умершую.
Встреча получилась трагикомичной. Седовласый старик, грезивший сексом с покойницами, принял её в прелестной комнате, где под шелковым балдахином спала его молодая жена. Он ей прямо сказал - по его глубокому убеждению, женщина вообще не должна писать. Делайте детей, а не книги, - посоветовал он Авроре на прощанье.
Аврора посоветовала сохранить этот рецепт для самого себя. Так она рассказала об этой встрече через 20 лет. Действиетльость же была иной, о чем она сама писала в письме к Жюлю Букуарану 12 февраля 1831 г.:
" ... Была у Кератри, беседовали у камина... Я ему рассказала, как мы плакали, когда читали его роман. Он сказал, что польщен, такой успех ему дороже, чем аплолдисменты в салонах, и обещал протекцию..."
Речь шла о романе "Эме", написаном Авророй ранее в Ноане, именно его молодая писательница хотела тогда продать издателю.
Показав роман ещё нескольким лицам, она всюду встретила отказ: "Здесь нет даже намека на успех. Поезжайте домой, в Ноан". Таков был приговор.
Она смиренно выслушала отказ, и скоро выяснилось, что рецензент, как только "он выплеснул избыток ума", переменился и стал добрым и великдушным. Латуш, так его звали, был главой сатирической газеты "Фигаро". в 1830-м он был с республиканцами на баррикадах. Затем из духа противоречия стал сражаться огнем эпиграм с королем-гражданином.
Газета писалась у камина в квартирке на набережной Малаке. У каждого сотрудника "Фигаро" здесь был свой маленький столик.
Латуш любил поучать, исправлять и давать указания. ОН сам резал бумагу на малюсенькие кусолчки раздавал их своим "орлятам", на них должны были уместиться "смеси", хроники - учитесь, мол, писать кратко.
Но как раз у этому Аврора чувствовала себя абсолютно неспособной. Она так и не написала ни одного клочка "смеси", но каждый месяц новой сторуднице Латуш аккуратно выплачивал 12 франков 50 сантимов.
Однако 5 марта 1831 года она одержала неожиданную победу: написав для Смеси статью, высмеивающую правительственные меры предосторожности. Текст был такой:
" Господин префект полиции собирается идать новое постановление, пункты которго гласят:
1. Все граждане, способные носить оружие, обязаны ежедневно охранять Пале-Рояль с 7 утра до 11 вечера, а ночью с 11 вечера до 7 утра они обязаны охранять соборы и другие общественные здания. А в это время женщины, дети и старики должны охранять свои дома. Семьи, не соболюдающие это распоряжнеие, будут лишены права на защиту со столроны армии и предоставлены на милость бунтовщиков.
2. Для охраны спокойствия граждан на рассвете каждого утра будет дано 25 пушечных залпов, все церкви будут бить в набат, а на всех улицах ежечасно будут трубить сбор 24 часа в сутки. Патруль национальной гвардии, пробегая по улицам, должен выкрикивать: "Поглядывай!"
3. Каждый хозяин должен выкопать у своего дома ров, вставить решетки в окна и иметь не менее 25 ружей (для жильцов и слуг). При соблюдении всех этих мер правительство обещает гражданам Парижа длительную и полную тишину. Оно также обязуется не раскрывать больше 12 заговоров в мсяц и более 3 мятежей в неделю. По понедельникам, средам и пятницам будут предупреждать о запрещении всяких сборищ, а по вторникам, четвергам и субботам сборища будут разгоняться."
Весельчаки в кафе рукопоплескали, но король-гражданин рассердился. "Выпуск "Фигаро" был конфискован. Аврора очень надеялась, что ладее начнут искать автора безымянной статьи из "Смеси", и что её арестуют и посадят в тюрьму. Она даже готова была заплатить, чтобы её арестовали. Политическое осуждение принесло бы ей настоящую славу.
В Ла Шатле же воцарилось отчаяние.
Так Аврора Дюпен получила известность.
Однако Генеральный прокурор быстро прекратил дело. Маленький Жюль также дебютировал в литературе, и она, получившая уже "права гражданства" в литературном мре, осмелилась рекомендовать Жюля Латушу. Теперь Сандо сидел в той же комнатенке, за своим столиком.
Теперь они пишут вместе - и подписываются одним его именем: Ж. Сандо. Она силой усаживала его за стол, но он не был усидчив. Но ей нравилось проявлять эту бессмысленную тиранию.
Она была счастлтива от всей этой богемной жизни.
***
В апреле 1831 г. она вернулась в Ноан. Сын чуть не задушил её в своих объятиях, Казимир громко кричал и много ел. А она думала о квартирке на Сене, о своём возлюбленном и никак не моглда найти ответ на вопрос: как этот двадцатилетный розовощекий ребенок мог влюбиться в такую дряхлую хилую мумию . Почему я не встретила его, когда мне было 20?".
Ей тогда ещё не было тридцати и у неё было железное здоровье. За пять ночей она написала целый том романа...
Каждой влюбленной женщине горько думать, что она не встетила своего возлюбленного тогда, когда была ещё девственной. Но она лукавила - её успех в кругу заводных молодых людей был по-прежнему оглушительным. Двое, Ренье и Флери, были в неё сикренне влюблены. Но этого ей было мало - она мечтала о фаланстере вчетвером.
Теперь у неё в Париже была новая квартира из трех комнат - с видом на Собор Парижской Богоматери. Но кк выплатить её стоимость? Всё пока куплено в долг.
Живя в Ноане, она, возбуждая всеобщие пересуды, принимала у себя Жюля в своей комнате - теперь они вместе писали роман, за который издатель обещал хорошо заплатить. Пять томов " Роз и Бланш" подходили к концу. Это была история жизни актрисы и монахини. Роман, конечно, имел слабые стороны, но всё лучшее в нем было написано Авророй. Лучшие монастырские воспоминания, а также рассказы матери о своей артистической карьере она вложила в эту книгу. Сандо вложил своил тяжеловесные шутки, чем поверг в шок Софи-Викторию,( которая, как и многие женщины фривольных нравов, предпочитала исключительно целомудренные романы), когда она прочла эту книгу. Она устает, но в ней пока - только неистовая радость, от работы и любви.
Но она уже понимает, "как эгоистична любовь по сравнению с дружбой". Маленькому Жюлю такой ритм жизни и накал страстей не подходил - он стал чахнуть ("днем бродит, как хмурый пес, а ночи напролет пишет, стараясь наверстать упущенной").
После выхода романа, который был принят публикой неплохо, она заболевает и уезжает в Ноан, вновь на набережной Сен-Мишель она появляется весной 1832 года, привезя с собой дочку Соланж и свой новый роман "Индиана".
***
Ребенок трех с половиной лет в незаконной семье? Друзья были удивлены поступком Авроры. Но она тверда в своём намерении, и измняет режим дня, приспосабливая его к ритму жизни дочки. Она часами гуляет с Соланж в Люксембургском саду, читает ей книжки. В театре она больше не показывается. За одну слезинку Сланж она готова отдать все свои холостые привычки. Жюль также же был без ума от своей "дочки". Но вот "Индиана" его смутила - это было слишком хорошо для него, и слишком серьёзно. Как человек порядочный, он отказался подписывать этот роман, к которому он не имел никакого отношения. И встал вопрос о псевдониме. Подписаться "Дюдеван" было невозможно - родственники были против, "Ж. Сандо" был уже закреплен за совместным романом "Роз и Бланш", и она, пойдя на компромисс, выбрала "Жорж Санд", ибо ей упорно хотелось сохранить за собой в литературе мужское имя. С этого момента она меняет и весб свой облик - теперь она, как героиня "Девицы-гусара", ставит все прилагательные, относящиеся к ней лично, в мужском роде.
Латуш, прочтя книгу, стал обвинять её в подражании Бальзаку, однако унес с собой подписанный экземпляр. Наутро он прислал записку: " Жорж, я приношу публичное извинение, я на коленях.... Я провел всю ночь за чтением вашей книги. О дитя моё, как я доволен вами!"
Это взволнованное признание язвительного и сурового судьи было просто упоительно!
Радость! Радость! Вскоре все газеты написали то же самое. Сам Бальзак тоже: Эта книга - реакция правды против фантастики, современности - против средневековья. личной драмы - против тирании исторического жанра. Я не знаю ничего, что было бы написано такк просто, задумано так восхитительно."
Её теперь считали выше мадам де Сталь. Предполагали, однако, что она станет со временем ещё более искуссной, но это будет стоить тепперешней её смелости, основанной на неведении...
И это писал о ней Гюстав Планш, пугало всех тогдашних писателей, хулитель самого Гюго и Бальзака, от которого, говорил он с отвращением, всегда пахнет опиумом, пуншем и кофе.
О предложил Авроре сотрудничество в журнале нового "Ревю". Состарившись от горького одиночества и от чересчур глубокого понимания жизни, он легко принимал чужие мысли, без всякой цели или системы. Это был безжалостный ум, критика была его опиумом. Он носил вечно засаленные куртки.
Санд (теперь мы так будем именовать Аврору Дюпен) нравились мужчина такого типа - независимые, гордые, бедные. И они подружились. Теперь она получала по 4 тыс. франков в год за 32 страницы текста еженедельно в "Ревю". За новый роман "Валентина" издатель "Индианы" предложил ей к тому же тысячу пятьсот франков, в качестве аванса.
Жорж Санд наконец почувствовала себя богатой и знаменитой.
Что же преставляла собой Индиана, так легко и сразу покорившая сердца передовых французов?
Это тип: слабая женщина, полная страсти, которую она должна подавлять в себе, потому что эта страсть осуждается законом и нравами общества.
Но это и воля, которая борется с неизбежностью, это и любовь, которая слепо натыкается на все противодействия цивилизации.
Итак, роман "Инидиана" напрямую выражал собственные чувства автора. Художественное перевоплощение было полным. НЕ нужно искать среди героев романа портреты Авроры и Сандо, разве что цвет лица смуглой креолки прямо напоминал смуглоту цыганско-испанской кожи самой Жорж Санд. Индиана разочарована как в своём муже, так и в любовнике.Основная тем - противостояние женщины, ищущей всепоглощающей любви, мужчине, скорее тщеславному и чувственному, чем влюбленному. Спасение приходит в конце, весьма притянутом за уши: в лице благородного кузена-англичанина, сэра Ральфа Брауна, который увозит её в долину её идиллического детства.
Валентина, героиня второго романа Жорж Санд, также светская женщина, неудачно вышедшая замуж за человека своего круга, но скучного и посредственного, страстно влюбляется в сына фермера, Бенедикта. Книга понравилась более всего тем, что действие было перенесено в народную среду, а это тогда казалось таким же романтическим, как и перенос в прошлое. Этот сельский роман, конечно же, всем понравился. Что же касется социальной темы, тоо тут, как говорят в таких случаях французы - с`est depend. Т. е. всё зависело от политических взглядов самого читателя, призыв к слиянию классов одним казался программным требованием, других это просто бесило.
Значение сен-симонистов, после нескольких лет полного успеха среди интеллигенции, былоуже подорвано разногласиями между его приверженцами по вопросу о браке. Её даже приглашали в на роль "богородицы" сен-симонистской церкви "против брака", но она не пошла на это - крестьянская осторожность, женская мудрость...
Жизнь её, так или иначе, стала другой. Она не ходила больше в редакцию, но и дома её надоедали слишком многочисленные посетители. Она стала запираться по вечерам в своём кабинете, где были её перья, чернила, пианино и огонь в очаге. Зябкая и трудолюбивая, она наслаждалась теплом камина и внутренним жаром творчества. Повести шли одна за другой без всякого видимого усилия...
Сандо, наблюдая эту литературную плодовитость, чувствовал себя униженным. Она звала его работать вместе. Напрасно...
Он отвечал: "У меня нет, как у тебя, стальной пружины в голове!"
Сандо боялся её потерять навсегда.
И были основания: она защищала свою свободу от любовника так же, ка и от мужа. Иду, куда хочу и не желаю ни перед кем отчитываться, - отвечала она довольно жестко.
В 1832 году Латуш, вечно всех подозревающий и всего боящийся, решает покинуть Париж навсегда, он передает Жорж Санд сою квартиру на набережной Малаке, где они и познакомились. Теперь уже ей принадлежал белый ковер и акация, буйно вторгщаяся в окно. Она навещает Латуша в его одиноком домике поэта-мизантропа, их встречи нежны и и полны счастья и сельской идиллиии - Жорж Санд сама ходит в курятник за яйцами, в сад - за фруктами, сама же готовит еду. Бальзак считал, что это связь, но письма Латуша говорят об ином - у них была лишь нежная дружба, влюбленная, разочарованная и полная сожалений...
В Париже она пишет письмо знаменитой актрисе Мари Дорваль, которая играла роли в пьесах Дюма и Виньи. Однажды, когда Жорж и Сандо разговаривали о каких-то бытовых вещах, дверь в их свартиру распахнулась и на пороге появилась женщина и, еле переведя дыхание, закричала: "Вот я! Вот Я! Это была Мари Доваль, она была больше чем красива - она была очаровательна. Красота была здесь просто лишней. Это не было просто лицо - это был яркий характер, это была трепетная душа. Фигура её напоминала тонкий тростник, трепещущий под каким-то таинственным ветром.
Дорваль сыграла большую роль в жизни молодой писательницы - Жорж Санд никогда не находила в любви мужчин ту абсолютную страсть, то счастливое забвение, которое она всегда искала. В хрупком Сандо недоставало человеческого тепла, Мари Дорваль была именно такой какой хотелось самой Жорж. Она видела в Мари свою душу.
Доваль тут же пригласила чету Сандо-Санд к себе на обед. Жорж пришла в очень узких брбках и сапожках с киситочками. Виньи, муж Мари, был шокирован. Этой женщине не больше 25-ти, - сказал он. - Она мне напоминает Юдифь. Внешность, речь, звук голоса, смелость высказываний - всё мужское...
А тем временем дружба Жорж и Мари крепла день ото дня. Встревоженный Виньи почувствовал опасность. Писательский Париж был очень маленьким городом. Как некогда в Ла Шатре, добрые люди теперь приписывали Жорж Санд трех любовников - Сандо, Латуша и Планша.
Сандо ревновал, иногда утешался на стороне, но расстаться с Жорж он уже не мог.
***
Летом 1832 года она приезжает в Ноан, теперь уже знаменитая и богатая. События опередили её самые дерзновенные мечты. И всё же жизнь её казалась ей горькой и пустой. Всё вокруг стало некрасивым, один тольк маленький ручеексохранил свой дивный запах мяты и душистых трав. Она нашла дерево, на котором Сандо вырезал их имена. По приказу Казимира оно было подрезано.
Всё проходит и сердце стареет... увы.
Горькая истина была в том, что она устала от лбовника, который так и не дал ей всей полноты того, о чем она мечтала. Оставшись без него, она почувтсвовала облегчение. Это её неприятно поразило. В то лето Сандо не приехал в Ла Шатр, и она не звала его.
Она пишет письма своим друзьям-мужчинам - вних столько лнежности и любви, что не понять, кто они ей - любованики или просто добрые друзья. Но это был обычный стиль г-жи Дюдеван. Однако Жюль очень нервничал. Он начинает писать ей страстные письма, но Аврора уже потеряла веру в его любовь. Да и кто бы усхитрился не разочаровать её? Ведь она искала идеал, мужчину, который бы был её богом и повелителем, а выбрала для этой цели человека слабого и вобщем-то обычного. Она была "мужчинского" характера - и ей хотелось полной свободы, но она была женщиной - и ей хотелось иметь своё гнездо и своих малышей. Она ухехала из Ноана, чтобы стать независимой, Но, лишившись своего дома и семьи, она поняла, что страсть, сводящаяся только к отношениям с любовником, не может её удовлетворить. Сандо любил сильно, но неблагоразумно, неумело - он не знал, что "женская гордость презирает" любовника, который готов принести к её ногам собственную гордость. И всё же порвать с Сандо было бы для неё неприятным. после такой сильной огласки благополучие этой связи сталотдля неё вопросом самолюбия. Но она знала цену своему чувству. И в октябре она вернулась к Сандо.
Наступило перемирие, они обменялисб кольцами, но длилось это недолго. В их близость уже вошло недовольство. Безделье, ставшее хроническим, Жюля её просто бесило - она сама работала, как заведенная.
Богемная жизнь, которой она так восхищалась ещё два года назад, теперь казалась ей эксцентричночностью дурного вкуса. Общественное мнение не одобрило бы разрыва Жорж и Жюля - они для них воплощали романтическую любовь, но вот сама Жорж показала свою слабую сторону. Общество приписывало ей Латуша и Планше. Бальзак верил этому, Сент-Бев утверждал, Санд отрицала, а Эмиль Реньо, знавший её близко, упрекал ееееё в "ненасытном кокетстве".
Отказавшись под предлогом работы от совместной жизни, она сняла для Жюля небольшую квартирку на Университетской улице в доме №17 и тут же стала обвинять его, что он там принимает любовниц. Возникла серьёзная обида, возвращени стало уже невозможно.
Если любовник не был для неё божеством, он становился идолом, которого надо было немедлено свергнуть с пьедестала.
На Аврору, всегда такую апатичную в повседневной жизни, в решающие моменты нападали приступы внезапного гнева и бешеной вспыльчивости. Она долго тянула с окончательным разрывом, но когда решение в начале 1833 года всё же было принято, она порвала сразу. по-мужски.
Она достала для него паспорт, купила ему билет в Италию, одолжила денег на дорогу. ГОраздо позже Жюль рассказал о деталях этой истории Полю Мюссе, злоупотребившему его доверием ( Мюссе потом написал весьма едкую новеллу про "Белую дроздочку" - где сатирически вывел все подробности этого союза и его разрыва. (Когда я прочла эту вещь-ещё до того, как подробно познакомилась с творчеством Жорж Санд и историей её жизни, я сразу подумала, что Мюссе это пишет о себе и своём романе с Жорож Санд - героиня узнавалась легко, ровно как и незадачливый тщеславный любовник, но и Жорж Санд тоже по-своему отомстила - она вывела образ Сандо в романе "Консуэло" - в персонаже по имени Адзолетто, и минусы тут же поменялись местами с плюсами... )
Мюссе так рассказывал (не в "Белой дроздочке", а в жизни) эту историю:
Аврора вошла к нему с билетом в руках и сказала: "Надо ехать". Потом пришла проводить его в мужском костюме, сером рединготе, стала помогать укладывать вещи.
ОН был в отчаянии, Мюссе подумал, что Жюль сошел с ума. Тот и, правда, принял морфий, но слишком большую дозу, и его тут же вырвало. В этом любовном дуэте он сыграл роль гризетки. Все строго осуждали Аврору, но, хотя она и действовала жестко, чтобы покончить с тяготившей её привязанностью, это всё же не по помешало ей проявлять максимум человечности по отношению к маленькому Жюлю.
Порвав эту связь, она успокоилась и сразу стала той деятельной женщиной, какой умела быть. 15 июня 1934 года она пишет своему другу Эмилю Ренье:
"...Почему я полюбила не вас? Не плакала бы я так горько сейчас! Но это моя последняя ошибка в жизни. Отныне между чистой дружбой и мной нет никаких претензий..."
Тем не менее всегда будет стена между чистой дружбой и красивой женщиной. Но не только разрыв с Сандо омрачал жизнь Санд в тот год - Латуш, болезненно-обидчивый (его образ воссоздал в другом персонаже романа "Консуэло" - композиторе Порпора), очень ревниво относился к своим ученикам. Если уж он вывел талант, то не мог допустить никоим образом, чтобы птенец вылетел из гнезда. Он грубо поссорился с Бальзаком, когда тот стал слишком самостоятельничать. Бальзак о нем писал Незнакомке: "Латуш завистлив, зол и полон ненависти. Это бочка яду.... Он так спесив, что уже выбрал себе эпитафию:
"Анри Латушу. Благодарный 19-ый век."
Латуш, и, правда, упрекал Санд, что она принимает у себя бальзака. А Бальзак, в свою очередь, остерегал её" в один прекрасный день "милый друг" Латуш превратится в злейшего врага.
Услужливые друзья донесли Авроре, что Латуш "говорит о ней с отвращением" - она предает друзей, пренебрегает советами...
Он, узнав о том, что она дружит с теми, кого он критикут, попросил передать ей - не приезжать больше к нему. Эта ссора причинила Жорж сильную душевную боль.
До сих пор её нравилось дружить с Бальзаком, всё ей нравилось в нем и вызывало восхощение, но вот она узнает, что бальзак водит дружбу также и с Сандо. И когда произошел разрыв между любовниками, бальзак, не колеблясь, сделал свой выбор. Он даже стал писать письма общим знакомым, в которых всячески хаял автора "Индианы" и "Валентины".
Через два года Сандо вернулся в Паприж, за это время он очень изменился - его белокурая кудрявая голва стала лысеть, но глаза стали глубже и выразительней, теперь он проклинал аврору. Его малозначительное дарование родилось именно из этих страданий, о них он напишет в своем романе "Марианна", и всё там будет почти правда. О Марианне (Авроре) он пишет: в ней больше силы, чем нежности, больше воображения, чем сердечности, больше любопытства, чем чувственности, она высегда жила в мире химер.... ещё в ранней юности она начертала себе героическую жизнь... полную пркрасной самотверженности и высоких подвигов... Она предвидела борьбу, сражения. ускользающую любовь, мучительное блаженство. она исчерпала всю радость любви до того, ка испытала её..."
Так, по сути, оно и было.
***
Бег времени и жизненные случайности постоянно приносят нам новых людей, некоторые из них, будучи выброшенными на наши берега, так и остаются на них. Потеряв Латуша, Жорж Санд обрела себе нового наперсника - Сент-Бёва.
Он был молодым критиком, ему, как и Жорж, было в 1833 году 29 лет, но он уже приобрел себе репутацию тонкого ценителя литературы. Его лицо, полное, чисто выбритое и хитрое, не было красивым, в нем было что-то похотливое, мягкое и злое. Неустроенный в личной жизни, он пытался войти в семью Гюго. Потом, влюбившись в Адель, возненавидел Виктора. В своих записных книжках стал его зло высмеивать.Великолепный критик, он смешно завидовал писателям и поэтам, сожалея, что сам не создал ничего, будто литературная критика - не творчество!
Он любил выманивать у женщин их секреты. Он вкрадывался к ним в доверие, исповедовал их, а потом гениально использовал их нескромность. В разговоре он блистал вспышками, как светлячок. Он словно скрывал гениальный ум за банальными фразами, но сверкащая искра поминутно выдавала его...
Начиная с "индианы", он постоянно расточал похвалы Жорж Санд. Она сама первая написала ему, что очень хочет его дружбы. Для такого собирателя признаний Аврора явилась прекрасной добычей. А для Жорж он быстро стал драгоценным советником в литературе и чувствах. Когда поднялась буря разрыва между Сандо и Санд, он снисходителньо наблюдал издалека, обедая с любовницей шатобриана Ортанс Аллар, циничной и ядовитой женщиной было что обсудить. Но она была также подругой Жорж, однажды она привела на совместный обед молодого женевца с серебряными волосами Шарля Дидье, но... у каждой женщины, рано или поздно, появляется интерес к человеку, которого лоюбила его подруга. Аврора с большим любопытсвом разглядвала Дидье, но в тот вечер она не понравилась красавцу-женевцу, протестанту, избалованному женщинами:
"Немного суховата, необходительна, у неё оригинальный ум, но не думаю, что она способна на страсть"... (он привык, чтобы за ним ухаживали, его добивались...).
Чувственные люди обладают инстинктом. Он не ошибся. Роман "Лелия", который тогда вынашивала в своём горе Жорж, и который уже частично прочел Сент-Бёв, был правдивым признанием в бессилии тела. Это книга, безнадежно испорченная экстравагартными характерами персонажей, но ценная своей огромной искренностью. Её надо читать не в исправленном варианте, где Санд подкорректировала себя, пожалев, что выдала свои слабости так просто, а в оригинальном издании 1833 года.
Лелия - женщина, отрицающая любовь. Она красива, но холодна, как статуя. Молодой поэт Стенио любит её страстно, но тщетно пытается оживить мрамор. Он приходит к выводу - там, где нет любви, там нет и женщины. Но Лелия уже не может отказаться от него - она любуется им, в числе прочего, как своим ребенком.
Теперь тема любовницы-матери уже навечно поселилась в её творчестве.
Но она хочет другой любви и завидует куртизанкке Пульхерии, олицетворяющей плотскую любовь. Лелия следует её примеру, но её ждет горькое разочарование: " Я забыла, что надо быть молодой, а природа забыла меня разбудить".
С этого момента - только самопожерствование и самоотречение. И в этом всё её теперешнее счастье.
Дон Жуан идет от женщины к женщине, потому что ни одна из них не дала ему счастья.
Лелия идет от мужчины к мужчине, потому что ни один из них не доставил ей даже удовольствия.
Роман доказывает, что на рассудок автора наконец пролился свет - Жорж Санд к 30-ти годам стала ясно анализировать себя.
Вот что написал Сент-Бёв автору после прочтения"Лелии":
" Широкая публика откажется от романа... Но зато он будет высоко оценен теми, кто увидит в нем самое высокое выражение вечных помыслов человечества..."
Далее он искренне до ужаса изумляется, как это женщина, не достигшая ещё 30-ти лет, постигла так много о человеческой природе.
Аврору смутило лишь одно - теперь её полностью расшифровали!
Она, смущенная тем, что так порочна в галазах проницательного читателя, ответила на следующий же день:
" ...Вы сказали, что меня боитесь! Прогоните эту мысль, примирите меня с Богом, не оманывайтесь моим дьявольским обличием, клянусь, я просто напускаю его на себя... Протяните мне руку и оставляйте Сатане..."
***
В каждой женщине - из любви к любви - живет сводница; женская сущность Сент-Бёва неудержимо толкала его на сводничество. Жорж Санд, ведя одинокую, свободную жизнь в Париже, не могла так долго оставаться без опеки мужчины - это слишком многих напрягало. Однако найти любовника для Лелии было очень непросто. И у Сент-Бёва родилась крамольная мысль выставить на торги кандидатуру философа Теодора Жуфруа.Голубоглазый, медлительный Теодор, рожденный в горах Рейнской Юры, был в то же время и суровым, и мягким. Всё же он оставался нетронутым дитятей гор, чем и гордился. Он недавно защитил в Сорбонне диссертацию на тему: "Прекрасное и возвышенное". Многое у них с Авророй было общим - любовь к поэзии и природе...
Но мысль сделать его лбовником Лелии была просто нелепой - она пресытилась бы мгновенно. Однако Жорж, привыкшая беспрекословно подчиняться своим духовным наставникам (как Консуэло Порпоре), смиренно согласилась - его принять. Но просит также Сент-Бёва предварительно подготовить Тео, рассказав ему обо всех её минусах, ибо она только:
"... внешне холодна и суха, лень (её) непреодолима, а невежество (её) позорно... Именно это заставляет (её) быть молчаливой",
и что она немного боится "таких добродетельных от природы мужчин"...
Однако в последнюю минуту здравый смысл взял верх, и она отменила встречу. А Сент-Бёв её терпеливо, как истая сводница, научал:
"Будьте Лелией, но.. только в прозе! А в будничной жизнине пренебрегайте и полусчастьем, иногда и они кое-что дают нашему сердцу..."
И она ещё раз убедилась, что у неё сейчас есть единственный друг - Сент-Бёв. Как же она могла ему не доверитиься - целиком и полностью?!
Однако истинной наперстницей Жорж в эти дни всё-таки стала Мари Дорваль, сочетающая в себе, наряду с величием и страстью полный абсолютный цинизм. Вероятно, диалоги куртизанки Пульхерии и Лелии как раз и воспроизводят их интимные беседы.
Жорж, обожавшая театр и Мари, не пропускала ни одного спектакля с участием Дорваль. Она пишет ей каждый день пламенные письма:
"... ...У вас, моя маленькая, есть так много всего в жизни! У меня ничего! Ничего, кроме вас, которую целую тысячу раз..."
Но между ними попрежнему стоит муж Мари - Виньи, автор пьес, в которых она играет.
Жорж была готова сопровождать Мари в турне, хоят бы в роли камеристки. В этой женщине, познавшей жизнь гораздо глубже, чем она сама, Жорж находила свою собственную потребность в абсолютном. Но Виньи невозможно было разубедить - он ещё сильнее стал опасаться влияния этой сторонницы свободной любви на свою любовницу. О santa simplisitas! Велилепнеой куртизанке Мари Дорваль, влюбленной лишь в своё прекрасное тело, уже нечему было научиться в этой области ни у одной женщины!
В этом мятущемся состоянии, когда Жорж иступленно искала для себя какого-то сердечного открытия и абсолютной искренности чувств, она и повстречала человека очень циничного, который посулил ей всё сразу.
Проспер Мериме, как и Анри Бейль, был из породы людей сентиментальных, но чем-то травмированных в детстве - вот как раз из таких дьявол и штампует донжуанов.
Он находил удовольствие в том, что говорил о любви на языке профи с грубостью студента-медика, и это обеспечивало ему оглушительный успех в фойе Оперы и в нескольких будуарах. Встерив красию Жорж, боггатую и знаменитую, при этом умную и экстравагантную, он немедля решил присоединить ещё один скальп к своему боевому ожерелью.
Ухажитвания начались в 1833 года - но безуспешно. Она несколько раз давала согласие принять его, но в последнйи момент отказывалась - под любым предлогом (голова болит, муж должен приеэать и т.д....)
Он, став ироничным и желчным, пишет в ответ:
" ...сообщите мне, буду очень признателен, понравились ли вы, уходит ли ваш муж когда-либо из дома без вас...)
И он одержал победу "на 48 часов тем фанфаронством, с которым он показался всему свету на лестнице Оперы, неся на руках маленькую Соланж, уснувшую на последнем акте "Роберта Дьявола".
Жорж нашла в нем человека спокойного и сильного, который к тому же поразил её могуществом своего ума. И она в темпе пушечного залпа выложила ему все жалобы Лелии. Он засмеялся. И вот уже в апреле 1833 года она сама предлагает ему любовь-дружбу. Он отвечает, что может любить "только при одном условии", и что всё остальное - просто литература. Это было самое неверное представление о любви, но состояние Жорж в тот момент было столь безнадежно, что бедная женщина была готова уцепиться за любую соломинку. И она была покорена его авторитетным тоном.
"Я думала, что он обладает секретом счастья... - писала потом Жорж Сент-Бёву, - я надеялась, что его пренебрежительная беззаботность вылечит мою ребяческую чувствительность".
"Хорошо, - сказала она наконец Мериме, - я согласна. пусть будет так, как вы хотите, если это доставит вам удовольствие. Что же касается меня, то я предупреждаю вас - я уверена, что не получу никакого."
Пошли к ней, вместе поужинали, горничная помогла ей надеть платье в турецком стиле...
Потом Мериме говорил, что во время этой сцены Жорж проявила такое полное отсутствие стыдливости, что это тут же убило всякое желание у него.
Наверное, она очень старалась показаться ему более развязной, чем есть на самом деле, и в результате этот спектакль "Школы любви" по Мериме был безнадежно провален.
Записной Дон-жуан, как и его друг Стендаль в подобном же случае, потерпел полное и сокрушительное фиаско - короче, упал и не отжался.
И тут, к своему великому удивлению, он обнаружил, как она стыдлива, как ей не хватает спасительной ловкости, как по неопытности, так и в силу гордости... Раздраженный вдвойне, он стал грубо и глупо шутить.
Когда он ушел, Аврора долго плакала - от стыда, отвращения и чувства полной безнадежности.
На завтра она обо всем рассказал Мари Дорваль. Дорваль тут же разнесла эту новсть - рассказав с приукрасами историю "падения Мериме" Дюма, самому большому болтуну Парижа. Так эта история в кратчайшие сроки стала достоянием всего Парижа.
Добрые друзья сказали Жорж Санд, что её предала Мари Дорваль. Они были плохо встречены.
" Да, - сказала Жорж, - она предала меня, но один только раз, вы же предаете меня всякий раз, когда есть к тому хотя бы малейший повод. Она просто повторила слово, которое я ей сказала, вы же говорите от моего имени слова, которых я вовсе не произносила... Не мешайте мне её любить, её недостатки я сама знаю.. что не делает чести фантазии господина Дюма.
Вы указываете на её пороки, но порок вокруг и - внутри вас самих".
Через 14 лет Жорж напишет в своем дневнике по поводу этой истории:
" ...она всё та же! и я по-прежнему её люблю и уважаю ещё больше."
И никаких угрызений совести. Она рассказывала только факты, безо всякой лжи и жалоб. Это была погоня за счастьем на очень зыбкой почве. Она промахнулась.Влюбиться по-настоящему, как Дорваль, было бы в её глазах и победой, и искуплением. У неё не было по отношению к Мериме злого чувства.
Она писала:
"Если бы Проспер меня понял, может быть, он полюбил бы меня, если бы он полюбил, он бы подчинил меня себе, а если бы я смогла подчиниться мужчине, я была бы спасена, ибо свобода гложет меня изнутри. И... убивает!"
Но если бы она могла подчиниться какому-либо мужчине, она не была бы уже Жорж Санд.
***
Какое смятение!
Ещё 10 дней назад она свято верила, что сможет любящего её мужчину научить быть таким, каким ей хотелось его видеть. Она была Стенио - по-прежнему неопытная и легковерная в любви, пылко и боязливо ожидающая будущего. Считая, что все дело в несводе выбора в браке, она все надежды возложила на свободную связь. Но и здесь её постигло суровое разочароваение.
Она так и не поняла, что гений всегда одинок и что не существует духовной иерархии, единогласно принятой лучшими людьми.
Она принимала за поэтов всех, кто пишет стихи. Но два года жестокого опыта доказали ей, что большие люди - это ещё не гиганты, и что мир полон диких животных, и нельзя сделать ни шагу, чтобы не наступить на одного из них.
Она искала выдающихся людей, а ей встречались жалкие и трусливые, лицемерные и коварные.
она познала опасность искренности.
Люди, к тому же, очень не любили, когда с них срывали маски.
И то,что делают со своим телом развращенные старцы, делают иные ложные "гиганты духа" со своим сердцем.
Летом 1833 года, усталая и измученная, мечущаяся между ужасами самоубийства и вечным монастырским покоем, она реально ыла Лелией, жаждущей любви, но не способной к смирению, без которого любви и не бывает.
И тем не менее она в глубине души всё ещё знала, что девушка из английского монастыря, амазонка из Ноана, милосердная к несчастным, ищущая знаний, чистая и серьёзная, ещё жива. В ней, этой всё ещё Лелии, проявлялись черты Манфреда и Лары. Но Байрон, даже изображая дьявольского героя, всё равно остается неисправимым Кальвинистом и нежным любовником. Когда же Жорж Санд пребывала в счастливом состоянии от общения с Мари Дорваль, она переставала быть Жорж Санд. Ана на эти часы преквращадась в Аврору Дюдеван.
Когад же она оставалась одна в своей квартире На набережной Малаке, рядом со спящей Соланж, она находила в своей душе только одно чувство - потребность верить в любовь, возможно, в любовь божественную.
***
Однако она больше не плачет, нет!
Она слишком ещё полна жизненных сил, чтобы плакать долго. Она просто сказала себе - не нашла, потому что плохо сикала. И где-то он есть, её идеальный любовник. И когда-нибудь стасть поведет её к воротам рая.
И она продоложает пристально рассматривать талантливых людей, окружающих её подобно одалискам султана в тиши гарема.
Сент-Бёв мог бы ей понравиться, несмотря на своё румяное лицо "преждевременно расплывшегося херувима", после позорного провала циника она охотно передала бы своему напреснику роль первого любовника. Но Сент-Бёв, слово что-то почуяв, пустился в бега. Она же не могла понять - почему?
Жорж Санд просит общих знакомых передать ему, чтобы он не беспокился на этот счет, потому что теперь "мужчины интересуют её не больше, чем прошлогодний снег".
Но именно этому никто не верил.
Сент Бёв, случайно заглянувший в бездонную пропасть, таящуюся за очарованием Жорж, и в ужасе отступил. Ему явно туда не хотелось - бросаться очертя голову. В письме же написал мягко, что просто дружба с ней трудна. Но дружить на расстоянии он был по-прежнему не прочь. Но по мнению Жорж - это было и грустно, и смешно. Но на ссору с ним она не пошла. Он был влиятельным критиком, а она была злопамятной только в любовных делах, здесь же любовь так и осталась ни при чем.
Её второй постоянный критик, Гюстав Планш, стал всё чаще к ней захаживать на набережную Малаке.Любовник? Париж это утверждал. Но Париж это говорит всегда. Она же всё отрицала.Она просто сделала из него своего вернорго рыцаря, и он был горд этим званием. Он всё делал по её дому - ходил за детьми, водил её мужа в театр, приносил покупки...
Мари Дорваль оставалась единственным её сердечным другом. Виньи стал перехватывать письма Жорж его жене. Он говорил:
"Я запретил Мари отвечать этой Сафо, которая ей постоянно надоедает."
Но слишком восхищалась Мари, чтобы долго помнить обиды. Рпаботала она по-прежнему много, но жизнь казалась пустой, а сердце молчало. Сент-Бёв был в поисках новой кандидатуры на роль любовника Жорж, на этот раз его выбор пал на имолодого поэта с развевающимися светлыми волосами - романтика Альфреда Мюссе, стройного и красивого, как античный бог. Ему было 23 года, и об был на 6 лет моложе Жорж. Снт-Бёв восхищался Мюссе, может быть, именно потому, что Мюссе был таким, каким хотел быть сам он.
Это был идеальный образ юного гения.
Мюссе заинмствовал у Байрона его дендизм. Редингтон с бархатными отворотами, доходящий до пояса, надетый набекрень цилиндр, высокий галстук, небесно-голубые брюки - ляжки в обтяжку - всё это делало его элегантность несколько утрированной. Когда Сент-Бёв предложил привести к ней Мюссе, Жорж ответила отказом - он слишком денди, мы вряд ли подойдем друг другу..
В литературном мире о Мюссе говорили плохо. ОН блестяще дебютировал в 1830 году, и тот час же салон Арсенала принял его с восторгом. Но неблагодарный только посмеялся над этой славой и над своими собратьями. Он писал на них пародии и эпиграммы.
Мюссе был ребенком, слишком избалованным женщинами, херувимчиком, прочитавшим "Опасные связи" и "Манфреда". Он познал секс раньше любви, и не нашел в нем счастья, ошибочно думая, что это и есть любовь. Тогда, от детской почти обиды, он пристастился к шампанскому, опиуму, проституткам. Как и Байрона, его неудержимо влекло к разврату, только там он находил полную свободу. Обманутый неоднократно продажной любовью, он затаил зло на всех женщин мира.
Но в нем ещё жил нежный и чувствительный паж.
Из этого контраста и родилась его поэзия, а художник никогда не отказывается от того, что питает его гений. ОН это понимал, и потому продолжал свои безрассудства. Но "с развратом не шутят", и с юных лет его нервы были никуда, ревнивое вдохновение непостоянно, а кошелек хронически пуст.
На обеде "Ревю де ла Монд" Жорж Санд была приятно удивлена тем, что он, этот денди, вдруг окзался добродушным. Жорж сама не была остроумна, но эту способность у других она высоко ценила - Мюссе же без устали блистал остротами.Что до него, то он улыбался, глядя на маленький кинжал за поясом у своей соседки по столу, и он был околдован большими черными глазами, блестящими и кроткими, вопросительно смотревшими на него. Андалузка со смуглой грудью янтарного отлива возбуждала его, белокурую бестию.
Дома он взял том "Индианы", прочел его с карандашом, вычеркнул половину прилагательных, потому что обладал большим вкусом и лучшим стилем, чем Жорж, и направил ей письмо, которое сопровождалось беспощадными стихами "После чтения "Индианы".
Откуда, Санд, взяла сцену из романа,
Где Нун с любовником в постели Индианы
Так наслажденьем упиваются вдвоем?
Кто диктовал тебе ужасную страницу...
Обращение на "ты", настойчивые вопросы создавали иллюзию поэтической близости между ними. Последовала переписка в стиле Мариво. Жорж вновь обрела веселость. Мой мальчуган Альфред - так она называла его теперь. Она принимала его без затей - в домашних туфлях без задка и каблука (в банальных шлёпках), желтый халат нараспашку, садилась на ковер и курила при нем длинную вишневую трубку. Разговор всегда шел в шутливом тоне.
В июле "Лелия" была закончена, и он получил пробный оттиск. Он восторгался. Но в смысле "хотите или нет", он уверял по-прежнему, что между ними "Балтийское море".
"Вы можете предложить лишь духовную любовь, а на неё я не могу ответить ни одной душе, но я могу нет, не другом, это тоже слишком духовно для меня, но неким приятелем, не имеющим ни значения, ни каких-либо прав, но зато получившим право куритьт ваш табак, мять вашипеньюары, и схватывать насморки, гуляя с вами под каштанами современной Европы..." - писал он Жорж.
Её нужны были для Лелии богохульные стихи, которые поет Стенио по пьяни, И Мюссе сочинил Inno ebrioso.
Но потом он вдруг исчез, а через некоторое время прислал ей письмо - "я влюблен в вас. Я влюбился в первый же день, когда увидел вас."
Она колебалась некоторое время. Она не была, вопреки молве, нещадной людоедкой, тут же устремлявшейся на запах свежего мяса.
Он продолжал писать, угадывая с прозорливостью гения ход её тайных мыслей.
юбите тех, кто умеет любить. Я же умею только страдать... Прощайте, Жорж, я люблю вас, как ребенок."
Как ребенок!
Он задел самую чуствительную струну её сердца. От этого признания обы была близка к обмороку. Пришло! Пришло долгожданное счасть!"
И Мюссе вскоре переехал на набережную Малаке.
Она снова захотела вести совместное хозяйство, чтобы быть ему не только любовницей, но и заболивой матерью.
Водворение нового фаворита на МАлаке не обошлось без драм в кругу её постояяных друзей. Гюстав Планш и друзья - парижские беррийцы, верные псы, приыкшие вечно сидеть у ног Жорж, подняли вселенский вой против пришельца. Планш выгнали, потоум что он был неопрятен, а это шокировало щеголя Мюссе.
И тут вышла в свет "Лелия". Санд посвятила её "Господину Г. Делатушу", он был возмущен, ка орфографией, так и дерзостью автора. И она уничтожила его имя в последующих изданиях.
Книга вызвала в прессе бурю. Лицемеры почувствовали, что теперь у них в руках все козыри.
"В тот день, когда вы откроете эту книгу, закройтесь в своем кабинете, чтобы никого не заразить, если у вас есть дочь, отошлите её из дома, чтобы душа её осталась чистой и невинной..." - так писали её вчерашние друзья. И только бедняга Планш опубликова в "Ревю де Ле Монд" смелое восхваление "Лелии" и её автору. К тому же, он добавил, что женщины, конечно же, поймум Лелию.
После этой статьи Планш послал секундантов к автору оскорбительной статьи. Париж снобов забавлялся этой дуэлью. Планша называли "наёмным убийцей".
Альфред Мюссе был возмущен - он сам хотел драться, но его опередил Планш. А Сент-Бёв осторожно выжидал, чем всё кончится, когда буря уляжется. Санд просит его написать о "Лелии", он отмалчивается.
Между тем отношения с Альфредом только укреплялись. Она помолодела на 10 лет. Она не уставала повторять - "мой ребенок"...
Опять в квартире на набережной Малаке звучал смех и была радость. ОН сочинял смешные стихи и очень её веселил:
Жорж в комнате своей сидит
Между цветочными горшками
И папироскою дымит.
Глаза её полны слезами.
Слёзы тут присутствуют лишь для рифмы. Или этио был смех до слёз. Альфред был неутомим на придумывание различных шалостей. Он мог за ужином выйти к гостям, переодетым служанкой, в короткой юбке, и опрокинуть графин с водкой на лысину какому-нибудь важному гостю. Жорж его всегда поощряла в подобных делах. Но, как сказал Гёте, "начало всегда приятно, надо уметь остановиться на пороге".
Начало: каждый открывает другого, каждый выставляет все сокровища своей души и ума напоказ. ПЕрвые недели в этой квартире, из окон которой открывался самый очаровательный пейзаж, были потрясающи. Что может быть прекраснее этой жизни?
Однако вскоре разность их характеров и привычек дали себя знать - Жорж, пунктуальная трудоголичка, могла вспрыгнуть с постели посрединочи и сесть за работу, чтобы к сроку сдать рукопись в издательство, Альфред же продолжал спать, ка сурок. Когда же он просыпрался, она строго отчитывала его за леность, как некогда Сандо. Но он шутливо оправдывался:
" Я итак работал целый день, потом вечером я сочинил десять стихов и ночью выпил бутылку водки. Она выпила литр молока и написала полтома за это время..."
Но она вырвала его из медленного самоубийства, и за это он ей был сердечно благодарен.
Друзья, однако, не оставляли надежды на то, что всё вернется на круги своя и снова верные беррийские псы будут вечерами сидеть у ног госпожи, и потому то и дело напоминали ему об участи Сандо и водили показывать черные флаги затонувших кораблей в устье Сены...
В жизни этой женщины тоже есть черный флаг, говорили они.
Но Мюссе был не из трусливых - он охотнее отдавал себя и своё сердце той женщине, которая грозилась его растерзать.
Однажды они поехали на несколько дней в Фонтенбло, провести несколько дней среди утесов. Сначала всё было хорошо, она смело, с почти детской отвагой, шагала впереди, в мужском костюме и с песней во всё горло. Альфред едва поспевал за ней. Домой они возвращались в обнимку, притихшие и счастливые. Но она ночная сцена всё оспортила. На кладбище при лунном свете у Альфреда случился приступ галлюцинации - он увидел бредущий навстречу призрак в изорванной одежде и растрепанными волосами. Это был он сам...
Испуг был так силен, что Альфред упал на землю ничком. На следующий день он смеялся над собой и даже нарисовал карикатуру с подписью:
"Упавший в лесу и во мнении совей любовницы."
А под карикурутрой Жорж:
"Сердце столь же растерзано, сколь и платье."
Однако она не увидела ничего смешного в этом случае.
И через 16 лет, его другая любовница - актриса Луиза Алан-Депро точно также оставила свидетельство о схожем припадке Мюссе. Это была всё-таки болезнь. Так существо изысканное вдруг превратилось в банального душевнобольного - он разговаривал с призраками... Вынести это было выше её сил.
И теперь она видела уже другого Альфреда - человека, которым владел какой-то демон, человека слабого, заносчивого, деспотичного, ничтожного, доходящего до крайности как в хорошем, так и в плохом.
Но проблема была в том, что её привязала к Альфреду именно его слабость - он понимал это и сознательно выставлял напоказ трогательную болезнгенность своего гения, но как только его слабость одерживала победу, он немедленно перемещался в другое состяние - тут же появлялись и силы и напористость, чтобы немедленно причинить ей страдание. Но и также страдать самому - это был неисправимый садо-мазохист, и не только ради творчества, но и для постели. Однако здоровья у Жорж Санд пока было ещё в избытке, и она терпеливо сносила всё, что вытворяло это "милое дитя", он же её называл "мой Жоржо".
И в этом дуэте мужскую партию приходилось исполнять именно ей!
Мечта о простом женском счастье рушилась на глазах.
***
Они оба очень хотели увидеть Италию. Мюссе воспевал эту страну, не видя её, а Санд вожделела Венецией, надеясь на чудо возрождения в своей душе. Она обратилась к матери Альфреда, чтобы та разрешила ему поездку, пообещав свою нежную заботу
"о больном". Что до Казимира, то он сам уже давно уговаривал жену поехать куда-нибудь путешествовать - для образования и развлечения.
Однако не всё было так радужно в их отношениях в эти дни. - Альфреда мучил вопрос: почему Планш, изгннанный из дома, присвоил себе честь вступиться за Жорж Санд?
Он сделался ревнивым, и это было невиносимо.
В декабре 1833 года они уехали - на чемодане стоял номер 13. Потом Санд на выходе наткнулась на тумбу, и едва не сбила с ног разносчика воды - он расплескал под ноги пололвину своей ноши. Но чета не боялась ни бога ни черта.
На параходе Мюссе жестоко страдал морской болезнью, Санд, с папироской в зубах и засунутыми глубоко в карманы руками, смотрела на него с превосходством.
Альфред это противостояние отразил, какм всегда, стихами:
Жорж с верхенй палубы не сходит,
и папироскою дымит.
Мюссе больной живот подводит,
он как живтное стоит...
Внизу он нарисавол смешную карикатуру на себя самого и подписал:
"Homo sum humani nihil ame alienum pulo",
что означало в переводе с латыни:
"Я человек и ничто человеческое мне не чуждо".
Теперь Альфред находил её слишком педантичной, мужественной и чересчур сильной. Даже путешествие не изменило её привычек. Она должна была закончить роман и по восемь часов работала каждый день, требуя, чтобы её в это время никто не беспокоил. Она даже запиралась на ключ. Если Альфред протестовал, жалуясь на скуку, она советовала ему тоже поработать. Даже сочинила для него сюжет. Но...
Истинная победа мужчины приходит тогда,когда женщина свободно признает, что он - её судьба. Но судьба Санд оставалась в стороне от её любви.
Измученный и униженный, Мюссе становился нестерпимо грубым. Стал называть её на людях дурой и монахиней... Что ему скучно с ней в постели...
Это было уже слишком. Пораженная в самое сердце, она переходила в контратаку:
"Вот это как раз и хорошо, ты не станешь вспоминать обо мне в постели с другой женщиной."
Однако теперь уже оба были измучены порядком, а вскоре в Генуе она заболела лихорадкой. Болезнь и любовь плохо уживаются вместе. Мюссе, избегая этой горячечной постели, зачастил к проституткам и запил. Его снова тянуло в его "простое приземленное прошлое".
Разве художник рожден для неволи? - говорил он в своё оправдание. Чрезмерно владеющая собой женщина всегда выводит мужчину из себя и вызывает его отчаяние. Он начинает чувствовать со всей остротой свою неполноценность, потому что такой мужчина хочет от любви, на самом деле, только одного - полного подавления личности женщины
В Венецию они прехали ночью, черная гондлола была похожа на гроб. Только любви под силу преобразить этот город и сделать его прекрасным, и никак пейзажи и осбстановка не могут создать любовь. Возрождения Жорж, увы, не ощутила. Розовые дворцы и золото собора Святого Марка не смогли оживить любовь, необратимо угасчавшую в этих двух сердцах. Однажды вечером он прямо сказал ей:
"Жорж, я ошибся, прости, ноя не люблю тебя".
Она была сражена, но голоос совести и болезнь не позволили ей уехать немедленно и бросить его здесь - в чужой стране - одного и без денег. Они попытались вернуться к прежним товарищеским отношениям. Но теперь это было уже невозможно, он скучал и постооя\нно зевал. А вечером он уходил, куда? Неизвестно. Сначала их разделяла просто скука, потом возникло и отвращение, которое разогрела ещё и дизентерия, начавшаяся сразу после холеры. Теперь он не вылезал из пропитанных гниющей водой притонов Венеции и пил всё, что под руку попадало.
Однажды утром он вернулся весь в крови. И тут же с ним случился очередной припадок. Это было похоже на воспаление мозга. Она испугалась Он мог умереть пямо сейчас. Какой ужасный конец у этого романтического союза!
Она вызвала врача. Потом она сошлась с ним прямо у постели безумствующего Альфреда, и было это не сложно - день и ночь они, не отходя, дежурили у одра, он был на грани.
Паджелло, так звали врача, спросил её, не хочет ли она написать роман о Венеции? Она посмотрела на больного. Альфред уснул. Они пересели ближе к столу. И она написала длинное письмо, которое тут же передала ему в руки:
"... Сохраняется ли в твоем теле душа, когда ты отрываешься от груди той, которую любишь? Ятвое молчание...Я припишу твоим поступкам тот умысел, который сама пожелаю...
Я хотела бы не знать твоего имени...Оставим же всё так, как есть... Спрячь от меня свою душу, чтобы я всегда могла считать её прекрасной..."
Как же нравился, надо полагать, Прусту этот текст - ведь это буквально сон Альбертины! (Санд=Альбертина?!, вот это изысканная наглость! Но в этом весь Пруст!)
Взыскательные любовники предпочитают, чтобы идол был немым - чтобы не разочаровать ненароком. В этом случае Паджелло был не только немым, но и перепуганным насмерть. В его спокойной жизни прямо над головой грянул оглушительный гром и сверкнула молния.
Ослепительная и смертельно опасная. Как многие завоеватели, он понял, что скорая победа принесла ему лишь разгромное поражение. Какой скандал вызовет в Венеции эта связь!
Молодой врач, только начавший практику, всё же не устоял перед искушением.
Мюссе видел её на коленях у врача, потом они целовались - Жорж сказала, что это был всего лишь его бред. Тк эти отношения и остались под вопросом - Мюссе плохой, ненадежный свидетель.
Достоверно лишь то, что с появлением молодого венецианца возни мир, в котором он, Мюссе уже не участвовал. Что ж, сам и виноват, зачез же было оскорблять её? Теперь она брала реванш. Однако ревность рождается тогда, когда третий понимает, что двое других - это сообщники, а он третий-лишний. Но пройдет время, мир между Жорж и Альфредом снова восстановится, и тогда третьм лишним будет Паджелло, теперь его безжалостно исключат.
И тогда уже начнет страдать венецианец. Но зачем ревновать Альфреду, ведь он уже извинился перед Жорж за то, что любовь была ошибкой. Потому что ревность способна на время снова пробудить чувство (не любви, а утраты любимой как собственности), и тогда появляется новая ценность в этих снова возникших отношениях - нашлось ведь нечто, что ранее было неоценено!
А может, он поверил, что Жорж, желая отделаться от него, хочет поместить его в психбольницу? Но Жорж, неотступно присматривавшая за больным, хоть и называла его безумным, то лишь потому, что она боялась этого безумия, а не потому, что в него уже окончательно поверила. Но Жорж, как только он выздоровеет, обязательно еум всё скажет. Так требовала её искренность. Она потом молила бога:
"...Мой, верни мне мою жестую силу, верни мне страстную любовь к жизни, которая овладела мною в Венеции, как приступ бешенства, среди самого ужасного отчаяния..."
Но это так не вязалось с нежнейшим Паджелло! А Альфред обо всём, что происходило в его душе в те венецианские дни, напишет в "Исповеди сына века":
"Неужели в нас самих есть что-то необъяснимое, что жаждет несчастья?"
И дело лишь в том, что уверенность в несчастии не так горестна, как подозрение. Страдания ревности вызываются гордостью и любопытством. Любовник хочет властвовать безраздельно над другим существом. Ему это не удается. Его партнер теперь превращается в его противника, свободного и неподконтрольного. Единственное средство лишить его этоой свободы - знать, а не подозревать. Тогда ревность может успокоиться или вообще уйти. Заноза в сердце Мюссе так и осталась навсегда - "вот они вошли в темную комнату и... опять проклятая неизвесть"...
Жорж отказалась отвечать на этот вопрос. Это тайна, сказала она безжалостно. Ведь он первый порвал с ней, и она уже не обязана говорить ему всё. В конце марта они разъехались окончательно. Лишь изредка обменивались запсками через гондольеров. Но Мюссе был не только несчаслив потерей этой связи, но и счастлив тем, что покончил эту связь красивым жестом, о чем, конечно, можно спорить.
На прощание Жорж поцеловала его по-матерински нежно. Он уехал в Париж, а она осталась в Венеции с Паджелло. Там за пять месяцев она закончила роман Жак" и послала его Мюссе с сухим посвящением:" Жорж - Альфреду".
Там же она написала "Письма путешественника", сделала наброски итальянских новелл. "Жак" не понравился Бальзаку, он нашел книгу пустой и лживой, мол, это совет мужьям, не дающим свободы женам, покончить с собой ради сводобы оных...
Роман действительно был слаб, в свободное время она с тем же упорством шила и вязала. Она украсила своими изделиями всю комнату для возлюбленного венецианца. Это была очень хозяйстенная любовница. А Паджелло был влюблен и смущен. Прежние любовницы пытались вернуть его, одна из них даже порвала его выходной костюм. (Эти сцены живо описаны в "Консуэло", веницианские главы. ) Но он любил свою француженку, однако работы не бросил, и у них было всего восемь часов общего времени - чтоо сулило роману длительность. Пьетро был беден, ведь онттолько начинал практику, у него не было денег на подарки, и он аждый день вставал на заре, чтобы привезти из загорода свежих полевых цветов для Жорж.
Это было, конечно, счастье. Но пресное - для такого человека, как Жорж. Санд и Мюссе с радостью вернулись бы к несчастливым дням. И она пишет ему письма нежности и печали.
Как трудно отказаться ей от своего идеала - любовное трио!
Что до Мюссе, то как только он оказался от неё в географической отдаленности, тут же стал сожалеть о своём поступке и теперь состердоточился весь на ней, пугающе отсутствующей. Он почти искренне играл в благородство, передавая слова любви её новому любовнику... Но и она не уступала ему: "...умоляю, тебе нельзя ни вина, ни женщин, ты ещё слишком слаб."
Они договорились о нейтралитете, мол, никто из низ двоих не виноват. Что виноваты их бешеные характеры: их творчество не совместимо с жизнью обычных влюбленных. И преданность стала прежней.
Вернувшись в Париж, Мюссе увидел, что кружок друзей Санд настроен против неё самым решительным образом. Планш и Сандо площадно поносили её. Мюссе, опьяненный всепрощением, решил вступиться за Жорж. Я хочу возвести ей алтарь, пусть даже на моих костях, - сказал он, отправлясь псать роман о них самих ("Исоведь сына века".)
Несчастное племя поэтов! Они пользуются своими страданиями по полной - для своей поэзии. Он пишет комедию "С любовью не шутят" - с прямыми циататми из их переписки.
Но мужчины - сложные существа, они обладают способностью вволю горевать, когда им этого хочется. Мюссе страдал всё больше и больше. И время не лечило его. Теперь он пожирает "Вертера" и "Новую Элоизу", над котоорыми некогда желчно смеялся. Но он шел всё дальше по пути страдания (оч ем не забывал сообщать Жорж). Как же могло не откликнуться её сердце на этот боевой призыв страстного романтизма?! Пьетро был славный, но он не страдал, и это сразу роняло его в глазах Жорж. И ей ничего не нужно было делать для его счастья. Ей некуда было едевать избыток чувственности и энергии. Ей нужно было оберегать страдающее и усталое существо. А такового рядом не было. И она всё чаще восклицала - "Почему я могу жить рядом с вами двумя!?
Я могла бы так прожить хоть десять лет."
А вскоре женился Орельян и написал ей, что к прошлому ( втом числе, их письмам) возврата не должно быть никогда, в том числе, это касалось запрета на реминисценции в её романах.
Могилы в саду любви...
Она закончила свои литературные дела, и надо было возвращаться в Париж, к тому же, нужны были деньги. Она предложила Пьетро ехать с ней. Он согласился, хотя и понимал, что вскоре вернется - и один. Его утешало ллишь то, что он вернулся, доставив радость семье, и освободился от тяготившего его греха.
***
Вернувшись, она убедилась, что жестокая Лелия литературным Парижем осуждена. От неё отвернулись все. Паджело удивил и разочаровал Париж. Ждали какого-то итальянского графа неотразимой красоты, а увидели простого симпатягу - но предпочесть его Мюссе!?
А он не считал уже, что решительный разрыв в неудавшейся любви является единственным лекарством. Он встретился с Жорж и не вынес потрясения. Она сказала, что счастлива с Пьетро. Это уже не было правдой. Он попросил о последнем поцелуе. Он обещает написать книгу о них, и потомки будут повторять их имена, как имена Ромео и Джульетты.
Жорж едет в Ноан, а Пьетро остается в Париже смотреть больницы. В Ноане пусто и одиноко, но тут же набежали прежние беррийцы, они-то, как верные псы, не упрекали её ни в чем и никогда. Но её душа была разбита, разрываясь между двумя мужчинами. Она задумывается о самоубийсте. И лишь любовь к детям возвращает её к жизни. А добрый доктор вернулся в Венецию, женился, завел много детей, и прожил почти до самого конца 19-го века, умерев в 91 год, пожизненно окруженный таким же ореолом обаяния, благодаря своему роману в Жорж Санд, как и Гвинччиоли ( возлюбленная Байрона).
Счастливы те, кто, прикоснувшись к какой-либо блестящей судьбе, успевают быстро отойти в сторону...
При первой же встрече Мюссе и Санд снова стали близки, он - опьяненный страстью, испытанной разлукой, она - умиленная и растроганная. И всё же это не было полным возвратом в славное прошлое. Мюссе, конечно, обещал забыть прошлое. Но - клятва пьяницы! Он преследовал Жорж постоянными расспросами, еум нужны были все подробности той связи. Он уже вошел в свой адский цикл. Яростное желание мазохиста узнать всё худшее не давало ему покоя. Она скоро поняла, что положение безнадежно. Они вели игру, где стваками были их сердца. Но оба хотели жить, и тогда началась игра на качелях. У людей есть одно странное свойство: пренебрегать тем, что ему предлагают, и гнаться за тем, чего ему не дают. На этот раз Мюссе соглашается на разрыв. И у неё пропало желание разлуки. Она помчалась в Париж и дала знать, что ждет его. Но, вымуштрованный своими друзьями, Мюссе не ответил. Ей сказали, что он не желает больше её видеть. Вмтечение всего холодного ноября 1834 года она ведет "Дневник" - лучшее, что ею вообще написано:
"... А может быть, побежать к нему... лечь на пороге, ждать, пока откроет... чтобы сказать ему: я могу любить только тебя..."
Бывшая подруга Ортанс ей советовала:
"Если хочешь вернуть мужчину, хитри и притворись рассерженной"
Мужчины любят, когда женщины сердятся - ведь они в эти минуты теряют контроль над собюой...Один Сент-Бёв не говорил ей глупостей.
Она спрашивала: что есть любовь?
Он отвечал: Это слезы. вы плачете - вы любите.
Она ушла в себя, её одиночество никто не смел нарушать. И наконец случилось самое страшное - она не смогла работать. Она знала, что если бы Мюссе был сам по себе, он бы тут же вернулся, но была ещу мужская солидарность - был дурак Альфред Таттэ, оторый всё время нашептывал ему про гордость и малодушие. И в декабре, вконец измученная, она едет в Ноан. Она ждет примирения со своей судьбой. И тут он прислал покаянное письмо, Но она подумала - больше я не хочу его видеть, это невыносимо тянуть и дальше. Но колебялась... И тут она узнает о его словах Альфреду Таттэ: на этот раз разрыв окончательный.
Она не вынесла этого второго удара, который оказался ещё коварнее, чем первый.
Она отрезает и посылает ему свои прекрасные волосы. Делакруа на портрете, который находится в Карнавале, изобразил её пострженной - как раз после этого приношения. Мюссе, получи подарок, долго рыдал. И опять он вернулся, и торжествующая Жорж напсала Таттэ уничижительную запису - его происки провалились.
Но опять всё напрасно - потому что оба они были больны худшим из безумств: поиском абсолюта. Эти риходы-уходы были всего лишь конвульсией умирающей так долго большой любви двух гениев.
Они были похожи на борцов, обливающихся потом и кровью, вцепившихся друг в друга, больно ранящих друг друга, но которых ни зрители, ни судья не могут разнять. Однажды он пригрозил убить её. Сент-Бёв накоенц вмешался, чтобы покончить с этой стастью навсегда.
Но она сама нашла выход, сбежав от него в Ноан. Дальнейшее уже напоминает плохую комедию, а Жорж показала, что даже в самой критической ситуации она сохраняет присутствие духа и проявляет недюжинные организаторские способности. Буржуазка из Ла Шатра и владелица поместья брали в трудную минуту под свою защиту ломкую романтическую героиню.
В первую же ночь в безопасном Ноане она принялась писать новый роман и испсала положенных 20 страниц своим крупным ровным почерком.
***
Гром больше не гремит, гроза кончилась. Но это бурное увлечение закончилось поражением. Для обоих. Неутомимая Лелия ещ1 раз бросила вызов миру, попыталась заставить его считаться с её независимой жизнью, посвященной любви и свободе, по она всё же безнадежно проиграла. Лекарство Сент-Бёва было скучным и жалким - он советовал несовершенную любовь, такую, какая она есть. Но у Жорж уже не было никакой надежды хоть на какую-то любовь вообще. Она понимала, что любовь - это святая и прекрасная вещь, но она, Аврора по имени Жорж, обошлась с ней, любовью очень плохо, да и с ней самой любовь тоже обошлась нехорошо. Жорж стала считать себя безнадежной старухой.
Пусть так. Она недстаточно поклонялась богу любви, и он поразил её.
Кавалькады закончены, больше она не вставит ногу в стремя.
...Но это было очередным заблуждением, свойственным большинству людей, когда их захлестывает волна - забывать о вечном движении жизни, которое наверняка вновь вынесет их на гребень, надо лишь продолжать жить и действовать.
Конечно, пути в то прошлое нет, но новые возможности по-прежнему остаются бесчисленными. А он оправился слишком быстро, хоть друзья предсказывали как раз обратное.
И уже он утешал Таттэ, которого на сей раз поразила измена:
"Ничего, ты скоро поравишься, ведь я же выздоровел. Я же стал опять кудрявым, смелым да ещё и равнодушным!".
Мюссе уже больше не страдал, поэтому он мог сколько угодно бередить старую рану, если того требовало искусство.
Книга о ней вышла в 1837 году ("Исповедь сына века"), Бригитта Пирсон написана без примеси горечи, герой Октав, привыкший обращать в шутку всё святое и священное, обращается с Бригиттоойй то как с неверной любовницей, то как с содержанкой. Бригитта относится к нему по-матерински, как к больному ребенку. Когда Саенд читала этот роман, она плакала. ОН же плакал в Фонтенбло, в 1840 году, оказавшись там случайно.
Когда они встретились в театре, Жорж, попрежнему молодая и красивая, смеялась. Она посмотрела на него, как чужая. Ночью он напсал "Воспоминание":
Да, любовь проходит, какмвсё стасти, как и сами люди...
Весь мир - сновиденье...
***
Можно представить себе лучший образец любви, чем любовь романтическая, можно мечтать о страсти, которую время и воля ревратят в любовь. Великая душа может сдержать клятву. Но не надо взвешивать на одних весах дела и чувтсва гениев. Их можно было бы, наверное, примирить и заставить быть вместе, но тогда своеобразные произведения искусства, родившиеся в результате их совместных "ошибок", и сотворчества страданий, не были бы, скорее всего, созданы.
***
Слишком сильно любить можно только того, кого совсем не уважаешь. Но дойти до такого градуса страсти дано не каждому. Так что удел иных - всё же сохранять небольшой зазор в отношениях. Всякое "слишком" чревато неожиданными последствиями. И они не всегда приятны.
...В конце марта 1835 года, когда уже зацвели гиацинты и барвинки, Госпожа Дюдеван, весьма мрачно настроенная, сидела на скамейке в саду и читала послание от Сент-Бева. Он советует молодой грешнице немедленно обратиться к истинному Богу.
А она требует Платона и Коран...
Да, Жорд Санд теперь подсела на мистику. И крепко. Она маялась одной лишь думой и клялась, что скорее пустит себе пулю в лоб, чем согласится вновь пережить былое (то, что случилось с ней за последние три года).
"Нет, нет и нет! Никакой больше любви" Бррр... ррр..."
Ни нежной и длительной, ни слепой и неистовой!
Обе прекрасны и драгоценны, но это уже не для меня..."
Кто б сомневался!
Разве можно было предположить, что теперь, после всего того, что они натворили с Альфредом Мюссе за последние три года, Жорж решится внушить первую или отважится испытать вторую?
И в страшном сне!
Но...
Хотя она уже не надеется ни на что, она, беспредельно печальная и вся ледяная, и мысли её просты и унылы:
"Бог отвернулся от меня и не заботится о моей душе, раз оставил меня на земле в неведении, горе и слабости..." -
она, покинутая Небом и Любовью, читает в десятый, сотый раз письма Сент-Бёва, и всё ещё надеется вычитать в них что-либо стоящее. Но там только о самоотречении и самопожертвовании.
Ей хочется отдаться какому-нибудь большому делу, чтобы дать выход энергии, которая переполняет её, уничтиожить в себе эгизм и гордыню до последней капли. Но всё так неопределенно и беспредметно.
А дети далеко - Морис уже в лицее, Соланж, этот сорванец в юбке, всеобщая любимица, сейчас в пансионе. Морис, чувствительный и нежный, мечтает быть вблизи от матери. Она бы тоже этого хотела, но Казимир... Начнутся обязательный ссоры из-за методов воспитания. Её адвокат советует примириться с мужем и сделать его своим любовником. От этого совета она приходит в ярость - любовь не просто потребность, как еда или сон, это ... Нет, даже подумать о близости с Казимиром ей страшно! Но адвокат сослался на инстинкты детей - им нужны и папа и мама, но она в ответ противопоставила другой глубокий инститинкт - отвращения, и это всё, что теперь связывало (точнее, разделяло) её с мужем.
Женщина не может и не должна быть вещью, предметом торга или обмена. Сама мысль о сближении без любви гнусна и не достойна человека.
Ну, если задача обольстить Казимира и не ставится, то остается последнее - срочно избавиться от него. Она горячсо желала раздельной жизни и раздела имущества (её имущества!). Казимиру,однако, тоже надоело сидеть в Ноане, ему теперь импонировала холостяцкая жизнь в Париже. Они заключили разделительный договор - он вступит в силу в ноябре 1835 году. НО, едва он вступил в силу, Казимир тут же стал сожалеть, что Ноан остался за Жорж Санд, ему же достался отель Нарбонн в Парже, который приносил около 7 тыс. франков годового дохода. Восптание Мориса было тоже за ним, Соланж должна была остаться на попечении матери. Казимир хотех раздела, но так, чтобы всё (имущество и права на детей) осталось за ним. Отказ от маленького ноанского царство, родового гнезда его жены Авроры Дюпен, он искренне считал актом чисто римского героизма.
Однако Жорж Санд теперь была непреклонна. Что свершилось, то свершилось...
Так началась новая, абсолютно свободная жизнь. Друзья советовали её познакомиться с человеком по имени "Мишель из Буржа". Это был известный адвокат, непримиримый республиканец 37-ми лет. Он, сын бедного лесоруба, походил на лысого старичка с головой очень странной формы - будто слепленной из двух черепов. В нем было что-то брутально-грубое и примитивное, но бледное лицо, прекрасные зубы, близорукие глаза, наполненные добротой, глубокий замогильный голос, бесформенный плащ и грубые сабо делали этого "человека из гранита" похожим на ожившую галльскую статую. Но под этим нелепым нарядом, одновременно деревенским и вызывающим, виднелась тонкая рубашка, всегда ослепительно белая и свежая. Этот грозный трибун был отчаянно кокетлив и очень любил женщин. И не безуспешно - его средством обольщения было весьма испытанное средство - красноречие. Когда он вдохновенно говорил, лицо его становилось почти красивым.
Жорж приехала посоветоваться с ним о своих делах, но он говорил с ней только о Лелии.
7 апреля 1835 года с семи вечера до четырех утра на мостовых Буржа он слеплял Жорж Санд словесным фейерверком.
О чем шла речь? О том, чтообы связать Жорж САнд с делом воинствующей революции, чтобы оторвать её от социального атеизма, излечить её от интеллектуальной гордыниЮ требующей постоянного совершенствования и презрения к действию. Зачарованная, она ещё пыталась защищаться, но ей уже нравилось чувствовать себя побежденной. Мишель шел ва-банк: он обожал Лелию, Жорж нравилась ему ещё больше.
После Мюссе и Паджелло Жорж чувтсвовала себя вконец излеченной от любовных страстей. О наивность!
Теперь она была подобна храброму скакуну, он счастлив, что может вернуться на поле боя, безвременно покинутое им - лишь вдали прозвучит труба...
В память о первых днях любви с Мишелем она подарила ему инкрустированное эмалью кольцо с гравировкой: 9 апреля 1835 года.
Итак, он стал её новым любовником? Нет, нет и нет! Это ЕГО она любила всю жизнь, любила, даже встречая на пути к этой любви фантомов. И свё же, слушая эту сирену, она не теряла головы окончателно, сохраняя свободу суждений и здравый смысл в духе Франклина. Инстинктивная политика Жорж заключалась только в любви и справедливости, а политика Мишеля имела целью власть, и средством её достижения была гильотина.
Она же хотела остаться только поэтом революции. Он её всколыхнул. На что она тратила себя? На книжность? Но ей нравилось, что его сила суждений захлестывает её. Впервые она имела дело с человеком, чья сила воли была больше, чем её собственная. Но он уже был болен - ненасытным тщеславием.
Он говорил ей - дура! И это было новое ощущение.
Она нежно гладила его бугристую плешивую голову и говорила:
" Часы идут, твоя плешь становится всё больше, а род человеческий не слишком продвинулся и почему-то не очень прогрессирует."
Он только хитро улыбался.
Как-то он поехал в Париж защищать лионских инсургентов, на знаменитый парижский процесс года. Жорж тоже поехала с ним, но Сент-Бёв, будучи не в курсе её нового любовного приключения. стал её уговаривать не ходить в зал суда - там может оказаться Мюссе. Она невольно засмеялась - до Мюссе ли ей было сейчас?
Мишель, днем блставший речами на различных трибунах, по вечерам впадал в тоску. Она, как могла, старалась его развлечь. Когда он приходил в норму, он тут же начинал какую-нибудь блестящую речь - с целью обратить Жорж в свою веру. Она не была враждебно настроена к его теориям, неосознанно она тоже была бонапартисткой, в той степени, в какой Наполеон олицетворял Республику. Она тоже допускала равенство благ, но понимала это отвлеченно. Но Мишель мечтал о заговоре, имеющем целью навсегда покончить с неравенством путем насилия. Они стояли на мосту, и он кричал в ночи:
"Чтобы обновить наше развращенное общество, надо, чтобы эта дивная река стала алой от крови, чтобы этот дворец превратился в пепел, а город, на который мы смотрим с восхищением, превратился в пустыню - тогда бедняк, умирающий от голода, вспашет землю плугом и построит сеюе хижину."
Он говорил с таким шумным пафосом, так громко стучал тростью по стенам старого Лувра, что Санд, вконец обескураженная и огорченная, тихо ушла прочь. Он этого даже не заметил.
А что будет дальше? - спросила она у него дома.
Посмотрим, главное, начать действовать, тогда и откровется истина, - сказал он.
... Теперь он стал запирать её в своём жилищеЮ когда уезжал, говоря при этом - "это твоё домашнее одиночное заключение, чтобы у тебя было время подумать".
Вначале она находила в этих заточениях что-то забавное, потом это ей наскучило. Однако из любви к Мишелю, она приняла наконец - но не доктрину, а его знамя.
Но эта революционная любовь уже прошла - чтобы превратить Санд из маленького солдатика в солдата революции, да ещё при этом удовлетворить её разум и сердце, нужен был пророк более религоозный, чем Мишель, пророк, который бы примирил христианство с социализмом.
***
Слой друзей обновлялся так же медленно, как пласты перегноя. По приезде в Париж беррийцы по-прежнему, как верные псы, послушно сели у её ног.
***
Вот так ( в своих книгах и письмах )она сама себя видела - себя и свою жизнь, гениальная дочь своего века - французская писательница Жорж Санд. И, возможно, во многом была права, даже с точки зрения сегодняшнего опыта, когда все вчерашние максимы сремительно устаревают, не успев даже как следует повзрослеть.
****
****
Альфред де Мюссе. "Исповедь сына века"
Поэт-романтик, выдающийся ум 19-го в.,
блестящий и разносторонний литературный талант
(годы жизни 1810-1857)
Средства, которые предлагают утописты для переустройства мира с целью его усовершенстввания, кажутся Алфреду де Мюссе недостаточными. "Пусть они изберут какую-нибудь систему, о которой ещё не писалаи в книгах", - пророчески советуют он, интуитивно чуствуя, что мир так и не сошел с такатанной колеи, так и продолжает нестись в тартарары, несмотря на революции и конституции. Видя в буржуазном обществе откровенный эгоизм частного интереса, оберегающего государственную волю и экономически основы буржуазного переустройства, он не мог признать это движением вперед, по пути нравственного и социального прогресса. Но в его анархическом бунтарстве, направленном против человеческого общества, в которое уже вернулись Бурбоны, вообще, где золото, грязь и кровь слились воедино, всюду обман и разврат, та же страсть к обогащению не путем производства, а путем ловкачества и присваивания чужого богатства:
("Миром правит не бог, а золото"),
и о котором он написал такие строки:
Их много, славящих свободу в наши дни,
Кто прежде королей и Бонапарта славил.
Их много, жаждущих, чтоб миром правил
Тот бог, которого повергли в прах они...
- не было страсти простой разрушения, как у других анархистов, оно хотело другого.
Свою "Исповедь" он опубликовал в 1836 году, это история погибшего млодого поколения из среды буржуазной интеллигенци, родившегося в годы революции и побежденного новой несвободой - капитализма. Эта молодежь не видела последователей революции в лице скромных тружеников Франции. Герой романа Мюссе трагичен
( он подобен герою Бальзака из "Утраченных иллюзий" - Люсьену де Рюбамире. Но если у Бальзака всё определят среда, управляющая судьбой людей, то у Мюссе внимание сосредоточено на психологических переживаниях героя, который понапрасну истратился в оргиях, но всё же пытается нравственно возродиться. В споре с циником Дежане Октав настаивает на моральной отвественности человека за свои поступки. Существенный мотив в развитии сюжета Исповеди руссоистский мотив спасения личности под благотворным воздействием природы и порожденных ею наивных искренних чувств. Жизнь в деревне, его любовь к Бригитте Пирсон, честной и искренней девушке - вот путь исцеления от душевного недуга, который выбирает герой. Но парижанин Октав принес сюда, в деревню, и свои городские привычки - грубость, подозрительность, мрачную ревность, недоверием ко всем и всему, и вожделенная идилия превращается в кошмар: герои расстаются навсегда.
Герой эпохи Наполеон у Мюссе - палач Европы, водивший на заклание сотни тысяч воинов, только для того, чтобы стать императором мира или половины мира. Но вот время войны кончилось, т.к. народ, истерзанный и несчастный, хотел уже мира и только мира, а вовсе не потому что он захотел короля, абсолютизм или английскую конституцию.
Мюссе писал:
"Возрождение монархии Франции происходит в момент оживления самых реакционных сил Европы. Умирающие державы привстали на своих смертных одрах, и, протянув крючковатые пальцы, все королевские пауки поделили Европу и из пурпурной мантии Цезаря выкроили себе куртку Арлекино. Теперь народ смеялся над тем, что всегда ненавидел. Когда говорили: "Народ, ты понял свои заблуждения, ведь ты снова обратился к королям и церкви,", - "Нет, - ответили они, - это не мы, а те болтуны (либеральная буржуазия), которые и посадили на трон Луи-Филиппа и установили режим буржуазной монархии."
Мюссе понимает, что народ грубо предан этой самой либеральной буржуазией, его просто использовали, а теперь выбросили на обочину жизни, в прошлое бесправие, - он снова имел против себя церковь, трон, войска и полицию, закон и суды, всю паразитическую машину коммерческой государственной системы. Впадая временами в беспросветный скептицизм, Мюссе всё же пишет, что "филантропы окажутся со временем правы". И он был прав - сегодня на поставленные и не решенные в 19 веке вопросы можно ответить только с позиций гуманизма.
1837 год - это и год смерти Пушкина. Реакция разгулялась по всему миру. Потерянное поколение описано и Лермонтовым - в "Герое нашего времени", Печорин - родной литературный собрат героя "Исповеди" Мюссе.
По содержанию и литературному языку Мюссе приближается к Просперу Мериме, но в большем сходстве ему почему-то окзывают, считая его слишком многоречивым. А зря! Каждое слово весомо, "лишних" рассуждений у Мюссе нет. Бальзак в "Письмах о литературе, театре и искусстве" пишет:
" Г. де Мюссе чисто французская натура, он одарен способностью к живым и ясным выводам, он щедр на обобщения, полные ума, сжатые, отчеканенные, как золотые монеты, и всегда ими связан какой-нибудь портрет, событийная сцена - с моралью, с человеческой жизнью, с философией. Но он описывает "лишь происшествия в нашем современном мире, а отнюдь не весь облик этого общества."
Всё, кроме последнего утверждения, великолепно характеризует Мюссе. но ведь поэт умеет и через небольшую деталь показать целое достаточно подробно. Просто Мюссе дальше видел, много дальше, чем самые блестящие его современники, так недооценившие его гений.
После революции 1848 года Мюссе впадает в ещё большую меланхолию, он ничего не хочет о ней писать - он уже всё понял ( "народ прокатили и на этот раз"). И когда ему вручают литературную премию от Академи наук, он, решительно дистанцируясь от победителей, просит перечислить её в фонд помощи жертвам июльских событий.
После 1830 г. во Франции наблюдается некоторое оживление последователей учения Сен-Симона.
Свой роман "Исповедь сына века", он начинает так:
Чтобы написать Историю моей жизни"
( а именно так назвала свою Исповедь Жорж Санд, мысли о которой, очевидно, не покидают Мюссе до самой смерти ),
сначала надо прожить эту жизнь, поэтому я пишу не о себе.
...Я был ещё совсем юным, когда мня поразила чудовищная нравственная болезнь, и теперь я хочу описать то, что произошло со мной в течение 3-х лет, сколь многие страдают этой же болезнью, ... скорее излечусь сам и, как лисицав капкане, отгрызу себе прищемленную лапу.... Во время войн Империи, когда мужчины и братья сражались в Германи, встревоженные матери произвели на свет пылкое, болезненное, нервное поколение, зачатое в промежутке между двумя битвами. ...Время от времени появлялись их отцы, обагренные кровью, они прижимали детей к расшитой золотом груди, потом опускали на землю и снова садились на коней. Один толлько человек жил в Европе полной жизнью, остальные стремилисьнаполнять свои легкие тем воздухом, которым дышал он. Каждый год Франция дарила этому человеку 300 тысяч юношей; Франция, как вдова Цезаря, ощупывала свою рану... Она быстро ослабела и заснула глубоким сном... И тогда в очагах покинутых замков вновь зажглось унылое пламя... И тогда на развалинах мира уселась встревоженная юность. Она родилась во время этих войн. 15 лет они мечтали о снегах Москвы и о многом другом...И вот они на запад, на юг, на улицы и дороги, но везде было пусто...
Король Франции сидел на своем троне. Когда юноши заговорили о славе, им отвечали: станьте монахами... Так юноши, осужденные властителем мира на безделье, праздность и скуку, готовились к бою, которому не суждено было случиться. Величайшее лицемерие господствовало в нравах. Английские идеи, соединенные с ханжеством, убили всякую веселость.
Ангел, предвестник будущих союзов. уже сеял в сердцах женщин семена человеческой независимости, которую им престояло потребовать в дальнейшем. Во всех салонах публика разделилась на мужчин и женщин - дамы в белом, как невесты, мужчины в черном - как сироты. Они смотрели друг на другаиспытующими взглядами. Мужчины отдалились от женщин, и бросились к вину и куртизанкам. На любовь смотрели как на отжившую иллюзию. В эту самую эпоху два поэта - Гёте, патриарх новой литературы, показавший в своём "Вертере" страсть, доводящую до самоубийства, создал в "Фаусте" самый мрачный их всех литературных образов, когда-либо олицетворявших зло и несчастье. Его сочинение быстро перекочевало из Германии во Францию и начало свою разрушительную работу. Сидя в своём уютном, богато обставленном кабинете, среди картин и статуй, Гёте, увенчанный славой, счастливый и спокойный, с отеческой улыбкой наблюдал за тем, как во Францию идёт его творческий Мрак. Втоорой гений, англичанин Байрон, тут же ответил ему криком острой боли, заставившим содрогнуться Грецию... Они, конечно, полубоги, - пишет Альфред Мюссе, но я не могу не проклинать вас! Зачем вы не воспеваете красоты природы?
Когда английские и немецкие модные идеи проникли т.о. в умы молодого поколения Франции, какое-то мрачное и молчаливое отрезвление охватило всех, затем последовало страшное потрясение. Ибо выразить общественную идею таким образом - зн. превратить селитру в порох: взрыв унес всех, словно песчинки, в бездну всеобщего сомнения. Это было тотальное отрицание, переходящее в безнадежность. Человечество спало в латаргический сон, а те, кто щупал пульс, приняли его за мертвеца. Подобно солдату, у которого кто-то спросил: "Во что ты веришь?" и которй ответил впервые: "В самого себя", молодость Франции впервые ответила: " Ни во что".
С тех пор образовалось два лагеря:
1. Люди с пылкой, страстной душой, склонили головы и замкнулись в болезненных видениях,
2. люди - прагматики, знавшие только одну заботу - считать деньги, рыдали и слеялись одновременно ( рыдала душа, смеялось тело ).
Нет больше любви, нет больше славы, Черная ночь окутала землю, а когда наступит день, нас уже не будет! - плакала душа.
Но тело ей возражало: Человечество на земле для того, чтобы удовлетворять свои потребности. У нас есть кружочки, желтые и белые монетки, которые дают нам право на уважение, Жить - это значит есть, пить и спать. Существуют также узы: дружба - чтобы давать взаймы. Но! так редко случаются люди, которые достойны этого! Так что лучше не давать вовсе. Родство ещё есть - но это, конечно, законый способ получения наследства.
Любовь - телесное упражнение. Единственное же наслаждение уму - тщеславие.
...Итак, романтика угасла и безнадежность быстро шагала по земле.
Уже Шатобриан, принц поэзии, поставил её в мраморный алтарь. Уже сыны века, полные сил, опускали праздно руки и пили из печальной чаши сей отравленный напиток. Уже все хищники и шакалы вышли из леса. Трупная и смрадная литература, в которой не было ничего, кроме формы, да и та разваливалась, начала питать своей зловонной кровью всех чудовищ, порожденных больным обществом.
А что происходило в это времяв учебных заведениях? Мужчины во всем вомневались и всё отрицали. Поэты воспевали смерть, а юноши выходили из школы с чистым челом, свежим румяным лицом и богохульством на устах. Впрочем, фрунцузский характер, веселый и открытый от природы, всё же брал верх: молодежь без труда усвоила английские и немецкие идеи, но сердца, слишком слабые, чтобы бороться и страдать одновременно, увядали как сломаные цветы.
И тогда холод смерти стал вырываться их глубочайших недр души...Но францукзская молодежь, веселая и открытая от природы, всё же не стала увлекаться злом, она просто начала отвергать добро. На смену отчаянию пришла бесчувственность. Освященной облаткой, этим бессмертным символом божественной любви, теперь запечатывали письма...
Счастливы те, кому удалось избежать тлетворного веяния духа времени!
Счастливы те, кому удалось перепрыгнуть через пропасть, глядя в неё!
Несомненно, такие были. Богохульство вызыват большую потерю сил, но облегчает переполненное горечью сердце.
***
...Так, в первых двух главах, самым блестящим образом автор ставит диагноз этой белезни века и с медицинской точностью описывает её симптомы. Далее уже идет пастораль с мрачным концом - история любви на лоне природы и последующее крушение иллюзий. В героях романа Мюссе изобразил себя и Жорж Санд - рассказал историю их любви, как он себе представлял и как хотел бы показать это читателям. Жорж Санд, в свою очередь, показала это чувство, Мюссе и себя, в романе "Консуэло" - понятно, что каждый видел в этой истории своё - видение не совпадает категорически. Вот поэтому мы и не должны пенять Санд и Мюссе за то, что они не остались вместе - их разлад был предрешен.
И то, что произошло как-то в 1834 году в наполненной любовью и призраками комнате, в которую вливался шум и тяжелый запах стоячих вод раскаленной летним зноем Венеции, в той самой комнате, где два гениальных любовника терзали и мучили друг друга нещадно, вполне закономерно. Конечно, в их истеричных криках было немало театральности, как и во всякой припадочной любви, но...
Кто знает, как Бог созидает,
Зачем он моря содрогает?
В чем грома и молний причина?
Зачем завывает пучина?
Быть может, весь блеск этот нужен
Для зреющих в море жемчужин?
Маргерит Дюрас. Боль
Лариса Миронова
Как соотносится текст "Douler" Маргерит Дюрас c высказываением из Жан-Поля Сартра
"Ce n`est pas la parole qui est faux-semblant, c`est l`act qui prouve."
"Правда не в обещаниях (речах и клятвах), которые есть лишь уловка, а в делах",
(которые и есть истина)?
Сначала посмотрим на оригинальные тексты Маргерит Дюрас и тексты о самом произведении и их авторе - Магрерит Дюрас, написанных другими авторами ( в сокращении - Л.М.).
1.
а) Перевод с французского М. ЗЛОБИНОЙ текста М. Дюрас
БОЛЬ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
в)МЕСЬЕ Х, ИМЕНУЕМЫЙ ЗДЕСЬ ПЬЕР РАБЬЕ. . . . . . . . . . .
с)АЛЬБЕР из "КАПИТАЛЯ" . . . . . . . . . . . . . . . . . .
d)Жан-Франсуа Жосслен. Правда о Дюрас. . . . . . . . . . .
e)Лор Адлер. О чем не рассказала Маргерит Дюрас. . . . . .
а)Маргерит Дюрас в произведении, которое переведено по русский под названием "Боль", рассказывает в жанре автобиографии о некоем весьма жутком эпизоде из своей жизни, имевшем место на излете второй мировой войны. Она якобы находит свой старый дневник и...
Вот как она это описывает:
"Я обнаружила этот дневник в двух тетрадках, лежавших в голубом шкафу в Нофль-ле-Шато.
Я совершенно не помню, что писала его.
Знаю, что это писала я, узнаю свой почерк и подробности описанных событий, вижу место действия, свои поездки, вокзал д'Орсэ, но не вижу себя, пишущую дневник. Когда это было, в каком году, в какое время дня, в каком
доме? Ничего не помню. В одном я уверена: этот текст не был написан в те дни, когда я ждала. Робера Л., это просто немыслимо."
Вот это, в поисках ключа к этому весьма значительному произведению, и возьмем себе сразу на заметку. ТО есть речь идет о документе, который представлен как военный дневник, там даже стоят даты записей - но автор сразу предупреждает, что это не было написано в те дни, потому что это было просто немыслимо. И это правда - писать подробные дневники, когда все нервы на пределе, и что будет завтра, может только разве что блокадница - точно зная, что она скоро умрет, и надо оставить хоть какие-то записи потомкам - им это может пригодиться.
Тем более невозможно писать художественное произведение о войне, когда эта война пока ещё идет.
"Как могла я написать эту вещь, которую и сейчас еще не умею определить и которая ужасает меня, когда я ее перечитываю. И как я могла на годы
оставить этот текст в сельском доме, регулярно затопляемом в зимнее время?"
Т.о. автор как бы находился в не совсем адекватном состоянии, когда писал этот дневник - вот какую подсказку подкидывает автор читателю (или издателю?).
"Впервые я вспомнила о нем, когда журнал "Сосьер" попросил меня дать что-нибудь из написанного в молодости.
"Боль" - одна из самых важных вещей моей жизни. Слово "литература" тут не подходит. Передо мной были страницы, аккуратно заполненные мелким, на редкость ровным и спокойным почерком. Страницы, полные невероятной сумятицы
мыслей и чувств, к которым я не посмела прикоснуться и рядом с которыми я стыжусь литературы."
Дюрас дает очень высокую самооценку этому документу - (это истинному свидетельству времени) который написан как бы не ей самой, и написан РОВНЫМ почерком, хотя в нем сплошная сумятица мыслей и чувств. Будто писала за неё некая высшая сила.. Текст, и, правда, переписывался несколько раз - до момента публикации.
Вот (кратко) этот текст:
"Апрель
Рядом со мной, против камина - телефон. Направо -- дверь в гостиную и в коридор. В глубине коридора -- входная дверь. Он может вернуться прямо домой, он позвонит в дверь. "Кто там?" -- "Это я". Он может также позвонить по телефону, сразу как прибудет в транзитный Центр: "Я вернулся..."
или "он вернется, позвонит по телефону и придет. Такие вещи вполне возможны. Оттуда все же возвращаются... Сейчас много чего происходит. Они наконец перешли Рейн... В конце концов я дожила до конца войны... Надо быть разумной: я
жду Робера Л., который должен вернуться.
Звонит телефон. "Алло, алло! У вас есть новости?"..."Вы знаете, что Бельзен освободили?" Я не знала. Еще один лагерь освобожден... списки фамилий появятся завтра утром. Надо спуститься, купить газету, прочесть список. Нет. В висках у меня стучит все сильнее и сильнее. Позвонят в дверь.
"Кто там?" -- "Из мэрии". В висках продолжает стучать. Я должна прекратить этот стук. Его смерть во мне. Она бьется у меня в висках. .. Остановить поток мыслей, которые распирают череп и вытекают из головы. Я надеваю пальто, спускаюсь. Консьержка на месте. "Добрый день, мадам Л.". Выглядит она как обычно. Союзники наступают на всех фронтах. Еще несколько дней назад это было так важно. Теперь уже не имеет никакого значения. Я больше не читаю коммюнике.
Бесполезное занятие, теперь они будут наступать до конца. Все тайное станет явным, на все, что скрывали нацисты, прольется свет. Апрель, это произойдет в апреле. Берлин в огне. Красная Армия продолжает свое победоносное наступление... Во рву, лицом к земле, подогнув ноги и раскинув руки, он
умирает. Он умер. Среди скелетов Бухенвальда - его скелет... Да, так и есть, он умер. Я точно знаю. Боль, какая боль, она душит меня, ей не хватает воздуха. Ей нужно больше места. На улицах слишком много народа...Улица. В эту минуту в Париже люди смеются, особенно молодежь. У меня нет никого, кроме врагов..."
Эта последняя, тоже важная, в ключевом понятии, фраза. Запомним её.
"...Медленное красное солнце над Парижем."
( Редкий прорыв описания природы - так и должно быть, одно маленье описание - но оно запоминается. Оно точно, как символ. - Л.М.)
" Шесть лет войны кончаются. Великое событие века. Нацистская Германия раздавлена.
Он, во рву, - тоже... Я предупрежу Д.: "Лучше мне
умереть, на что я вам". Я схитрю -- умру для него еще при жизни, и потом,
когда наступит смерть, Д. почувствует облегчение. Такой вот подлый замысел..."
Это Д. должен почему-то почувствовать облегчение, если она сама сейчас она, изнемогающая от сердечной боли из-за Р., умрет. Почему? Пока это никак не прояснено. Но мы догадываемся - на войне всё перепуталось, перемешалось... И вот наконец мир, пора всё ставить на свои места.
"Он уже неделю лжет мне. Я говорю Д.: "Скажите что-нибудь". Он уже не говорит мне, что я чокнутая, что не имею права всех мучить... Наверно, я бы не выдержала без Д. Он приходит каждый день, иногда два раза в день. Остается со мной... Он улыбается, но улыбка фальшивая. На прошлой неделе он еще подходил ко мне, брал за руку, говорил: "Клянусь вам, Робер вернется"... Д. подходит ко мне. Я чувствую на плечах его нежные, сильные руки, я прижимаюсь к Д., я говорю:
"Это ужасно".-- "Знаю", -- говорит Д. Я уже ничего не могу. ...Каждый вечер я засыпаю рядом с ним в черном рву, рядом с ним, мертвым.
Апрель
Я иду в Центр д‘Орсэ. Мне стоило больших усилий пристроить туда, Розыскную службу газеты "Либр", созданную мной в сентябре 1944 года. Мне возражали, что это неофициальная организация. B.C.R.A. (Центральное бюро
разведки и действия) уже обосновалось там и не желало никому уступать место"...
Мы уже начинаем догадываться, что, на самом деле, кроме возможной смерти Робера, так сильно тревожит героиню дневника - происходит вполне определенное вытеснение и подмена. Немцы уже проиграли, это ясно, но кто выиграл? Вот что так мучительно переждивает она.
"Сперва я проникла туда тайком, с фальшивыми документами и пропусками. Мы смогли собрать и опубликовали в "Либр" многочисленные данные об эшелонах с депортированными, об их пересылке в другие лагеря. Там было немало сведений о конкретных людях...
Меня и моих четырех товарищей выставили за дверь. Аргумент: "Все стремятся сюда, это невозможно. Сюда будут допущены только секретариаты службы по делам военнопленных". Я возражаю, что нашу газету читает семьдесят пять тысяч родственников депортированных и пленных. "Очень жаль, но правила запрещают какой бы то ни было неофициальной организации находиться здесь"...Я говорю: "Я буду
драться до конца"... Мы нашли маленький дощатый столик и пристроили его в уголке. Расспрашиваем пленных. К нам подходит офицер весьма приметной наружности - молодой, в ладно пригнанной рубашке цвета хаки, подчеркивающей фигуру... спрашивает, кто мы. "Что это такое -- Розыскная служба? У вас есть пропуск?" Я показываю свой фальшивый пропуск, он сходит за настоящий. Потом является
женщина из отдела репатриации: "Что вам от них надо?" Я объясняю... Это молодая женщина, платиновая блондинка, темно-синий костюм, туфли в тон, тонкие
чулки, красные ногти. Я отвечаю, что мы публикуем ее в газете "Либр", что это газета, посвященная пленным и депортированным. "Либр"? Так, значит, вы не из министерства?" (sic!) -- "Нет". -- "У вас есть на это право?" Ее тон
становится ледяным. "Мы его себе присвоили"... Ещё один офицер, лет сорока с лишним,
облегающая куртка, крайне сухой тон: "Что тут происходит?" Я еще раз объясняю. Он говорит: "В Центре уже есть аналогичная служба". Я позволяю
себе задать вопрос: "Каким образом вы извещаете семьи? ...Он смотрит на меня и смеется: "Вы не поняли. Мы не даем информацию семьям. Мы собираем данные о нацистских зверствах. Составляем досье"...Полчаса спустя к нашему столу направляется генерал :"Ваши документы". ... "Вам разрешается работать стоя. И чтобы я не видел здесь стола... Министр категорически запретил ставить столы главном зале (sic!)"... Помещение заполонили униформы. Женщины в форме отдела репатриации. Я спрашиваю себя, откуда они взялись после шести лет оккупации, все эти люди в безукоризненной одежде, в кожаной обуви, с холеными руками и этим надменным, жестким тоном, в котором всегда возмущаются ли они или любезны и снисходительны, звучит презрение. Д.
говорит мне: "...Это и есть правые. Вы видите, как деголлевские сотрудники занимают свои места. Правые нашли себя в голлизме благодаря войне. Вот увидите, они будут против любых организаций Сопротивления, не связанных непосредственно с де Голлем. Они оккупируют Францию (!!!-Л.М.). Они считают себя ее попечителями, ее разумом. Они надолго отравят Францию, придется привыкать с этим жить". О пленных дамы говорят "бедные мальчики". Почти у всех аристократическое
произношение... Они обмениваются английскими сигаретами. ... На днях я видела на Восточном вокзале, как одна из дам в форме напустилась на солдата с орденом Почетного легиона: "Что это, друг мой, почему вы не отдаете мне
честь? Разве вы не видите, что я капитан?" Она указала на свои нашивки. Солдат посмотрел на нее, она была красивая и молодая, и засмеялся...
Когда объявляют о прибытии депортированных, я покидаю Центр Когда возвращаюсь, они еще издали делают мне знаки: "Нет, никто не знает Робера Л." Вечером я иду в газету, даю списки. Каждый вечер я говорю Д.: "Завтра я не пойду в д'Орсэ".
20 апреля
Утром мне позвонили из Центра. Сказали, что я могу прийти... Военнопленные прибывают в больших американских грузовиках... Мадам полковник
одобрительно кивает своей красивой завитой головой...Офицер курит "Кэмел", выпуская дым поверх растерянных женщин... он уходит, молодой, элегантный, светский, с американской сигаретой в руке. Мадам полковник удаляется, я останавливаю ее: "Вы не знаете, в котором часу прибывает эшелон из Веймара?" Она пристально смотрит на меня... оценивает и говорит с
легким раздражением: "Не надо создавать толчею в Центре...Идите домой". Она возмущена...
...Я очень устала. Я очень грязная. Часть ночей я провожу в Центре. Когда приду домой, надо будет решиться принять ванну: наверно, уже неделю я не моюсь. Весной я
так зябну, даже при мысли о том, чтобы помыться, меня бросает в дрожь... Я не в состоянии понять, чего от меня хотят. (Даже теперь, когда я переписываю этот дневник моей молодости, ..Мой ребенок, наш с Робером Л. ребенок, умер
при родах... он тоже жертва войны...Зачем же в таком
случае беречь силы? Мне не за что бороться. А о той борьбе, которую я веду, никто не может знать... Я сражаюсь с видениями, с картинами черного рва."
Здесь, действительно, можно думать, что речь идет только о той сердечной боли, которая связана с воображаемой смертью её мужа Робера. Его тело лежит в черном рву. Эти картины истощают её воображение и сводят с ума. Но...
Д. говорит: "Потом, когда вы будете вспоминать об этом, вам станет стыдно".
Почему же страдающей женщине должно быть стыдно ( о стыде говорит и сама Дюрас, когда много лет спустя читает дневник военных лет)? Конечно, избыточное страдание о возможной смерти, которой на самом деле не случилось, не подвиг, а, скорее, проявление слабости духа. Но здесь речь идет именно о стыде. Возьмем себе и это наблюдение на заметку ( стыд как ипостась боли - до боли стыдно).
" ...Я покупаю газету. Жуков поставил вокруг Берлина, через каждые восемьдесят метров, пушки, которые с расстояния в шестьдесят километров
непрерывно обстреливают центр города. Берлин полыхает. Он сгорит дотла. Среди его развалин потечет немецкая кровь. Иногда кажется, что чувствуешь запах этой крови. Видишь ее. Священник из военнопленных привез с собой в Центр немецкого мальчика-сироту. Он держал его за руку, он гордился им, показывал его, он объяснял, как нашел его, и повторял, что бедный малыш ни в чем не виноват. Женщины ( жены военнопленных Л.М.)глядели на священника неприязненно. Он присвоил себе право уже сейчас все простить, отпустить грехи. Не считаясь с их болью... Он позволил себе незамедлительно, здесь и сейчас осуществить свое право прощения и отпущения, ничего не зная о той страшной ненависти, которой мы жили, благой и утешительной, как вера в Бога. Никогда еще священник не казался столь неуместным. Женщины отводили от него глаза, они плевались при виде его ясной, сияющей милосердием улыбки. Отворачивались от ребенка."
Их, этих людей, теперь разделяла пропасть. По одну сторону остался сплоченный и непримиримый фронт женщин, по другую - этот одинокий человек, чья правота говорила на языке, который женщины уже разучились понимать. Они теперь знают только один язык - язык войны и жаждут отмщения за перенесенные страдания.
"Апрель
Говорят, Монти перешел Эльбу...Союзники
продвигаются очень быстро, у немцев нет времени вывозить заключенных, они их расстреливают. Мы еще не знаем, что иногда у них нет времени расстреливать, и тогда они оставляют их в живых... Сто сорок тысяч военнопленных вернулись на
родину. ...Во Франции было арестовано шестьсот тысяч евреев. Уже сейчас говорят, что вернется лишь один из ста. ...Он может вернуться с евреями..."
(Также могла вернуться и Ирен Немировски!!! - Л.М.).
"...Война подходит к концу.... Я больше не испытываю ненависти к немцам, это уже нельзя так назвать. ...Мне приходится выбирать между ним, который скатывается в ров, и немцем, который закидывает за спину автомат и уходит. Я не знаю, что делать -- обхватить руками его тело и дать уйти немцу или оставить Робера Л. и вцепиться в немца, который его убил, выцарапать ему глаза, не увидевшие глаз Робера... Уже три недели я говорю себе, что надо помешать им убивать, когда они удирают. Никто ничего не сделал. Можно было бы послать команды парашютистов, которые удерживали бы лагерь в течение двадцати четырех часов, пока не подойдут союзники. Ничего не вышло, потому что Френэ не хотел поддержать инициативу, исходившую от движения Сопротивления.
(!!! - Л.М. От этого тоже боль - войны уже почти нет, но она продолжается, кроме того, их вклад в победу украли, как бы аннулировали.)
Сам же он, министр по делам военнопленных и депортированных, не имел возможности организовать операцию. И стало быть, допустил расстрелы. Теперь уже до
самого конца, до освобождения последнего лагеря заключенных будут расстреливать. Ничего уже нельзя сделать, чтобы помешать этому. ...Ноги и руки у меня тоже тяжелые, но не такие, как голова. Не голова, а сплошной нарыв. Стекло приятно холодит. Через час Д. будет здесь. Я закрываю глаза. Если он вернется, мы поедем к морю, это будет для него самым большим удовольствием. Думаю, что я умру в любом случае. Если он вернется, я тоже умру. Если он позвонит. "Кто там?" -- "Это я, Робер Л.", -- я смогу лишь открыть ему дверь и умереть. Если он вернется, мы поедем к морю. Будет
лето, разгар лета. Между тем моментом, когда я открываю ему дверь, и тем, когда мы окажемся у моря, меня нет, я мертва. В той как бы посмертной жизни я вижу зеленое море, бледно-оранжевый пляж, песок...
Воскресенье, 22 апреля 1945
Д. спал у меня. ...Русское коммюнике изменяет своей привычной сдержанности. Г-н Плевен делает вид, будто управляет Францией, он объявляет об упорядочении заработной платы и ревальвации сельскохозяйственных продуктов. "Ждать осталось недолго", - говорит г-н Черчилль. Возможно, уже сегодня войска союзников соединятся с русскими. Дебрю-Бридель возмущается тем, что муниципальные выборы будут проводиться без депортированных и военнопленных. "Фрон насьональ" сообщает
на второй полосе, что утром тринадцатого апреля в сарае близ Магдебурга нацисты сожгли заживо тысячу депортированных. ... Монти встретился с Эйзенхауэром. Берлин горит. "Со своего командного пункта Сталин, должно быть, наблюдает это чудесное и жуткое
зрелище". За последние двадцать четыре часа в Берлине двадцать семь раз объявляли тревогу. Там еще остались живые...
...отправляюсь за хлебом, поднимаюсь к себе. Д. играет на пианино. Он всю жизнь, что бы ни случилось, играет на пианино... Германия разваливается. Берлин горит. Тысячи городов стерты с лица земли. Миллионы мирных жителей бегут: бежит гитлеровский электорат. Каждую минуту с аэродромов поднимаются пятьдесят бомбардировщиков. У нас занимаются подготовкой муниципальных выборов... Де Голль даже о своих сторонниках, попавших в концлагеря, всегда упоминает в последнюю очередь, вслед за участниками боев в Северной Африке. Третьего апреля де Голль сказал преступную фразу: "Дни слез прошли. Вернулись дни славы". Мы никогда этого не простим... Де Голль
не говорит о концлагерях, просто поразительно, до какой степени он игнорирует их, как демонстративно пренебрегает болью народа, не желая приобщить ее к победе. Потому что боится, что это умалит его собственную роль, принизит его значение... Де Голль объявил национальный траур из-за смерти Рузвельта. Он не объявил национального траура по погибшим в лагерях. С Америкой надо считаться. Франция оденется в траур из-за Рузвельта. Народный траур ей не к лицу.
При таком ожидании ты уже не существуешь. В твоей голове больше картин ужасов, чем на дорогах Германии.
Апрель, воскресенье
Как всегда, на диване рядом с телефоном. Сегодня, да, сегодня Берлин будет взят. ...С этим кончено. Я не только не пойду в Центр, я вообще не двинусь с места...Кто он такой, этот Робер Л.? Боли больше нет. Я начинаю понимать, что между мной и этим человеком нет больше ничего общего. Точно так же я могла бы ждать кого--нибудь другого. Меня больше нет..."
Вот мы уже почти подобрались к разгадке тайны этого текста - с этого момента её, автора дневника, женщины, убивающейся из-за страха потери любимого мужа, "больше нет"!
А тот, кто остался - это уже некий другой персонаж. Да и тот, кого ждут, тоже уже "другой". Война заканчивается, начинается иная жизнь, в которой их, прежних, уже не будет.
" Если я (уже) не существую, зачем ждать Робера Л.? Кто он, этот Робер Л.? Существовал ли он вообще?
Вторник, 24 апреля
Звонит телефон. Я просыпаюсь во тьме. Говорят с
другого конца Парижа. Живой. Живой. Д. говорит: "Маргерит, моя маленькая Маргерит. Живой, как вы и я, два дня назад".
Это выходит из нее ( автор отделился от героини и теперь пишет только о ней, как о неком отдельном существе Л.М., и это дает ему, автору, право сочинять, домысливать,предполагать ) - стонами, криками. Оно выходит как хочет, всеми возможными способами. Выходит. Пусть, пусть. Д. говорит: "Надо ехать, они в студии
"Гомон", ждут нас. Но сперва сделаем кофе". Д. говорит это, потому что хочет, чтобы она выпила кофе...Робер умница... Наверно, он спрятался в последний момент... А мы-то считали его беспомощным из-за его вида". Д. в ванной. ... Он (Робер казался рассеянным. Выглядел так, словно ничего вокруг не видит, всегда устремленный к абсолютной сути доброты.... Начинается новый этап пытки. Германия в огне. Он - в Германии. В этом нет полной уверенности, это еще под вопросом.
25 апреля
Одиннадцать тридцать утра. Звонит телефон. Я одна, беру трубку. Это Франсуа Миттеран (подпольная кличка Морлан). "Филипп вернулся, он видел Робера неделю назад. Он чувствовал себя неплохо". ...Робер должен быть здесь завтра или послезавтра.
27 апреля
Ничего. Черная дыра. Ни малейшего просвета. Люди говорят о конце войны. Все говорят о немецких зверствах. Мне не хочется есть. Меня тошнит оттого, что едят другие. Я хочу умереть. Я отрезана, будто бритвой, от всего остального...
...В Фаенце итальянские партизаны взяли в плен Муссолини. Вся Северная Италия в руках партизан. Но кроме того, что
Муссолини схвачен, ничего не известно. Торез думает о будущем, он говорит, что придется поработать. Я сохранила для Робера Л. все газеты. Если он вернется, я поем вместе с ним. Но не раньше, нет. Я думаю о матери немецкого солдата, шестнадцатилетнего мальчика, который семнадцатого августа 1944 года одиноко умирал на набережной Искусств, лежа на груде камней, - она еще ждет сына. Теперь, когда де Голль у власти, когда он признан героем, в течение четырех лет спасавшим нашу честь, когда этот человек, столь скупой на похвалы народу, оказался на виду, в нем появилось что--то жестокое, отталкивающее. Он говорит: "Пока я на месте, в доме будет порядок". Де Голль ничего не ждет, кроме мира, только мы еще ждем. Извечное женское ожидание... мы живем в той части света, где мертвые громоздятся горами неопознанных костей. Это происходит в Европе. Это здесь сжигают евреев, миллионы евреев. Это здесь их оплакивают. Америка с удивлением смотрит, как дымят гигантские крематории Европы. Я невольно думаю о той старой, седой женщине, которая будет горестно ждать вестей от своего сына, так одиноко умиравшего в шестнадцать лет на набережной Искусств. И подобно тому как я видела этого мальчика, кто--то, возможно, видел моего мужчину - во рву, с зовущими в последний раз руками и уже невидящими глазами. Кто--то,
о ком я никогда не узнаю и кто никогда не узнает, чем был для меня этот человек. Мы принадлежим Европе, это происходит здесь, в Европе, здесь мы заключены все вместе перед лицом остального мира. Мы из расы тех, кого сжигали в крематориях и душили в газовых камерах Майданека, и мы же - из расы нацистов. ... все мы причастны к этим могилам, эти поразительно одинаковые скелеты принадлежат европейской семье народов. Четыреста тысяч скелетов немецких коммунистов, погибших
в Дора с 1933 по 1938 год, похоронены в той же европейской братской могиле, вместе с миллионами евреев, вместе с мыслью о Боге, мыслью о Боге, умиравшей с каждым евреем, с каждым. Американцы говорят: "Сегодня нет ни одного американца, будь то парикмахер из Чикаго или крестьянин из Кентукки, который не знал бы о том, что происходило в концентрационных лагерях Германии". Американцы хотят продемонстрировать нам прекрасную работу своей военной машины, они намерены таким образом вразумить парикмахера и крестьянина, которые поначалу плохо понимали, почему и ради чего у них забрали сыновей и отправили воевать на европейский фронт. Когда они узнают о казни Муссолини, которого повесили на крюке в мясной лавке, они снова перестанут понимать, они будут шокированы.
28 апреля
Те, кто ждет мира, не представляют, что значит ждать. Все труднее объяснить отсутствие вестей. Мир уже виден. Он надвигается, как темная ночь".
(!!! - Л.М.)
"Это будет началом забвения. Вот первые признаки: Париж теперь освещен по ночам. ... Я вышла на улицу, мир показался мне неотвратимым. Я поспешно вернулась домой, преследуемая миром. Я представила себе то будущее, которое может наступить, ту чужую страну, которая возникнет из этого хаоса и в которой никто уже не будет ждать.... Все вокруг нетерпеливо ждут мира.
Сегодня стало известно, что Гитлер при смерти. Об этом сказал в своем последнем обращении
по немецкому радио Гиммлер, который одновременно обратился к союзникам с предложением капитуляции Германии. Берлин, защищаемый лишь "тридцатью батальонами смертников", горит. Гитлер, говорят, находился в Берлине и выстрелил себе в голову из револьвера. По-видимому, он мертв, но это еще
неточно.
28 апреля
Весь мир ждет. Гиммлер заявил в своем обращении, что "Гитлер при смерти и не переживет объявления безоговорочной капитуляции". Для него это будет
смертельным ударом. США и Англия ответили, что примут капитуляцию лишь совместно с СССР. Гиммлер обратился с предложением капитуляции к Конференции союзных стран в Сан-Франциско. "Комба" сообщает, что предложение о
капитуляции было будто бы адресовано и России. Сторонники Сталина не хотели отдать Муссолини союзникам. Он должен был принять смерть от руки народа, говорят газеты. Фариначчи был осужден народным трибуналом, его казнили на городской площади в присутствии большой толпы. ...мертвых действительно очень много. Было истреблено семь
миллионов евреев; их перевозили в вагонах для скота, затем душили в газовых камерах, построенных с этой целью, затем сжигали в печах крематориев, построенных с этой целью. В Париже еще не говорят о евреях. Новорожденных
поручали особому корпусу ЖЕНЩИН, ЗАНИМАВШИХСЯ УДУШЕНИЕМ ЕВРЕЙСКИХ ДЕТЕЙ, - экспертов смерти, которые убивали, придавливая сонную артерию. Это не больно, с улыбкой говорят они....
(!!!- Л.М.)Это новое лицо организованной, рационализированной смерти, явленное Германией, в первую минуту ошеломляет и лишь потом возмущает. Мы удивляемся: как после этого еще можно быть немцем? Мы ищем аналогии в других эпохах, в других странах. Нет, ничего похожего. Некоторые так и не излечатся от потрясения. Одна из самых великих наций земной цивилизации, создавшая самую прекрасную в мире музыку, методично умертвила одиннадцать миллионов человеческих существ, сделав убийство образцовым государственным производством. Весь мир смотрит на чудовищную
гору Смерти, которую созданья Божии сотворили для своих ближних. (!!!- Л.М.)
Единственно возможный ответ на это преступление - признать его нашим общим преступлением. Разделить. Так же, как идею равенства и братства. Чтобы выдержать это преступление, вынести саму мысль о нем - разделить
ответственность за него.
Я уже не знаю, какой это был день, было ли это еще в апреле? Нет, это случилось в мае, утром майского дня, в одиннадцать часов раздался телефонный
звонок. Звонили из Германии. Это был Франсуа Морлан. Он не здоровается, говорит почти грубо, но, как всегда, ясно. "Слушайте меня внимательно. Робер жив. Успокойтесь. Да. Он в Дахау. Соберитесь с силами и слушайте. Робер
очень слаб, вы даже представить не можете, до чего он слаб. Я должен предупредить вас: это вопрос часов. Он может прожить еще три дня, не больше. Д. и Бошан должны выехать сегодня, сегодня же утром, в Дахау. Скажите им,
чтобы они немедленно пошли в мой кабинет и взяли там -- они в курсе - французские офицерские формы, паспорта, командировочные удостоверения, талоны на бензин, штабные карты и пропуска. Пусть идут сразу же. Другого выхода нет. Если действовать официальным путем, они приедут слишком поздно".
... Робера завернули в простыню, как это делают с мертвецами, и вынесли из запретной зоны. Потом положили около барака в той части лагеря, где находились выжившие. Им удалось это сделать, потому что в лагере не было американских солдат, те не выходили из караульного помещения, напуганные холерой. Это было 12 мая, в день подписания мира. Бошан был в полковничьей форме Франсуа
Морлана. Д.- в форме французского лейтенанта, с собственными документами участника Сопротивления (на имя Д. Масса). Они ехали всю ночь и прибыли в Дахау утром следующего дня. У них была еще одна французская офицерская форма, которую они спрятали под одеждой. ...Американские солдаты, в основном чернокожие, были в противогазах -- от тифа. Они смертельно боялись заразиться. Если бы они догадались об истинном состоянии Робера Л., то немедленно, согласно приказу, отправили бы его обратно, в отделение смертников. После того как Робера Л. вывели из лагеря, ему пришлось еще дойти до машины. Робер Л. потерял сознание сразу же, как опустился на заднее сиденье. Они подумали, что это конец, но ошиблись.
Он сказал, что знает - ему не добраться живым до Парижа.
И он стал говорить, чтобы высказаться перед смертью. Робер Л. никого не обвинял, ни одну расу, ни один народ, он обвинял человека (!!!- Л.М.).
Выйдя из ада, умирающий, в бреду, Робер Л. сохранил способность никого не обвинять, никого, кроме правительств, которые уйдут, не оставив следа в истории народов... Он произнес загадочную фразу:
"Когда мне будут говорить о христианском милосердии, я скажу "Дахау".
...Я не смогла избежать встречи с ним... Робер Л. поднял глаза.
Дальше я плохо помню. Я заорала "нет", я орала, что не хочу его видеть. Я повернулась и побежала вверх по лестнице. Я вопила, это я помню. Война выходила из меня этими воплями. Шесть лет безмолвия. Я пришла в себя у соседей. Они заставляли меня выпить ром, лили прямо в рот.... Потом мне сказали, что консьержка украсила в честь его возвращения подъезд, но как только он прошел, в ярости сорвала все и заперлась у себя в комнате, чтобы выплакаться.
...Он перестал расспрашивать о том, что произошло за его отсутствие. Он перестал нас замечать. Его лицо исказила мучительная безмолвная боль... его тело еще живет, оно висит между жизнью и смертью... На следующий день у него поднялась температура, и ни о какой еде он больше не говорил.... Только кашу, сказал врач, чайными ложками....Если его сердце держалось, то анус не мог ничего удержать, он выпускал содержимое кишечника. ... пальцы не могли удержать ногтей, которые тоже выпадали. Но сердце продолжало держаться. Сердце. И голова. Только она вышла из этой зоны смерти хоть и в смятении, но сохранив великолепную ясность разума. Она помнила, рассказывала, узнавала, требовала. И говорила, говорила. ...он опорожнялся, выбрасывая из себя это клейкое булькающее темно-зеленое дерьмо, какого никто еще никогда не видывал. После этого мы опять укладывали его, он был совершенно обессилен и долго лежал полузакрыв глаза.
На протяжении семнадцати дней вид этого дерьма не менялся. Оно было нечеловеческим и отделяло его от нас больше, чем его жар, худоба, пальцы без ногтей, следы эсэсовских побоев. ...Конечно, он рылся на помойках в поисках еды, ел траву, пил грязную воду, но это ничего не объясняло. Глядя на никому не известное вещество, мы искали объяснений. Мы говорили себе: может быть, он у нас на глазах съедает свою печень, свою селезенку?
...В один прекрасный день температура падает. В конце концов смерть устает. Она уже не клокочет в ведре, она становится жидкой и обретает более нормальный запах, хоть и остается зеленой, у нее человеческий запах. И однажды температура падает. ...И вот однажды утром он говорит:
"Я голоден".
...Его голод был неутолим и увеличивался с каждым днем. Он принял устрашающие размеры.
...Он ел. Он функционировал. Он делал то, что надо было делать, чтобы жить. Он ел. ...Вчера он с величайшими усилиями подбирал хлебные крошки, упавшие с его брюк на пол. Сегодня он уже оставил кое-какие крошки.
Когда он ест, мы покидаем его одного в комнате. Вчера днем он пошел к холодильнику и стащил хлеб. Он ворует....Я тоже начинаю есть, начинаю снова спать. Я набираю вес. Мы будем жить."
В этих описаниях встречи с любимым мужем, которого она так ждала и так боялась его смерти, что просто умирала от боли и страха, нет ни единого намека на нежность или какое-то иное проявление любви - всё, что написано о Робере, может внушать только брезгливость, в лучшем случае - жалость. Она умерла - её, прежней, нет.
Он функционирует, она смотрит из другого мира. Вот в чем драма.
"....Мы живем в доме отдыха для депортированных в Савойе на берегу озера Анси в придорожном отеле-ресторане. Август 1945-го. Хиросима. Это там мы узнаем о Хиросиме. Он прибавил в весе, потолстел. У него нет сил таскать
свой прежний вес. Он ходит с палкой. Он замкнут и
мрачен. Однажды утром, на краю дороги - огромный заголовок в газете:
Хиросима.
Похоже, что он хочет все кругом разбить, что он ослеплен гневом, через который ему надо пройти, чтобы быть в состоянии снова жить. Кажется, он заговорил с Д. после Хиросимы, которое различил за пределами собственной жизни.
Я боюсь, что он станет бить стекла. Официанты смотрят на него, потрясенные, чуть не плача, не говоря ни слова. Потом он снова садится и долго молчит.
Прошло еще некоторое время.
Это было в первое мирное лето, в 1946-м.
Это было на пляже в Италии, между Ливорно и Ла--Специа.
Он написал книгу, в которой попытался рассказать о том, что пережил в Германии, он назвал ее "Род человеческий". ...Я смотрела на него. Он заметил, что я смотрела на него. Он щурил под очками глаза и улыбался мне, он слегка, как бы насмешливо качал головой. Я знала, что он знал, - знал, что каждый час каждого дня я буду
думать: "Он не умер в концлагере" .
****
Так заканчивается это удивительное, на первый взгляд абсолютно закрытое произведение, хотя, при поверхностном чтении, может сложиться неверное впечатление - ну что тут непонятного? Женщина ждет любимого мужа, надежды на его возвращение из фашистского концлагеря практически никакой. Она страдает, мучатся, не хочет жить. Но вот он возвращается - и она ещё больше страдает, т. к. дает волю долго сдерживаемым чувствам. Но, в конце концов, любовь победила - они оба живы и - вместе.
И тут даже можно как бы попенять героине, которая напрасно, как оказалось, так мучила себя и своих товарищей. Просто психопатка какая-то, боящаяся страдания больше чем реальной смерти своего мужа. А потом? Даже не скажет мужу ласкового слова! Просто страдает и тешится своим страданием - эгоистка!
Но всё ли это так?
Чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим ещё, что содержится в двух других текстах и что писали о Маргерит Дюрас другие исследователи её творчества, а также что она писала о себе сама.
***
в)
Эпиграф: "Мне говорили,
что в тот момент, когда сбываются наши самые страшные опасения, наступает
облегчение, покой. Это правда.." - это и есть искомый нами ключ.
Мы его почти найдем в этом разделе.
Маргерит Дюрас. Месье X, именуемый здесь Пьер Рабье
(написано в 80-х г.г. 20 в)
"Речь идет о подлинной, вплоть до малейших подробностей, истории. Я не опубликовала ее раньше из уважения к жене и ребенку этого человека, названного здесь Рабье, и ради них не называю даже теперь его подлинного имени... Время поглотило факты, прошло сорок лет, все уже состарились, и, даже
если узнают об этих событиях, они не смогут ранить их так, как это было бы раньше, в молодости.
И все же можно спросить: зачем публиковать эту в некотором роде анекдотическую историю? Конечно, это было ужасно, мне было страшно и до того противно, что можно было умереть от омерзения, но одновременно все выглядело таким мелким и безнадежно убогим, что не позволяло выйти на литературный простор. Тогда зачем же?
( Действительно - зачем? - скажет поверхностный читатель, а именно к нему и адресуется Дюрас, и это для вдумчивого читателя уже серьёзная подсказка. - Л.М.)
Полная сомнений, переписывала я этот текст. ...дала его читать моим друзьям. Они решили, что его надо опубликовать.
Дело происходит утром 6 июня 1944 года во Френе, в большом тюремном
зале ожидания. Я принесла передачу мужу, арестованному шесть дней назад. Начинается воздушная тревога. Немцы закрывают двери зала ожидания и оставляют нас одних. Нас человек десять. Мы не разговариваем друг с другом. До нас доносится гул эскадрилий, летящих над Парижем. Я слышу, как кто-то тихо, но отчетливо говорит мне: "Они высадились сегодня в шесть часов утра". Я оборачиваюсь. Молодой человек. Я кричу почти беззвучно: "Это неправда. Не распространяйте ложные слухи". Молодой человек говорит: "Это правда". Мы не верим ему. Все плачут. Тревога кончается. Немцы требуют освободить зал ожидания. Сегодня никаких передач. Только по возвращении в Париж, на улице Ренн, я замечаю, какие вокруг меня лица: люди улыбаются друг другу, они словно обезумели. Я останавливаю какого-то парня и спрашиваю: "Это правда?"
"Правда", - отвечает он.
... агент гестапо, названный здесь
Пьер Рабье, проводил допрос моего мужа...
- Вы его родственница? - спрашивает он.
- Я его жена.
- А!.. знаете, это неприятное дело...
Я не задаю никаких вопросов Пьеру Рабье. Он на редкость вежлив. Он продлевает мой пропуск. ...Он задает мне несколько вопросов. Знала ли я, что мой муж был членом
организации Сопротивления? Знакома ли я с людьми, жившими на улице Дюпен? Я говорю, что едва знакома с ними, а некоторых и вовсе не знаю, что я пишу книги и ничем другим не интересуюсь. Он говорит, что ему это известно, мой муж сказал ему об этом. Что при аресте он нашел на столе в гостиной два моих романа и, посмеиваясь, признается, что даже забрал их. Он больше не задает вопросов. Я живу в полной изоляции. Только Д. звонит мне каждое утро - это моя единственная связь с внешним миром .
....Или Рабье здесь по чистой случайности, или он явился арестовать нас. В таком случае полицейская машина ждет за углом и мы не успеем скрыться.
Я улыбаюсь Рабье. Я говорю ему: "Я очень рада, что встретила вас...
Я встретилась с Рабье в тот же вечер. Он не сообщил мне ничего нового
ни о моем муже, ни о моей золовке. Но он сказал, что, возможно, что--нибудь
узнает.
С этого дня Рабье начал звонить мне. Очень скоро он стал просить меня встретиться с ним. И я с ним встречалась. Таков был категорический приказ Франсуа Морлана: я должна поддерживать это знакомство, это наша единственная связь с арестованными товарищами. Более того, если я перестану встречаться с Рабье, у него могут возникнуть подозрения.
Я вижусь с Рабье каждый день. Как бы то ни было, он говорит мне, что моего мужа не расстреляли, они уже не знают, что делать с заключенными, и это главное.
Я снова почти в полной изоляции. Товарищам приказано ни в коем случае
не навещать меня и не узнавать при встрече. Разумеется, я прекращаю всякую
деятельность. Я сильно худею, вешу не больше лагерницы. Каждый день я жду,
что Рабье арестует меня. Каждый день, уходя на свидание, "в последний раз"
сообщаю консьержке место моей встречи с Рабье и время, когда должна
вернуться. Я вижу только Д. по прозвищу Масс, помощника майора Родена,
который возглавляет особую группу, выпускающую газету "Ом либр". Мы
встречаемся очень далеко от дома, ходим по улицам и прогуливаемся в
публичных садах. Я сообщаю ему то, что узнала от Рабье.
В нашей организации возникли разногласия.
Одни считают, что Рабье надо тотчас же, не откладывая, прикончить.
Другие - что мне надо срочно покинуть Париж.
В моем письме, которое Д. передает Франсуа Морлану, я торжественно
обещаю сделать все, чтобы дать возможность нашей организации убить Рабье,
прежде чем он будет арестован полицией освобожденной Франции, - но не
раньше чем узнаю, что мой муж и моя золовка находятся за пределами
досягаемости. Иными словами, за пределами Франции. Потому что, кроме всех
других опасностей, есть и такая: если Рабье выяснит, что я состою в
организации Сопротивления, это может ухудшить положение Робера Л.
История моих отношений с Рабье четко делится на два периода.
Первый начинается с момента нашей встречи в коридоре старого здания на
улице Соссэ и завершается моим письмом к Франсуа Морлану. Это период
жуткого, убийственного, каждодневного страха.
Второй период - от этого письма до ареста Рабье. Это период такого же
жуткого страха, но страха, иной раз вытесняемого сладчайшей мыслью о том,
что Рабье приговорен. Что мы рассчитаемся с этим подручным смерти на его
собственной территории.
Рабье всегда назначает мне свидания в последнюю минуту...
Каждый вечер я записываю все, что произошло во время моей встречи с
Рабье и что я от него узнала: достоверные или ложные сведения об эшелонах с
заключенными, отправленных в Германию, о положении на фронте, о голоде в
Париже - в городе действительно ничего нет, мы отрезаны от Нормандии,
кормившей Париж в течение последних пяти лет. Я веду эти записи для Робера
Л., чтобы он прочел их, когда вернется. Я также отмечаю день за днем на
штабной карте продвижение союзных войск в Нормандии и по направлению к
Германии. Я храню газеты.
Рассуждая логично, Рабье должен был бы сделать все, чтобы убрать из
Парижа самого опасного для него свидетеля, лучше всех осведомленного о его
деятельности в гестапо, жену участника Сопротивления, писательницу, чьим
показаниям безусловно поверят, - словом, убрать меня. Он не делает этого.
Первое время я опасалась, что он, проводив меня до двери, попросит
разрешения зайти на минутку. Он никогда не делал этого. Но я знаю, что он
думал об этом
Только один раз я видела Рабье расхристанным, его рыжая куртка была
распорота в пройме, на ней не хватало пуговиц. Лицо исцарапано.... На
лице - горькая улыбка: скоро он будет слишком стар, чтобы арестовывать
молодых.
Кажется, именно в тот день он говорит мне о доносчиках, которых
неизбежно порождает любое движение сопротивления. Я узнаю от него, что нас
выдал один из членов нашей организации. ...
Каждый раз, когда я должна встретиться с Рабье, я иду на эту встречу
так, как шла бы на смерть...
- Однажды, -- продолжает Рабье - он делает паузу и широко улыбается,
- однажды мне поручили арестовать немца-дезертира. Мне пришлось сперва
завязать с ним знакомство и потом повсюду следовать за ним. .. Это был
замечательный человек. К концу четвертой недели я завел его в ворота, где
двое моих коллег поджидали нас, чтобы арестовать его. Через сорок восемь
часов его расстреляли.
Рука Рабье все еще на моем плече. Лето Освобождения вдруг обернулось
зимней стужей.
Я спрашиваю Рабье:
- Почему вы рассказываете мне это?
- Потому что хочу вас попросить следовать за мной.
Я обнаруживаю, что всегда, с самого начала ждала этого. Мне говорили,
что в тот момент, когда сбываются наши самые страшные опасения, наступает
облегчение, покой. Это правда. Здесь, на тротуаре, уже арестованная, я
почувствовала, что больше не боюсь этого человека, столько времени
державшего меня в страхе, что я недосягаема для него.
Я узнала во время суда над Рабье, что он был немцем.
Возвращаюсь домой пешком.
Я вдруг ощущаю горечь свободы. Я узнала тотальную безнадежность и
следующую за ней пустоту: это невозможно вспомнить, в памяти ничего не
остается. ...
В тот день он назначил мне свидание в кафе "Флора"...за несколько дней стала такой же осторожной, как он, я превратилась в сыщика, в его преследователя, который принесет ему смерть.
Он открывает портфель и достает из него наручники, которые кладет
рядом с револьвером. Представьте, во "Флоре"! Для него это великий день --
сидеть здесь у всех на виду со снаряжением образцового полицейского. Я не
понимаю, чего он добивается. Он кладет на стол фотографию.
Я смотрю на неё. Это Морлан (Франсуа Миттеран Л.М.). Я говорю:
- Не понимаю. Кто это?
Он говорит:
- Морлан, Франсуа Морлан, руководитель организации, к которой принадлежал ваш
муж. Если вы скажете мне, как найти этого человека, ваш муж будет
освобожден сегодня ночью и завтра утром вернется домой.
Рабье больше не улыбается, он все еще дрожит. А я не дрожу.
- Этот человек стоит двести пятьдесят тысяч франков.
Морлан у меня в руках. Я боюсь за Морлана. Я больше не боюсь за себя.
Морлан стал моим ребенком. Моему ребенку грозит опасность, я рискую жизнью,
чтобы защитить его.
- Но вы не знаете его?
- Вот именно, выходит, что не знаю.
Разочарование, мелькнувшее в его глазах, тут же исчезает.
...он мечтал о все новых подвигах. Он хотел бы
арестовать вчетверо больше народу и пополнить список заметной персоны...
Когда я смотрю на групповую фотографию членов Политбюро КПСС, на этих
убийц с трухлявыми душами, каждый из которых готов стать собственным
обвинителем и дрожит от страха перед соседом, перед грозящей завтра казнью,
я угадываю в них то самое одиночество прокаженного, коим был отмечен Рабье.
В биографии Рабье было некое обстоятельство, которое усугубляло его
одиночество....Он жил под заемным именем - Французским.
Рабье женат на молодой женщине, ей двадцать шесть лет, ему сорок один
год. У них ребенок примерно четырех--пяти лет. Рабье живет с семьей в
ближнем парижском пригороде. У него безукоризненные ногти. Невозможно забыть
эту исключительную, почти маниакальную чистоплотность. В его
профессии необходимо иметь вид приличного господина. Можно сказать, что этот
человек, работает в белых перчатках, у него руки хирурга.
...Рабье вспоминает только о своих добрых делах, он не помнит, что бывал жесток. Он с умилением говорит о людях, которых арестовал...
- Я хотела бы увидеть своего мужа.
- Я знаю в тюрьме Френ служащую. Но ей надо заплатить.
Я говорю, что есть золотое кольцо с очень красивым топазом. Проходит несколько
дней. Я спрашиваю его о судьбе кольца. Он говорит, что ничего не вышло...
На скамье подсудимых Рабье сидит один....
Немецкая оборона в Нормандии рушится. Последние дни из тюрьмы выезжают
набитые людьми автобусы... Однажды утром на площадке одного из этих автобусов я вижу Робера Л. Я бегу за ним...
В тот же вечер я говорю Д. о своем решении передать Рабье нашей
организации...
Только усевшись рядом с ним, я поднимаю глаза. Мне стыдно и страшно. Уточняю: я единственная из всех присутствующих не служу в немецкой полиции."
!!! Мне страшно, что меня убьют, мне стыдно, что я живу. !!! - так пишет здесь Дюрас.- И это - боль. !!! Я уже не могу отделить одно от другого. Именно от страха и от стыда, а не только от голода я с каждым днем все больше худею.!!!
"Мой страх за Робера Л. пока связан лишь с опасностями войны. Мы еще ничего не знаем о лагерях. На дворе еще только август 1944-го. Лишь весной все откроется.
Мы еще не обременены знанием того, что происходило в
Германии после 1933 года. Человечество, можно сказать, еще не вышло из
детства и пребудет в чистоте неведения еще несколько месяцев. Правда о том,
на что способен Человек, еще не раскрыта. Я во власти элементарных чувств, и
ничто не может замутить их прозрачной ясности. Мне стыдно, что я сижу с
гестаповцем Пьером Рабье, но мне так же стыдно, что я лгу этому гестаповцу,
этому охотнику на евреев. ..
Впервые я заговариваю с ним о той измученной женщине, которую он держал
на руках, когда я встретила его в коридоре гестапо. Я говорю, что знаю: ее
пытали в ванной. Он смеется, как смеялся бы над наивностью ребенка. Он
говорит, что это сущий пустяк и вовсе не больно, просто неприятно, что все
это сильно преувеличено. Я смотрю на него. ..Он вдруг представляется мне персонажем глупой, как бездарное сочинение по риторике, бурлескной трагедии, который обречен умереть такой же дурацкой, жалкой, ненастоящей смертью. Д. сказал мне, что они попытаются убить его в ближайшие дни. Место уже выбрано. Я говорю:
- А новости-то плохие для вас. А для меня новости хорошие.
Я смеюсь. Это из-за вина... Он умрет, потому что этого требует высшая справедливость...Как бы то ни было, тогда и теперь моя судьба в руках Рабье. Его власть -- прерогатива полицейской функции. Но обычно полицейские не поддерживают отношений со своими жертвами. Он же, встречаясь со мной, постоянно получал подтверждение
своей власти и тайно наслаждался этим, укрывшись в тени своих действи.
Я вдруг чувствую, что в ресторане царит жуткий страх. Я заметила этот
страх, когда мой собственный страх рассеялся. В воздухе уже
пахнет бойней.
-Да, - говорит Рабье, -- она француженка.
Многие поглядывают на моих друзей, на эту влюбленную пару, вдруг
появившуюся в их ресторане...
...
Больше он не звонил мне.
Несколько дней спустя в одиннадцать часов вечера Париж был освобожден.
На суде его жена заявила, что ничего не знала о службе мужа в полиции.
Мы не собирались отдавать его в руки суда.Но мы не нашли Рабье. Тогда
мы сообщили о нем полиции.
На процессе я дважды давала показания. В первый раз я забыла сказать о
том случае, когда он пощадил еврейского малыша. Я попросила, чтобы меня еще
раз выслушали. Генеральный прокурор заорал на меня: "Надо было раньше соображать. Зал
был против меня. Я вышла.
Его расстреляли, должно быть, зимой 1944/45-го. Я не знаю, где это
произошло... Лето пришло со своими живыми и мертвыми и с этой
немыслимой болью, докатившейся до нас из Концентрационных Лагерей Германии."
***
Здесь, в этом тексте, "дулер" открывает свою новую ипостась - горе, страх.
далее ещё одна сторона этой страшной боли -- на арго это " страх расплаты за стукачество".
А теперь посмотрим ещё на один текст Дюрас из этого цикла - послевоенный. Теперь она - палач, тот человек, который пытает предателей, воздает им за содеянное.
с) Маргерит Дюрас. Альбер из "Капиталя"
Этот текст должен был следовать сразу за дневниковыми записями "Боли",
но я предпочла отделить его, чтобы дать смолкнуть шуму и грохоту войны.
Тереза - это я. Та, которая пытает доносчика, - это я. Я отдаю вам
эту женщину, которая пытает. Учитесь читать: это священный текст.
Прошло два дня с появления первого джипа, со взятия немецкой
комендатуры на площади Опера. Было воскресенье.
В пять часов пополудни из бистро, расположенного по соседству с домом
на Ришелье, который занимал отряд участников восстания, прибежал официант :
-- Там у меня сидит тип, который работал на немецкую полицию. Он из
Нуази. Я тоже из Нуази. Там все его знают. Вы еще можете взять его. Но надо
поторопиться.
Д. послал трех товарищей. Новость быстро распространилась.
Все эти годы мы слышали о них, в первые дни Освобождения они мерещились
нам повсюду. Этот, возможно, первый, про которого точно известно, что он
доносчик. Во всяком случае, у нас есть время проверить это. И посмотреть,
как выглядит доносчик. Все ждали с напряженным интересом. То, о чем мы
знали, но с чем не сталкивались лицом к лицу при оккупации, уже интересовало
нас больше, чем те потрясающие события, которыми мы жили эту неделю после
Освобождения.
Люди заполнили холл, бар, стояли у входа. Уже два дня они не сражались,
им больше нечего было делать в отряде. Кроме как спать, есть и ссориться
из--за оружия, машин, женщин. Некоторые с утра брали машину и отправлялись
куда--нибудь подальше в надежде обнаружить врага и схватиться с ним. Они
возвращались лишь ночью.
И вот он появился в сопровождении трех наших товарищей.
Пятьдесят лет. Немного косит. Носит очки. Крахмальный воротничок,
галстук. Жирный, низкорослый, небритый. Седые волосы. Беспрерывно улыбается,
как будто все это лишь шутка.
В его карманах нашли удостоверение личности, фотографию пожилой
женщины, его жены, его собственную фотографию, восемьсот франков и блокнот с
адресами, большей частью неполными, с именами, фамилиями и номерами
телефонов. Д. обращает внимание на странную, часто повторяющуюся запись,
смысл которой проясняется по мере чтения блокнота. Он показывает ее Терезе:
АЛЬБЕР из КАПИТАЛЯ. Кое--где в начале блокнота эти слова записаны полностью.
Затем -- только АЛЬБЕР или КАПИТАЛЬ. А в конце на каждой странице только КАП
или АЛЬ.
-- Что это значит -- Альбер из Капиталя? -- спрашивает Д.
Доносчик смотрит на Д. Он делает вид, будто пытается вспомнить. Вид
честного человека, который искренне хочет вспомнить, который добросовестно
старается вспомнить, который искренне огорчен тем, что не может вспомнить.
-- Альбер из... как вы сказали?
-- Да, Альбер из Капиталя,-- говорит Д.
Д. кладет блокнот на прилавок. Он приближается к доносчику.
Он спокойно, в упор смотрит на него. Тереза берет блокнот, быстро
перелистывает его. Она кладет блокнот и тоже в упор смотрит на
доносчика. Товарищи молчат. Д. стоит перед доносчиком.
-- Так ты не помнишь? -- спрашивает Д.
Он подходит еще ближе к доносчику.
Доносчик отступает. В его глазах смятение.
-- Ах да! -- говорит доносчик, -- какой же я болван! Этот Альбер --
официант в кафе "Капиталь", которое рядом с Восточным вокзалом... Я живу в
Нуази--ле--Сек и, естественно, когда приезжаю, захожу иной раз выпить
стаканчик в "Капиталь".
Д. отходит к прилавку. Он посылает одного из парней в соседнее бистро
за официантом. Парень возвращается. Официант уже ушел домой. Все бистро в
курсе. Но официант ничего конкретного не рассказал.
-- Как он выглядит, этот Альбер? -- спрашивает Д.
-- Невысокий блондин. Очень симпатичный, -- покладисто, с улыбкой
говорит доносчик.
Д. поворачивается к товарищам, которые стоят у входа в бар.
-- Берите "пежо" и немедленно отправляйтесь за ним,-- говорит Д.
Доносчик смотрит на Д. Он уже не улыбается. Он ошеломлен, но быстро
берет себя в руки.
-- Нет, месье, это ошибка... Вы заблуждаетесь, месье...
Сзади раздается:
-- Сволочь. Дерьмо. Тебе недолго осталось смеяться. Сволочь. Можешь не
беспокоиться, тебе крышка. Подонок.
Д. продолжает обыск. Полупустая пачка "Голуаз", огрызок карандаша,
новый карандаш со вставным грифелем. Ключ.
Три человека уходят. Слышно, как отъезжает "пежо".
-- Вы заблуждаетесь, месье...
В карманах у него больше ничего нет. Все, что там нашли, лежит на
прилавке.
-- Отведите его в комнату рядом с бухгалтерией, -- говорит Д. Двое
подходят к доносчику. Доносчик с мольбой смотрит на Д.:
-- Уверяю вас, месье, умоляю вас...
Д. садится, берет блокнот и снова принимается читать его.
-- Давай пошевеливайся, -- говорит один из парней, -- хватит валять
дурака...
Доносчик выходит в сопровождении двух ребят. В глубине бара кто--то
насвистывает быструю радостную мелодию. Почти все покидают бар и собираются
у входа -- дожидаться возвращения "пежо". Только Д. и Тереза остаются в
баре.
Время от времени вдали раздается автоматная очередь. Они уже научились
определять по звуку место -- сейчас стреляют у Национальной библиотеки, на
углу Итальянского бульвара. Товарищи говорят о доносчиках, об участи,
ожидающей их. Когда слышится рокот приближающегося автомобиля, они замолкают
и выходят на улицу. Нет, это еще не "пежо". Один из них -- все тот же --
насвистывает все ту же быструю радостную мелодию.
Д. говорит, что мы должны быть терпеливы.
Тереза говорит, что мы вовсе не должны быть терпеливы, что мы уже
достаточно терпели.
Д. говорит, что нельзя быть нетерпеливым, что теперь больше чем
когда--либо мы должны быть терпеливыми.
Д. говорит, что, начав с Альбера из "Капиталя", мы сможем вытянуть
звено за звеном всю цепочку.
Неделю назад, тоже вечером, в столовую вошел командир другой группы --
Роже и объявил, что они захватили семерых немцев. Он рассказал, как это
произошло. Сообщил, что они устроили пленным постель из свежей соломы и
угостили их пивом. Тереза встала из--за стола, обругав Роже. Тереза вышла из столовой.
Все смеялись, но с тех пор ее несколько сторонятся. Все, кроме Д.
В первый раз после того вечера она осталась наедине с Д. На этот раз Д.
ничем не занят. Он ждет возвращения "пежо". Он не сводит глаз с входной
двери, он ждет Альбера из "Капиталя". Тереза сидит напротив него.
-- Ты считаешь, я была не права в тот вечер? -- спрашивает Тереза.
-- Когда?
-- Насчет пленных немцев.
-- Разумеется, ты была не права. Остальные тоже, им не следовало
сердиться на тебя.
Люди перестают есть и смотрят на Терезу и Д. Всем уже известно, что
допрашивать доносчика будет Тереза. Ни у кого нет возражений.
Тереза стоит позади Д., она немного бледна. У нее злое лицо, она
одинока. После Освобождения это стало особенно заметно. С тех пор как она
работает в Центре, ее ни разу не видели с кем--нибудь под руку. Во время
восстания она не щадила себя, держалась приветливо, но сдержанно.
Отстраненная, одинокая. Она ждет мужа, которого, возможно, расстреляли.
Сегодня вечером это особенно заметно.
Десять человек выходят из--за стола и направляются к Д. и Терезе. У
всех десяти -- веские причины, чтобы заняться доносчиком, даже у тех, кто в
тот вечер смеялся больше других. Д. выбирает двух, которые прошли через
Монлюк, где им крепко досталось от тюремщиков. Ни у кого нет возражений.
Никто не возражает, но никто не садится. Все ждут.
-- Я перекушу, -- говорит Д., -- и сразу же присоединюсь к вам. Ты
хорошо поняла, Тереза? Прежде всего -- адрес Альбера из "Капиталя" или тех,
с кем он особенно часто встречался. Нужно выявить всю сеть.
Доносчик сидит на стуле около стола. Наверно, он сидел опустив голову
на руки, когда услышал звук ключа в замке. Теперь он выпрямился. Он слегка
поворачивается, чтобы разглядеть входящих людей. Ослепленный светом фонаря,
щурит глаза. Люсьен ставит фонарь посреди стола, направив его прямо на
доносчика.
В комнате почти нет мебели -- только стол и два стула. Тереза берет
второй стул и садится с другой стороны стола, за фонарем. Доносчик остается
сидеть на свету. Позади него с обеих сторон стоят в полутьме парни из
Монлюка.
-- Раздевайся и поживее, -- говорит Альбер, -- у нас нет времени
возиться с тобой, шкура.
Альбер еще слишком молод, чтобы не тешиться ролью карателя, и немного
"переигрывает".
Доносчик встает.
Он кладет куртку на стул. Товарищи ждут, застыв на своих местах. Они
молчат, доносчик тоже молчит, Тереза тоже. За закрытой дверью -- шушуканье.
Он тратит немало времени на то, чтобы положить куртку на стул, он тщательно
складывает ее. Он тянет время, но подчиняется. Он не может иначе.
Тереза спрашивает себя, зачем они заставляют его раздеваться, есть ли в
этом смысл. Время замирает, пока он раздевается.
Она не знает, почему не уходит. У нее мелькнула мысль уйти, но Тереза
не уходит. Во всем этом какая--то неотвратимость. Нужно вернуться назад, в
прошлое, чтобы понять, почему -- почему именно она, Тереза, будет
допрашивать этого доносчика. Д. отдал ей его. Она взяла. Он в ее руках, этот
человек, эта редкая дичь, но ей уже не нужна добыча. Ей хочется спать. Она
говорит себе: "Я сплю". Он снимает брюки и укладывает их, все так же
тщательно, на куртку. Кальсоны у него серые, мятые. "Надо же где--то
находиться и что--то делать, -- говорит себе Тереза. -- Теперь я здесь,
заперта в этой темной комнате вместе с двумя парнями из Монлюка, Альбером и
Люсьеном, и этим доносчиком, выдававшим евреев и участников Сопротивления. Я
в кино". Да, она в кино. А однажды летом в два часа дня она была на
набережной Сены с мужчиной, который поцеловал ее и сказал, что любит. Она
там была, она и сейчас это знает. Все на свете имеет свое название: то был
день, когда она решила жить с этим человеком. А сегодня что за день? Что
будет сегодня? Скоро она пойдет на улицу Реомюр в редакцию газеты, займется
своим профессиональным делом. Люди думают, это что--то экстраординарное --
допрашивать доносчика. Ничего подобного. Тереза смотрит на Альбера. Странный, в сущности, парень этот Альбер. Когда дело касалось немцев, он становился ужасен, он
рассказывал далеко не обо всем, что проделывал с ними. На прошлой неделе на
площади Пале--Руаяль он поджег бутылкой с горючей смесью немецкий танк.
Бутылка разбилась о голову немца, и тот сгорел заживо. Носки у доносчика
дырявые, большой палец с черным ногтем вылез наружу. По носкам видно, что он
уже давно не был дома и много ходил. Должно быть, целыми днями ходил по
улицам, преследуемый страхом, а потом зашел в знакомое бистро, это
неизбежно, человек всегда возвращается в бистро, где его знают. А потом за
ним пришли. Он попался.
Они заставили его снять все, вплоть до носков, как, наверно, заставляли
их самих в Монлюке.
Доносчик снимает носки, все еще снимает носки, прилипшие к его ногам.
Так долго.
Он снимает галстук. Да, галстук. Не существует двух способов снимать
галстук. Надо наклонить голову набок и тянуть, не развязывая узел. Доносчик
снимает галстук так же, как все люди.
Доносчик носит галстук. Он был у него еще три месяца назад. Еще час
назад. Галстук. И сигареты. И к концу дня, часов в пять, он пил аперитив.
Как все. И однако же между людьми существуют различия. ... Он ходил на улицу Соссэ, поднимался по лестнице, стучался в некую
дверь, потом сообщал приметы и прочее: высокий, темноволосый, двадцать шесть
лет, адрес и в какое время можно застать. ЕМУ ВРУЧАЛИ КОНВЕРТ. ОН ГОВОРИЛ
СПАСИБО, МЕСЬЕ, ПОТОМ ШЕЛ ВЫПИТЬ АПЕРИТИВ В КАФЕ "КАПИТАЛЬ".
Тереза говорит:
-- Тебе сказано, поторопись.
Доносчик поднимает голову. Чуть помедлив, он говорит тоненьким,
нарочито детским голоском:
-- Я стараюсь насколько могу, поверьте... Но зачем...
Он не заканчивает фразы. Он входил в здание на улице Соссэ. Ему не
приходилось ждать. Никогда. С изнанки воротник у него грязный. Он никогда не
ждал, никогда. Или же ему предлагали сесть, как это принято среди друзей.
Рубашка под белым воротником тоже грязная. Доносчик. Парни срывают с него
кальсоны, он спотыкается и с глухим стуком, словно куль, падает на пол.
Роже почти не разговаривает с ней с тех пор, как они поругались из--за
пленных немцев. И другие тоже. Не только Роже.
Вдали еще стреляют с крыш. Последние выстрелы. Кончено. Война уже ушла
из Парижа. Ни радость, ни сладкая печаль конца войны для
нее невозможны. Ей предназначена другая роль -- быть здесь, в этой запертой
комнате, наедине с доносчиком и двумя парнями из Монлюка.
Теперь он голый. Первый раз в жизни она рядом с голым мужчиной не для
того, чтобы заняться любовью. Он стоит прислонившись к стулу и опустив
глаза. Он ждет.
Теперь все его вещи на стуле. Он дрожит. Дрожит. Он боится. Боится нас.
Мы тоже когда--то боялись. Он очень боится тех, которые когда--то боялись.
Теперь он голый.
-- Очки! -- говорит Альбер.
Он снимает очки и кладет на свои вещи. Его старые высохшие яйца
болтаются на уровне стола. Он жирный и розовый в свете фонаря. От него
пахнет давно не мытым телом. Парни ждут.
-- Три сотни франков за военнопленного, да?
Доносчик стонет. Впервые.
-- А сколько за еврея?
-- Но я же сказал вам, вы ошибаетесь...
-- Прежде всего мы хотим, -- говорит Тереза, -- чтобы ты сказал нам,
где находится Альбер из "Капиталя", и затем -- какие у тебя были дела с ним,
с кем еще вы встречались.
Доносчик хнычет:
-- Но я же сказал вам, что едва знаком с ним.
Дверь комнаты распахивается. Молча входят остальные. Женщины становятся
впереди. Мужчины сзади.
-- Приступайте, -- говорит Тереза. -- Прежде всего надо, чтобы он
сказал, где найти этого Альбера из "Капиталя".
Голос у нее неуверенный, слегка дрожащий.
Кто--то из двоих наносит первый удар. Странный звук. Второй удар.
Доносчик пытается уклониться. Он вопит:
-- Ой! Ой! Вы мне делаете больно!
В задних рядах кто--то смеется и говорит:
-- Представь себе, для того и бьют...
Его хорошо видно в свете фонаря. Парни бьют изо всех сил. Кулаками в
грудь, не торопясь, изо всех сил. Пока они бьют, сзади молчат. Они перестают
бить и снова смотрят на Терезу.
-- Теперь ты лучше понимаешь?.. Это только начало, -- говорит Люсьен.
Доносчик потирает грудь и тихо стонет.
-- Еще ты должен нам сказать, каким образом проходил в гестапо.
-- Так как же?
-- Ну... как все, -- говорит доносчик.
Парни, напряженно ожидающие позади него, расслабляются.
-- А--а...
Доносчик хнычет:
-- Вы... вы не знаете...
Он растирает ладонями грудь. Он сказал "как все".
Он сказал "как все", он думает, что они не знают. Он не сказал, что не
ходил туда. Слышно, как сзади, в глубине комнаты перешептываются: "Он ходил
туда. Он сказал, что ходил". В ГЕСТАПО. НА УЛИЦУ СОССЭ. На груди доносчика
выступают большие фиолетовые пятна.
-- Так ты говоришь -- как все? Все ходили в гестапо?
Сзади:
-- Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Ему страшно. Он выпрямляется, пытаясь определить, кто кричал.
-- Надо было предъявить удостоверение личности, его оставляли внизу и
потом, уходя, забирали.
Сзади снова заводят:
-- Дерьмо, сволочь, подонок.
-- Я ходил туда по делам, связанным с черным рынком, я считал, что
ничего плохого не делаю. Я всегда был истинным патриотом, как вы. Я продавал
им жуликов. Теперь... я уже не знаю, может быть, я был не прав...
Он говорит все тем же плаксивым, детским тоном. Кожа на его груди
лопнула, течет кровь. Он как будто не замечает этого. Ему страшно.
Когда он сказал о черном рынке, сзади опять зашумели:
-- Сволочь, свинья, дерьмо.
-- Продолжайте, -- говорит Тереза.
Они бьют не как попало. Может быть, они не сумели бы допрашивать, но
бить они умеют. Они бьют толково. Перестают, когда кажется, что он
заговорит. Снова начинают как раз в тот момент, когда чувствуют, что он
опять готов сопротивляться.
-- Какого цвета было удостоверение личности, по которому ты проходил в
гестапо?
Оба парня улыбаются. Сзади тоже. Даже те, которые не знают насчет
цвета, находят, что это хитроумный вопрос. Один его глаз поврежден, по лицу
течет кровь. Он плачет. Из носа текут кровавые сопли. Он не переставая
стонет: "Ай, ай, ох, ох". Он не отвечает. Он по--прежнему трет себя руками и
размазывает по груди кровь. Он уставился своими остекленевшими близорукими
глазами на фонарь, но не видит его.
-- Тебя спрашивают, какого цвета твое удостоверение личности.
Альбер подходит к нему вплотную. Сзади, из полутьмы, раздается:
-- Может быть, хватит бить...
Голос женский. Парни останавливаются. Они оборачиваются и ищут глазами,
кто это сказал. Тереза тоже обернулась.
-- Хватит? -- спрашивает Люсьен.
-- Доносчика? -- спрашивает Альбер.
-- Это не основание, -- говорит женщина, голос звучит неуверенно.
Парни снова начинают бить.
-- В последний раз, -- говорит Тереза, -- тебя спрашивают, какого цвета
удостоверение, которое ты показывал на улице Соссэ.
Сзади:
-- Опять начинается... Я ухожу...
Еще одна женщина.
-- Я тоже...
Еще одна женщина. Тереза оборачивается:
-- Никто не заставляет вас оставаться, если вам противно.
Женщины что--то невнятно возражают, но не уходят.
-- Хватит!
На этот раз -- мужчина.
Женщины перестают шептаться. Тереза по--прежнему едва видна, освещен
только ее белый лоб, и иногда, когда она наклоняется, видны глаза.
Теперь дело принимает другой оборот. Единый фронт товарищей раскололся.
Вот--вот произойдет что--то необратимое. Новое. Одни за, другие против. Одни
идут за ней и делаются все ближе. Другие становятся чужими. Ей некогда
разбирать: женщины на стороне доносчика, доносчик с теми, кто не согласен с
ней. Чем больше врагов и чужих, тем сильнее желание бить.
-- Давайте еще, быстрее! Цвет!
Парни опять начинают бить. Они бьют по местам, по которым уже били.
Доносчик кричит. Когда они ударяют, его стоны переходят в какое--то
непристойное урчание. Такое мерзкое, что хочется бить сильнее, чтобы оно
прекратилось. Он пытается уклониться от ударов, но не успевает. Все
достаются ему.
-- Ну... обычного цвета, как у всех.
-- Продолжайте.
Удары все сильнее.
Они пронзают ее, околдовывают. У стены падает человек. Другой. Еще
один. Этому нет конца, они падают и падают. На эти пятьсот франков он
покупал себе всякие мелочи. Наверно, он даже не был антикоммунистом или
антисемитом, даже коллаборационистом не был. Нет, он выдавал бездумно и
безучастно, возможно без крайней необходимости, просто чтобы немного
подзаработать, чтобы позволить себе маленькие холостяцкие удовольствия.
-- Продолжайте.
И они продолжают. Они действуют как хорошо налаженный механизм. Но
откуда берется у людей эта способность избивать себе подобных, как могут они
привыкнуть к этому и выполнять как работу, как свой долг?
-- Умоляю вас! Умоляю! Я не подлец! -- кричит доносчик.
Он боится умереть. Еще недостаточно боится. Он все еще врет. Он хочет
жить. Даже вошь цепляется за жизнь. Тереза встает. Она встревожена, она
боится, что, сколько ни бей, все будет мало. Что еще можно с ним сделать?
Боже мой, неужели, сколько ни бей, всегда будет
недостаточно ! А как много таких, которым наплевать, -- эти женщины, которые
вышли из комнаты, и все те, что отсиживались в своих норах, а теперь
иронизируют: "Не смешите нас вашим восстанием, вашей чисткой". Надо бить. В
мире никогда не будет справедливости, если мы сами здесь и сейчас не
осуществим правосудие. Судьи. Украшенные лепниной залы. Комедия, а не
правосудие. Они пели "Интернационал", когда их везли по городу в тюремных
фургонах, а буржуа смотрели из своих окон и говорили: "Это террористы". Надо
бить. Раздавить. Разбить вдребезги ложь. Это подлое молчание. Вырвать из
груди этого мерзавца правду. Истина, правосудие. Для чего? Убить его? Кому
это нужно? Дело не в нем. Это не к нему относится. Мы должны узнать правду.
Бить до тех пор, пока он не выблюет правду -- и свой стыд, свой страх, свою
тайну, еще вчера делавшую его всемогущим, недоступным, неприкасаемым.
В притихшей комнате отчетливо раздается каждый удар. Они бьют всех
мерзавцев -- и ушедших с допроса женщин, и чистоплюев, укрывшихся за
ставнями. Доносчик протяжно и жалобно кричит: "Ой, ой!"
Пока его бьют, люди во тьме позади него молчат. Но когда слышится его
протестующий голос, они осыпают его бранью -- сквозь зубы, сжав кулаки.
Он еще в состоянии врать.
Тереза смотрит на кулаки, которые обрушиваются на доносчика, слышит
барабанную дробь ударов и впервые ощущает, что в человеческом теле имеются
какие--то почти непрошибаемые толщи. Целые пласты глубинной,
труднодосягаемой правды. Она помнит, что смутно почувствовала это, когда они
с Д. так упорно допрашивали двух депортированных. Но тогда это ощущалось не
так сильно. Теперь это изнурительный труд. Почти невыносимый. Они
пробиваются вглубь. Удар за ударом. Надо держаться, держаться. Еще немного,
и они достигнут цели, добудут из него крупинку этой твердой, как орешек,
правды. Они бьют его в живот. Доносчик стонет и, скорчившись, хватается
обеими руками за живот. Альбер бьет, подойдя вплотную, наносит удар в пах.
Доносчик прикрывает обеими руками член и вопит. Все его лицо в крови. В нем
не осталось ничего общего с другими людьми. Это не человек, а доносчик,
выдававший людей. Его не интересовало, для чего это требовалось. Даже те,
кто ему платил, не были его друзьями. Теперь он уже не похож ни на одно
живое существо. Даже мертвый он не будет похож на мертвого человека. Его
труп будет валяться под ногами в холле. Может быть, они зря теряют с ним
время. Надо с этим кончать. Не стоит убивать его. Оставлять его в живых тоже
не стоит. От него уже никакого проку. Абсолютно ни на что не годится.
-- Хватит!
Тереза встает и идет к доносчику, ее голос кажется слабым после глухой
барабанной дроби ударов. Надо кончать с этим. Люди в глубине комнаты
предоставляют ей действовать. Они доверяют ей, не дают никаких советов.
"Сволочь, сволочь". От этой литании ругательств веет братским теплом. В
глубине комнаты смолкают. Оба парня смотрят на Терезу, полные внимания. Все
ждут.
-- В последний раз, -- говорит Тереза. -- Мы хотим знать цвет твоего
удостоверения. В последний раз.
Доносчик смотрит на Терезу. Она стоит рядом с ним. Он невысок. Она,
такая маленькая, худая, юная, почти одного с ним роста. Она сказала "в
последний раз". Доносчик вдруг перестает стонать.
-- Что вы хотите, чтобы я вам сказал?
Она ничего не хочет. Она спокойна, она чувствует, как в ней поднимается
холодная и могучая, как стихия, ярость, которая властно диктует ей
необходимые слова. Она вершит правосудие -- правосудие, которого не было на
французской земле сто пятьдесят лет.
-- Мы хотим, чтобы ты сказал, какого цвета удостоверение, по которому
тебя пропускали в гестапо.
Он снова хнычет. От его тела исходит странный, противный и сладковатый
запах -- смешанный запах крови и немытой жирной кожи.
-- Я не знаю, не знаю, говорю вам, я не виноват...
Опять сыплются ругательства:
-- Надо кончать, придется его ликвидировать.
Доносчик поднимает голову. Молчание. Доносчик боится. Он тоже молчит.
Он открывает рот. Смотрит на них. Слабый детский стон вырывается из его
груди.
-- Если бы я хоть знал, чего вы от меня хотите...-- Доносчик старается
говорить простодушным умоляющим тоном, но голос выдает, что он опять хитрит.
Парни в поту. Они вытирают лбы своими окровавленными кулаками. Смотрят
на Терезу.
-- Продолжайте, -- говорит Тереза.
Они поворачиваются к доносчику, выставив кулаки. Тереза встает и
кричит:
-- Не останавливайтесь. Он скажет.
Лавина ударов. Это конец. В глубине комнаты -- молчание. Тереза кричит:
-- Может быть, оно было красное, твое удостоверение?
Он истекает кровью. Громко вопит.
-- Красное? Скажи, красное?
Он открывает один глаз. Умолкает. Он должен понять, что на этот раз в
самом деле конец.
-- Красное?
Парни вытаскивают его из угла, в который он все время забивается,
спасаясь от ударов. Они вытаскивают его и бросают обратно, как мяч.
-- Красное?
Он не отвечает. Похоже, он пытается обдумать ответ.
-- Продолжайте, ребята, сильнее! Красное, быстро, красное?
Они разбили ему нос, из ноздрей течет кровь. Доносчик кричит:
-- Нет!..
Парни смеются. Тереза тоже смеется.
-- Желтое, как наши? Желтое?
Он пытается забиться в угол. Каждый раз как парни вытаскивают его, он
возвращается туда, с глухим стуком ударяясь спиной о стену.
-- Желтое?
Тереза встает.
-- Нет... не... желтое...
Парни продолжают бить. Его залитые кровью глаза широко
открыты, он по--прежнему не отводит взгляда от фонаря.
-- Если не желтое, то... какое же?
Он все еще не признается. Однако он слышал вопрос, он смотрит на
Терезу. Он перестает вопить. Он стоит скорчившись, прижав руки к животу. Он
больше не пытается защищаться от ударов.
-- Быстро, -- говорит Тереза, -- какого цвета? Быстро.
Он снова начинает кричать. Но теперь более низким, глухим голосом. Дело
идет к концу, только неизвестно к какому. Возможно, он больше ничего не
скажет, но в любом случае дело идет к концу.
-- Оно было, оно было... ну, давай ...
Как с ребенком.
Они перекидывают его друг другу, как мяч, они бьют его кулаками,
ногами. Они обливаются потом.
-- Хватит.
Тереза, спокойная, собранная, идет к доносчику. Доносчик видит ее. Он
пятится. Сейчас он даже не чувствует боли. Только ужас.
-- Если ты скажешь, тебя оставят в покое, если нет, тебя теперь же
прикончат. Продолжайте.
Возможно, доносчик уже не понимает, чего от него хотят. Но он готов
заговорить. Такое у нее впечатление. Надо напомнить ему, о чем идет речь.
Тереза кричит:
-- Я скажу тебе, я скажу тебе, какого цвета твое удостоверение.
Она помогает ему. У нее действительно такое чувство, что она должна ему
помочь, что один он не сумеет довести дело до конца.
Она повторяет:
-- Я скажу тебе.
Доносчик опять принимается вопить. Непрерывный жалобный вопль, похожий
на вой сирены. Они не дают ему возможности заговорить. И вот вой обрывается.
-- Зеленый... -- выкрикивает доносчик.
Молчание. Парни перестают бить. Доносчик смотрит на фонарь. Он больше
не стонет. Вид у него совершенно потерянный. Он валится на пол. Он смог
сказать. Возможно, он спрашивает себя, как он мог сказать. Позади него
молчание. Тереза садится. Кончено.
-- Да, оно было зеленого цвета, -- говорит Тереза, словно подтверждая
давным--давно известный факт. Кончено.
Д. подходит к Терезе. Протягивает ей сигарету. Она закуривает. Доносчик
оцепенело лежит в своем углу.
-- Одевайся, -- говорит Тереза.
Но он не двигается. Оба парня тоже курят. Д. протягивает сигарету
доносчику. Он не замечает ее.
-- У агентов немецкой тайной полиции были зеленые удостоверения, --
говорит Тереза.
Товарищи в глубине комнаты зашевелились. Некоторые выходят.
-- А Альбер из "Капиталя"? -- спрашивает кто--то.
Тереза смотрит на Д. Да, верно. Остается еще этот Альбер из "Капиталя".
-- Ладно, там видно будет, -- говорит Д. -- Завтра.
Похоже, его это больше не интересует. Он берет Терезу за руку, помогает
ей подняться. Они выходят. Альбер и Люсьен занимаются доносчиком, заставляют
его одеться.
Бар залит светом. Другой мир. Электричество. Все ушедшие с допроса --
пять женщин и двое мужчин -- здесь.
-- Он признался, -- говорит им Тереза.
Никто не отвечает. Тереза понимает: им наплевать, признался он или нет.
Она садится и смотрит на них. Странно. Они здесь не меньше получаса. Что они
делали в этом баре? Чего дожидались? Просто их потянуло к свету.
-- Он признался, -- повторяет Тереза.
Никто из них не смотрит на нее. Одна женщина встает и говорит небрежно,
по--прежнему не глядя на нее:
-- Ну и что? Какая разница, все это так гнусно...
Д., сидевший рядом с Терезой, подходит к женщине:
-- Оставь ее в покое, ясно?
Роже и Д. с двух сторон обнимают Терезу. Женщины замолкают. Они уходят.
Двое мужчин, бывших с ними, тоже уходят, что--то насвистывая.
-- А ты пойдешь спать, -- говорит Д.
-- Да.
Тереза берет стакан вина. Отпивает глоток.
Она чувствует на себе взгляд Д. Вино горчит. Она ставит стакан.
-- Надо отпустить его, пусть уходит, -- говорит Тереза. -- Он в
состоянии идти.
Роже не уверен, что его надо отпустить.
-- Чтобы мы его больше не видели, -- говорит Тереза.
-- Они не захотят выпустить такую дичь, -- говорит Роже.
-- Я им объясню, -- говорит Д.
Тереза плачет."
Теперь героиня страдания - сама палач, но этого её боль не уменьшилась, она стала ещё больше, и палачи тоже плачут, даже когда казнят и мучают во имя восстановления справедливости.
На арго douler ещё и "не поздоровится": есть во французском такая фраза:
- Tu comprendras ta douleur!
что означает: - Тебе будет плохо! - Тебе не поздоровится!
Это угроза-предупреждение.
Здесь боль испытывает доносчик, которого пытают - именно эту боль, как возмездие за стукачество. Но и Тереза, которая осуществляет это возмездие (ведет допрос) тоже страдает не меньше, хотя всяческим подхлестывает себя воспоминаниями.
d) Жан-Франсуа Жосслен. Правда о Дюрас
Маргерит Дюрас не хотела доверить кому--либо описание своей жизни. Она
сделала это сама. Начиная с детства в Сайгоне, она превращает свою жизнь в
роман, В центре этой вымышленной страны она и её близкие.
Жизнь Маргерит полна поворотов: из Индокитая она переезжает во Францию,
из женщины, наделенной экзотической красотой, превращается в эффектную
уродину, в этакую великолепную гаргулью с унизанными перстнями пальцами; от
одного сектантства переходит к другому, от литературной неумелости -- к
такому изощренному мастерству, что под конец жизни она позволяла себе писать
неправильно, как дети; наконец, от любви -- к дружбе. Она преступает
запреты, подвергает себя опасности, она причиняет зло, она внушает страх,
она безжалостна, она плачет. Это чудовище. Она обольстительна, изысканна.
Аморализм заменяет ей мораль.
После Индокитая, где ради семьи ей пришлось стать содержанкой , -- но
можно ли этому верить? -- она попадает незадолго до войны в Париж. Место и
время действия как раз под стать ее амбициям, мечтам и навязчивым фантазиям.
Джунгли, словно специально созданные для этого исключительно умного хищника.
Ибо интеллектуальная, все схватывающая на лету Маргерит никогда не избавится
от жестокости, которую унаследовала от своей матери, женщины, бросившей
вызов океану.
Поначалу она примыкает к правым, как и большинство ее будущих друзей,
например Франсуа Миттеран, Морис Бланшо или Клод Руа. Служа в Министерстве
по делам колоний, возглавляемом Жоржем Манделем, она воспевает -- с
некоторым расистским душком -- благодеяния французского колониализма и
пропагандирует французские бананы... Война и немецкая оккупация позволят
проявиться в полной мере ее мужеству и ее порочным наклонностям. Как хозяйка
конспиративной квартиры--убежища на улице Сен--Бенуа, она постоянно ставит
себя под удар. Но и сама наносит удары. Тут роман ее жизни переходит в жанр
трагедии, а иногда и трагикомедии.
Однако она не стала коллаборационисткой, разве что чуть--чуть. Несомненно, благодаря своим замечательным спутникам, уже упомянутым выше, -- Роберу Антельму, за которого она вышла замуж в начале "странной войны", и своему восхитительному любовнику Дионису Масколо. Которые к тому же любили друг друга почти братской любовью и могли разговаривать и спорить до изнеможения: "Жюль и
Джим" на фоне Сопротивления .
Нельзя сказать, что это было салонное Сопротивление. Но в какой--то
мере оно было для них способом развлечения. С участием всей компании:
Миттерана, Мерло--Понти, Десноса, Кено, Одиберти, Морена и прочих. Они как
бы играли в Сопротивление, подвергая себя, однако, серьезному риску,
связанному с подобного рода деятельностью. Опасные игры. В один злосчастный
день Робера Антельма арестовали.
За этим последовал самый двусмысленный, жалкий и одновременно
значительный эпизод в жизни Маргерит Дюрас -- дело Дельваля. Так звали
сотрудника гестапо, арестовавшего Робера Антельма. Маргерит решает
обольстить и погубить Дельваля. Она скользит по краю пропасти... После
Освобождения, во многом благодаря показаниям Маргерит, Дельваля приговорят к
расстрелу.
Однако в этой истории есть и кое--что забавное. Дионис Масколо
влюбляется в мадам Дельваль и делает ей ребенка... Это уже комедия a la
Фейдо на фоне Чистки. Ибо Маргерит тем временем разоблачает, разоблачает,
разоблачает. Из чувства мести. И потому, конечно, что холокост навсегда
травмировал ее. Но также из своего рода тотального аморализма, составляющего
суть ее натуры. И получившего отражение в одной из ее лучших книг -- в
"Боли".
Дюрас неизбежно должна была стать коммунисткой. Коммунисты неизбежно
должны были отвергнуть Дюрас. Завсегдатаи улицы Сен--Бенуа вступают в партию
и образуют самую интеллектуальную ячейку Парижа. Маргерит, преисполненная
коммунистической сознательности, отправляется на поиски пролетария, которого
находит в лице своей консьержки мадам Фоссэ. Но эпоха оказалась суровой -- в
очередной раз ФКП с большевистским единодушием следует сталинским тезисам.
Жан Канапа заменяет Жданова. Арагон молчит. Глаза Эльзы улыбаются. Маргерит
кипит от ярости и нетерпения.
В мае 1949 года состоится нашумевшая встреча с обильной выпивкой в кафе
"Бонапарт". Присутствуют Робер Антельм, Дионис Масколо, Эжен Маннони,
Маргерит Дюрас и другие. В том числе Хорхе Семпрун... Компания насмехается
над партийными принципами, много смеется и еще больше пьет. Наутро, с
тяжелой от похмелья головой друзья узнают, что кто--то настучал на них
партийному начальству.
Подозрения падают на Семпруна... Характерная для того времени история,
раскрывающая душевное состояние молодых людей, одержимых революционным
максимализмом .
В ханжеской буржуазной Франции Венсана Ориоля они фактически пародируют
варварские московские и пражские разборки. Они оговаривают себя и друг
друга, исключают своих товарищей из партии, подчиняясь непреложной логике
Террора, который в конечном счете не щадит никого. Конечно, они не убивают
друг друга, разве что в мыслях. Их взаимная ненависть накалена до предела.
Достаточно искры, чтобы разгорелись страсти. Помню, как много лет спустя
Маргерит Дюрас позвонила мне среди ночи. Семпрун высказался неодобрительно о
пытке, описанной в "Боли". Маргерит усмотрела в этом продолжение истории в
кафе "Бонапарт". Она без конца возвращалась к ней в разговорах со мной,
излагая, разумеется, собственную версию, завершавшуюся именем Семпруна,
которое она произносила с почти чувственным наслаждением своим усталым
страстным голосом -- голосом актрисы.
Она и впрямь могла бы стать актрисой (впрочем, однажды была: в
"Грузовике" она сыграла в паре с Жераром Депардье роль пассажирки, которая
сперва предназначалась Симоне Синьоре или Сюзанне Флон). В своих
литературных произведениях она всегда играла главную роль и очень скоро
стала известной -- но отнюдь не популярной -- писательницей (успех у широкой
публики принес ей лишь "Любовник").
Очень скоро она поймет, что ее слова и фразы воспринимаются на слух не
хуже, чем при чтении. От романа она свободно переходит к театру и кино.В кино дело идет не так гладко. Она отрекается от своих первых фильмов, сделанных совместно с
выдающимися режиссерами: Аленом Рене ("Хиросима, любовь моя"), Питером
Бруком ("Модерато кантабиле") и Тони Ричардсоном ("Моряк из Гибралтара").
Она так и не простит Жан--Жака Анно, экранизировавшего "Любовника". Она
хотела, чтобы в кино над всем господствовал голос, звук слова. Она
превзойдет себя, сняв римейк "India Song", своей единственной картины,
имевшей некоторый успех. Но кто же в состоянии следовать за ней по этому
бесплодному пути? Новая версия, названная "Ее венецианское имя в безлюдной
Калькутте", снималась без актеров, камера запечатлела лишь место действия,
вернее, места, демонстрация которых шла под фонограмму, взятую из первого
варианта.
О ее фильмах много говорят, но их не смотрят. Она привлекает к себе
общее внимание. Над ней насмехаются. Ей наплевать. В любом случае она
слишком уверена в своей гениальности, чтобы взглянуть на себя со стороны,
поставить под сомнение то, что делает. В сущности, она существует вне
реального мира. Она сама для себя -- весь мир. Действительность должна
подчиниться ее измышлениям, более правдивым, чем сама правда...
А потом наступают годы без любви. И без секса. Постаревшая Маргерит
остается одна со своим виски и останется одинокой, пока в ее жизни не
появится Янн Андреа. Но Янн любит мальчиков и не скрывает этого; Маргерит
страдает и в то же время испытывает неодолимый болезненный интерес к
гомосексуализму, который ей, как истинной почитательнице Пруста, мерещится
повсюду. Измученная душой и телом, она несчастна.
Но она утратила вкус к жизни. От алкоголя ей тоже приходится
отказаться. В довершение всего она на несколько месяцев погружается в кому.
Все кончено. Ее судьба завершена. Так нет же. В один прекрасный день она
просыпается и начинает править свою рукопись с той самой строки, на которой
остановилась до комы. Она снова живет -- маленькая и сморщенная, как усохшее
яблочко, но полная невероятной жизненной силы. Я и сейчас вижу, какой она
была на съемочной площадке "Летнего дождя" в Бресте за год с небольшим до
смерти, как сидела в кресле, руководя съемками и аплодируя самой себе. Она
пила шампанское. А потом, когда благоразумные люди решили пойти спать, она
предпочла спуститься на улицу Сиам и отправилась вместе со своими
комедиантами и какими--то темными личностями на поиски матросского кабачка.
Потому что Маргерит осталась молодой. Именно в этом была ее тайна. Маленькая
девочка из Сайгона так и не умерла в ней.
Была ли она большим писателем? Лучше сказать -- абсолютным писателем.
Ибо Дюрас жадно поглощала и претворяла все, себя и других, в материал для
своих произведений, снова и снова повторяя несколько преследующих ее
мотивов. Она не искажала действительность, а сочиняла ее. Скорее фантазерка,
чем обманщица. Неловкая и искусная, жестокая и нежная. Парадоксальная --
чересчур. Впрочем, она ни в чем не знала меры.
Можно было лишь любить -- или ненавидеть -- эту вызывающе дерзкую
маленькую женщину, кружившуюся вокруг самой себя в одиноком вальсе. Была ли
она литературной гранд--дамой ? Скажем лучше так: она была Пиаф нашей
литературы и, подобно ей, неустанно кричала о любви."
***
Так написал о ней человек, который, как ему казалось, до конца её постиг. Но...
Писетелем Маргерит Дюрас была, и писателем, безусловно, гениальным. Тот "вымысел", в который она преобразовывала действиетлност, был сродни тому явлению, о котором Пушкин сказал: "Над вымыслом слезами обольюсь", в нем больше правды, чем в голой, документальной реальности. Ведь если бы писатель занимался только тем, что скрупулезно описывал бы последовательность событий, свидетелем котррых он был, не подвергая и творческой переработке, то получалось бы как в гениальном фильме Вуди Аллена "Голливудский финал", где режиссер, временно ослепший, снимает фильм без режиссуры - актёры ведут себя на съемочной площадке так, как они бы это делали в жизни. И получается не фильм, а полный бред. Критика и зрители его проваливают. Но Европа, которая привечает всё абсурдное и непонятное, объявляет творени режиссера шедевром и приглашает работать в Париж.
А чем не была Маргерит Дюрас - так это сверхчеловеком, который бы в этой ситуации:
а) перекроил бы реальность под себя
или
в) стал бы монашествовать в миру.
Маргерит Дюрас ничего это не сделала и не захотела бы это сделать - она была, в первую очередь, женщиной, слишком живой и чувствительной женщиной для того, чтобы быть сверчеловеком или монашествовать в миру. Она хотела пройти между Сциллой и Харибдой, однако это её не совсем удалось. Ни деньги, ни слава, ни героическое военное прошлое не обеспечили ей покоя и счастливого конца. так и прожила она свою жизнь, сполна познав всю её Боль" - в смысле французского слова "дулёр".
Но посмотрим, ещё один текст (также в сокращении)
Лор Адлер. О чем не рассказала Маргерит Дюрас
" Опубликовав в 1985 году "Боль", Маргерит Дюрас объяснила, что текст был
написан во время войны и сразу после ее окончания и что блокноты с этими
записками, о существовании которых она забыла, она нашла в своем сельском
доме. Удивленная, она открыла их и перечитала, вернее, прочитала как
впервые: сработал механизм вытеснения нежелательных воспоминаний. Она была
так взволнована, что расплакалась. Некоторые критики усомнились в
достоверности этой истории. Они решили, что Маргерит выдумала эти блокноты,
чтобы выгородить себя, и что тексты были написаны в начале восьмидесятых.
Она столько всего насочиняла, что теперь ей уже не верят. Однако эти
блокноты существуют.
Исписанные убористым почерком, обтрепанные и пострадавшие от времени,
они хранятся ныне в Мемориальном институте современной книги. Но если первая
версия была действительно написана в 1945 году, то вторая переписана и
подправлена в 1975 году, а последняя основательно "перекроена": текст
испещрен помарками, вставками, "заплатками". Однако истории "Месье Х,
именуемый здесь Пьер Рабье" в этих блокнотах нет. Маргерит добавила ее,
когда решила опубликовать "Боль". Эта глава представлялась ей необходимой
составной частью книги.
Таким образом, Маргерит ждала сорок лет, чтобы описать пережитое. Но
время многое сместило в ее памяти. Маргерит рассказала о том, что помнила, и
отобрала то, о чем хотела поведать. Месье Х, которого Маргерит задумала,
сконструировала, вообразила, разумеется, не был точной копией Дельваля...
После того как Маргерит узнала, что ее мужа перевели из тюрьмы Френ в
Компьень, откуда заключенных отправляли в лагеря, она внутренне освободилась
от Дельваля. Она сказала Дионису, что Дельваля надо "отдать" организации,
чтобы убить, пока он не успел сбежать. Дионис нашел у себя в 1995 году
записку Маргерит: "Вы должны заняться этим господином, это необходимо".
Маргерит упорно требовала, чтобы Дельвалем "занялись". Она настойчиво
говорила об этом со своими друзьями из группы и сообщала им места своих
встреч с Дельвалем.
Однако у Миттерана были более серьезные проблемы: "В то время
большинство организаций Сопротивления было разгромлено, руководители
арестованы..." Маргерит между тем теряла терпение. Дионис сказал ей, что
попытается прикончить Дельваля в ближайшие дни...
Дионис Масколо не сумел убить Дельваля. Да и хотел ли он этого на самом
деле? После ареста Дельваля, а затем на процессе он старался не отягощать
его положение.
Многочисленные планы убийства, разработанные военной группой
Национального движения военнопленных и депортированных (НДВД), провалились.
"Мы не были убийцами, -- скажет позднее Миттеран.-- Но для нас вопрос стоял
очень серьезно. Дельваль лучше чем кто--либо другой знал нашу организацию,
он уже арестовал четырнадцать наших друзей. Поэтому мы решили убрать его".
Друзья до сих пор помнят о непримиримой позиции,
которую занимала в тот период Маргерит Дюрас". Другой свидетель и участник
Сопротивления Бернар Гийошон подтверждает ее жестокость и желание
расправиться с врагами, которым, как она говорила, "надо причинить зло".
Парижское восстание отодвинуло план ликвидации Дельваля. По настоянию
Маргерит, Дионис отправляется к нему домой на улицу Ренод, чтобы арестовать.
Но Дельваль исчез. Только благодаря случайности группа обнаружит его. Ибо
Дельваль был к тому времени арестован за пронемецкие взгляды по доносу
соседа, но НДВД не знало об этом. В Дранси, где он находился в заключении,
Дельваль заявил полицейским, что потерял документы. Он уже готовился выйти
на свободу, так как после наспех проведенного расследования полиция сняла с
него обвинения. Масколо удается узнать о предстоящем освобождении Дельваля,
и он сам отправляется в Дранси, чтобы арестовать его по выходе из лагеря.
Дело происходит 1 сентября 1944 года. Дионис забирает Дельваля и доставляет
в отель на улице Бобур. Теперь может начаться допрос. Допрашивать Дельваля
будут Миттеран и Масколо. "Каждый в то время имел своих пленных, -- говорит
Эдгар Морен. -- Дельваль был наш пленник. Он сидел в нашей тюрьме. Мы с
Дионисом должны были время от времени заходить туда за информацией. Нам это
не нравилось. Мы видели там закованных, сильно избитых людей с
окровавленными физиономиями. А после допроса Миттеран скажет, что, по его мнению, Дельваль -- жалкий тип, который стал предателем из подлости...
Дельваль работал в нефтяной компании, а потом стал экспертом по
искусству. В 1996 году Полетт все еще была влюблена в своего мужа: "У него
было золотое сердце. Он был красивый мужчина, высокий блондин с голубыми
глазами. Он всем одалживал деньги. Конечно, он был за Германию. Потому что
до войны он познакомился с одним немцем, с которым очень часто встречался. И
потом, его семья была из Эльзаса".
14 сентября 1944 года Шарля Дельваля передали судебной полиции. В тот
же день Масколо отпустил Полетт Дельваль. Шарль Дельваль заявил, что был агентом полиции, выполнявшим приказы немцев, и что по профессии он эксперт по искусству. Он признал, что преклонялся перед немецким народом: "Я восхищался этим дисциплинированным народом, его верой и храбростью, его институтами". Он завязал отношения с немцами после того, как был арестован их полицией, заподозрившей его в приверженности де Голлю.
Он признал, что принимал участие в аресте Берара, Робера Антельма,
Мари--Луизы Антельм, Филиппа, Тибо, Боске и Арансио. Во время этих операций
он имел при себе револьвер и наручники, а также пропуск, на котором было
написано: "В случае задержания предъявителя французской или немецкой
полицией следует, прежде чем возбуждать судебное преследование, позвонить по
телефону Анжу 1404, комната 422". Дельваль сказал также, что занимался за
крупную мзду (от 300 000 до 400 000 франков), при посредничестве немцев с
улицы Соссэ, освобождением евреев, интернированных в Дранси и Компьене.
После смерти Маргерит нашли среди ее рукописей запечатанный конверт
из крафт--бумаги. Наискосок почерком Маргерит написано: "Дело Дельваля. Не
открывать". Библиотекарша Мемориального института современной книги вскрыла
конверт: в нем находились четыре свадебные фотографии Полетт и Шарля
Дельваля.
Газета НДВД "Либр" посвятила процессу Дельваля, начавшемуся 4 декабря
1944 года, первую полосу под общим заголовком "Лица подсудимых: двенадцать
бандитов, два чудовища". По причинам, которые до сих пор остаются неясными,
Дельваля судили вместе с Бони и Лафоном, зловещими гестаповцами с улицы
Лористон. Хотя Дельваль не имел ни малейшего отношения к этой банде...
10 декабря судья заслушал показания Маргерит Антельм. Репортер газеты
"Либр" писал в своей статье, помещенной на первой полосе: "Спокойно и
неторопливо наш товарищ рассказывает о страшных днях июня и июля 1944 года,
когда смертельная петля стягивалась вокруг нашей организации. Она говорит о
своих вынужденных отношениях с Дельвалем, об уловках, к которым он прибегал,
чтобы установить личность Морлана, об арестах, которыми он хвастался, об
отправленных им в Германию людях". Ее показания были выслушаны в гробовом
молчании. Маргерит сказала, что испытывала ненависть и презрение к Дельвалю,
и расписала его подлости. Ее речь произвела очень сильное впечатление на
присяжных. Никто уже не сомневался в исходе. Ни адвокат Дельваля, ни
публика, ни журналист Марианн, заметивший: "С Дельвалем кончено. Сегодня
благодаря показаниям мадам А. его участь решена".
Мэтр Флорио был в полном смятении. Хорошо зная своего клиента, он
считал его хвастуном и недотепой и жалел, что не попытался избавить от суда,
послав на обследование к психиатру. Теперь адвокат понимает, что Дельваля
ждет та же участь, что и банду Бони--Лафона. Потом Маргерит говорит, что готова отказаться от своего первого заявления. Флорио сомневается , стоит ли это делать, ибо
присяжные, полагал он, решат, что здесь какая--то махинация. Но поскольку
терять было нечего, он принимает предложение Маргерит. Флорио оказался прав.
Никто не понял смысла ее демарша. Зал недовольно шумел, когда Маргерит
неуверенно и неумело опровергала собственные показания, данные накануне.
Всех обвиняемых приговорили к смертной казни. Один подсудимый, у которого было больное сердце, умер до вынесения приговора. Что касается Дельваля, то он оставался невозмутим.
Его жена сказала потом, что он читал и писал в своей камере до конца."
2.
Так она, героиня автобиографического повествования в трех частях, тоже превращается в палача, давая лживые, в чем-то показания. Палача, который пытает доносчиков, воздает им за содеянное. Это третья ипостась слова "дулёр".
Но вершить возмездие - это ведь тоже испытывать боль, и палачи, случается, плачут!
Так что же тогда - всепрощение, ради собственного душевного спасения? А как же те, которых...?
Опубликовав в 1985 году "Боль", Маргерит Дюрас объяснила, что текст был
написан во время войны и сразу после ее окончания и что блокноты с этими
записками, о существовании которых она забыла, она нашла в своем сельском
доме. Конечно, это заметно - текст современный, с современными взлядами на войну и маршала де Голля, но она в самом своём тексте как раз и пишет о том, что ей понадобилось прожить ещё 40 лет, чтобы всё улеглось и осмыслилось. Она чеастно дает понять всеми средствами, что эта запись - не документ в буквальном смысле той эпохи, а художественно переработанное видение тех событий то она самоустраняется и как бы перемещается в загробный мир, то её героиню зовут уже Тереза, и она пишет об этой Терезе в третьем лице...
Как вообще толковать это неординарное произведение, где всё так перемешалось, особенно - в свете цитаты из Сартра:"Истина в делах, а не в речах, которые есть уловка"? (У Сартра ведь написано не "слово" в обычном смысле - le mot, le term, а именно le parol и это речь, обещание, клятва.)
Итак, ещё раз определимся с самим названием - в русском переводе Злобиной это "Боль". Между тем слово "дулёр" имеет во французском языке большее широкое толкование, не такое однозначное, как в русском, где есть много разных слов для обозначения этого чувства.
Вот с этого и начнем.
1. боль как душевное переживание, как несчастье, как страх ( т.к. просто боль - это le mal.)
2. боль как горе (мне тошно, душа болит, сердце ноет ) от внешних, непреодолимых, тягостных обстоятельств
3. на арго: это ещё и "возмездие" (здесь за стукачество, за вынужденную ложь, за слабость души...)
в смысле "Ты ещё получишь своё!")
В трех автобиографических текстах Маргерит Дюрас все эти виды боли имеют место.
1. Если в первой части (весна 1945 г)боль - это страх от возможной потери, страх за себя, не умеющую осознать и перенести эту потерю, то во второй части - где действие предвествует действию в первой части (это немецкая оккупация) первой, и где она встречается с гестаповцем, чтобы получать сведения о своем муже, арестованном за причастность к движению "Сопротивления", это страх за свою жизнь, за провал деятельости всей группы, к которой она принадлежит - ведь ей каждый день предствоит находиться в окружении фашистов и тех, кто с ними сотрудничает. В третьей части ( 44 год), где она выступает под именем участницы "Сопротивления" Терезы, допрашивающей "немецкого француза", доносчика геспато, она тоже испытывает страх - но это уже другой страх - страх потерять свою человечность, ведь во впремя допроса старика-доносчика подвергают жестокому избиению.
2 Горе - это тоже "дулёр", и она, эта боль - в смысле горе, также есть во всех трех частях - горе, в смысле, разочарование, опустошенность. Она видит, как неизвестно откуда на только что осбожденной от фашистов земле Франции, Парижа, появляются бывшие правые, холеные, наглые,циничные люди, неизвестно чем занимавшиеся всё это время, но, что очевидно, жившие очень неплохо, которые, здесь и сейчас, нашли себя в новых обстоятельствах в голлизме, и которым они, участники того крыла Сопротивления, существовавшего независимо от Сопротивления, руководимого маршалом де Голлем, уже не нужны. Но они, эти люди, холеные и хорошо одетые, сейчас командуют в Париже всеми, жестко и прагматично, военнопленные и депортированные их интересуют постольку поскольку - они собирают показания о зверствах нацистов, это надо для будущего Нюрнбергского процесса. Автор испытывает от всего этого непереносимую боль разочарования - их обманули, у них крадут победу на их же глазах.
3. Горе в этой части - от того, что человек существо несовершенное, он причиняет, возможно, того не желая, страдания другим - во имя возмездия, во имя справедливости, из чувстьва долга, исполняя поручение руководства...
Но как же быть с простой человечностью? Автор ответа не знает. От этого - такая страшная душеная боль...
Стукачество и возмездие за него- в этом справедливость. Но здесь же и падение в ту же самую бездну. Дюрас пишет о теле умирающего на Парижской площади немецкого мальчика, и это никого не волнует. Он - фашист. Но он и человек. К тому же, теперь уже никому не опасный. Она пишет о том, что Красная Армия превратила Берлин в один горящий факел, но ведь был ещё Дрезден, который напрочь сожгли союзники,хотя в этом не было ровно никакой необходимости - там не было немецких войск, не было и ставки Гитлера. Там были только мирные жители. Но Дрезден союзники бомбили несколько часов подряд, пока не загорелось всё...
А Хиросима? Какой смысл (из соображений человечности ) был в этом? Ровно никакого. Но это сделали, так на глазах переживших вторую мировой войну людей рождался новый мир, и куда более опасный, чем мир прежний - уже построена и отлажена государственная машина смерти. Теперь не армии сражаются на поле боя, а своих целей добиваются, начиная практиковать массовые убийства мирного населения государственными средствами - лагеря смерти уже созданы и апробированы, всё самое ужасное только начинаются. И Дюрас это отчетливо видит, видит это и её муж Робер, он пишет свою книгу "Род человеческий".
Итак, весь вопрос в человеке. Где он - истинный? В своих речах и заверениях политиков, которые полны лукавства? Или в делах, которые и есть истина?
Ответ ясен - как сказал Сартр, в делах.
Но вот люди, которые исполняют свой служебный долг - тот же гестаповец, который убил и умучил десятки людей, он сочувствует Маргерит, потому что она худая и ничего не ест... Он сентиментален. Многие фашисткие палачи были непритворно сентиментальны. Они, к тому же, наследники великой немецкой культуры. И что же? Каковы их истинные дела? А женский легион смерти, который в лагерях собственноручно умещвлял младенцев, придавливая им сонную артерию? "Это не больно", - улыбаясь, говорили они. А тот доносчик из третьей части, который не антикоммунист, не коллаборационист, ему просто нужны деньги на более-менее обеспеченную жизнь, вот и всё. Поэтому он и доносит. И людей убьют. А он получил 500 франков за каждого. Но слова его будут о добре, потому что он даже не понимает, что делает зло - ведь оно совершается по закону.
Дюрас в своём автобиографическом триптихе ставит очень современный вопрос - где та грань, когда человек преступает черту и перестает быть человеком, даже если внешне в нем всё прилично ( он чисто и модно одет, он вежлив и хорошо вопитан, он е нарушает закон, соблюдает все указания вышестоящего руководства, он живет как все - но о чем говорят его дела по высокому счету? Получается, что ни о чем, если он просто добропорядочный гражданин своего режима, а режим этот предписывает непременно исполнять насилие как долг. Как всё это соотносится между собой? Непонятно.
Вот какой глубины ставит вопрос Дюрас в своём произведении под названием "Боль". Ибо ответа у неё нет. Она не знает ответа. Одно только предчувстве, что наш мир пока не вышел из ловушки, и что ничего пока не кончилось. Вот от этого и происходит эта невыносимая боль, по-французски "дулёр".
Догадывался ли о возможном ответе Сартр?
***
Была ли Дюрас фантазеркой, которая вё навыдумывала? Нет, не была, она была настоящим писвателем, который умеет художественно перерабатывать, а не документрировать реальность - это тот вымысел, по поводу которого читатель ( как Пушкин ) скажет: Над вымыслом слезами обольюсь". Она смогла очистить зерна от плевел и пробиться, насколько это было возможно, к истине.. Иначе получилось бы как в фильме Вуди Аллена "Голливудский финал". Но книгои Дюрас - не Голливуд, ни в каком смысле. Её дела - книги, которые она написала. Ибо единственное настоящее дело писателя: писать правду о мире.
Художественную правду.
Тогда это и будет приближение к истине.
Тексты о французской литературе
3.
Лариса Миронова
Ирен Немировски. роман "Французская сюита". гл 1. Война
Роман, предваряемый главой "Война", написан известной французской писательницей российского происхождения Ирен Немировской ( Нери) "по горячим следам" - т.е. в начале второй мировой войны - листочки. на которых был написан текст, дочь, нашедшая их в чемодане с документами уже после гибели матери в лагере Освенцим в 1942 году.,сначала приняла за дневниковые записи. Но это был роман, его впервые опубликовала дочь Ирен уже в наше время - в 2005 году.
В главе с однозначным названием "Война" описана в больших подробностях ночь в Париже самом начале войны, первая бомбежка. Всевидящий автор не оставил ни уголка без своего внимания - вот завыла сирена, и первыми ее услышали больные и матери, чьи сыновья ушли на фронт, влюбленные женщины...А вот мужчины продолжают спать, им снится, как морские волны перекатывают гальку.... лотом вскакивают: "Что? Тревога?"
Накануне уже бомбили - бомбы падали на окрестностях Парижа.
Матери спешно одевают детей - надо спускаться в бомбоубежище. Люди идут вниз по лестнице, свет зажигать нельзя, но многие идут с огнем - иначе можно упасть и переломать ноги. В это время в рабочих кварталах народ спешит в метро - бедные хотят чувствовать локоть ближнего в трудную минуту - так поясняет автор причину их стремления быть вместе, в то время как богатые спасаются в одиночку.
Тем временем наступает рассвет "серебристая, бледно-голубая дымка окутывала мостовые. парапеты набережной, собор Парижской Богоматери".... Но где-то рожают детей, забыв о войне, кто-то умирает, и звуки разрывов бомб кажутся незначительными.Младенцы сладко чмокают во сне. им пока о войне ничего неизвестно. А вот зеленщицы разбежались с улиц от звука тревоги. При ярком свете красного, восходящего солнца разрывается бомба совсем близко от Парижа, от чего вспархивают птицы с домов. Однако в вышине парят себе и парят большие хищники ( будто сами самолеты с бомбами ), Ниже кружат жирные голуби, ласточки. а беспечные воробышки продолжают скакать по безлюдным тротуарам.По берегам Сены на тополях сидят невзрачные птахи и вовсю щебечут. Но вот отбой.
Так Немировски описывает эту ночь и утро - первую бомбежку Парижа.
Что тут правда, а что вымысел. Если взять газеты за период перед началом и само начало первой мировой войны - за август - сентябрь 1914 года, в них можно найти много очерков, в первом приближении очень напоминающих этот текст, - как журналистов, так и писателей, подробно рассказывающих, как жители разных городов переживают надвигающиеся события.. Но ни в одном из них не найти ничего прободного по духу. все они подчеркивают, как реальные очевидцы событий. что люди, ЗАБЫВАЮТ МЕЛОЧНУЮ СТОРОНУ ЖИЗНИ, они примиряются, в одночасье решаются сложнейшие вопросы, люди склонны прощать друг другу, у всех почти просыпается гражданское чувство и желание помочь ближнему. У Немировски все наоборот. Война как досадное происшествие, не более того. Красивости типа приведенной цитаты выглядят издевкой в данном контексте. Могла бы быть одна небольшая, но бьющая а глаза деталь - по контрасту, демонстрирующая равнодушие красоты к надвигающемуся ужасу, но "серебристая бледно-голубая дымка укутывающая... " - это слишком.
Природа тоже как бы "выбилась из колеи" птицы никогда не будут летать и чирикать, тем более беспечно распевать, когда рядом рвутся бомбы или раздаются громкие звуки. Птицы даже при надвигающейся грозе забиваются под стрехи, прячутся в листве. где угодно, но никогда не летают и не щебечут в приближении опасности. Ремарка по поводу Сены вообще вопиющая: "Сена улавливала все разрозненные отблески, стократно умножая их.... Сена отбрасывала блики и вбирала их... Многие думали, что она направляет удары вражеских самолетов. Некоторые утверждали. что этого не может быть".
Сена пособничает фашистам! Где же она услышала внутренние голоса этих многих? Абсурдность этого утверждения разоблачает сам же автор: Многие ДУМАЛИ, а некоторые УТВЕРЖДАЛИ, что этого не может быть Но как эти некоторые прочли мысли этих многих? Более правдоподобно было бы, если бы многие утверждали. а некоторые думали. что это не так. Хоть какой-то смысл был бы в этом пассаже. Надуманностью дышит каждая фраза. выписанная с такой тщательностью и тягой к красивостям и образности, что, если бы не тот факт, что рукопись романа лежит в архиве и все было написано Немировски В ПРОЦЕССЕ начала войны, можно было бы подумать, что эта глава просто присочинена кем-то уже потом. Но если это написано самой Ирен Немировски в начале войны, то ничего другого не остается предположить, что написана глава под названием "Война" безразличной рукой и без всякого предчувствия. чем все это закончится.
4.
Лариса Миронова
Роман "Французская сюита", Ирен Немировски, м.. Текст, 2006 ( перевод с французского издания Denoel, 2004).
История написания, издания и анализ текста романа
Роман предваряет посвящение Денизы Эпштейн, дочери Ирен Немировски, которая и подготовила к изданию рукопись матери, погибшей, согласно имеющимся записям, в 1942 году в Освенциме.
Ирен родилась 11 февраля 1903 года в Киеве, в семье одного из самых богатых людей России - банкира
Льва Немировски, родители которого происходили из центра хасидизма 18 в. г. Немирова. Он также был
членом Советов многих банков России, и что самое удивительное, ему, после бегства из России после революции, удалось вернуть свое состояние почти полностью.
Ирен, нелюбимая матерью и нелюбящая ее взаимно, была любимицей отца и росла на попечении гувернантки-француженки, которая и обучила ее языку. Ирен также знала и несколько других иностранных языков, что говорит о ее недюжинных лингвистических способностях. Писать она училась по книгам Тургенева. а подздее, когда уже жила в Париже, ее любимыми авторами стали Мопассан и Уайльд, "Портрет Дориана Грея" был для Ирен настольной книгой. Свою ненависть к матери она отразила в своих ранних произведениях, что также многое обьясняет в ее характере. Ирен ненавидела яростно и вдохновенно - сначала она ненавидела евреев, описывая их в своих произведениях жестко и беспощадно ( горбатый гнос, крючковатые пальцы, тщедушное тело, но и страсть к наживе, наследственное умение сбыть недоброкачественный товар ), бичуя вновь и вновь "еврейскую сволочь",
потом доходит до полного обобщения - "вот какая у меня семья!"
Но далее она распространяет свою ненависть на всех европейцев - "Притворы-европейцы. как же я ненавижу вас!" Кажется даже временами, что она получает некое извращенное удовольствие от своей безграничной ненависти к миру людей.
Иными словами, Ирен Немировски, уже с первых произведений, вне духовной сферы евреев, и, позднее, когда в Европе разгул антисемитизма достигает апогея, она 2 февраля 1939 года принимает крещение вместе со своими дочерьми, которых накануне объявления войны, 1 сентября 1939 г. перевозит в Исси-Левек, откуда родом была няня детей Сесиль Мишо Сама же, вместе с мужем, остается в Париже.
Так было до июня 1940 г., когда Францию разделила демаркационная линия.
Далее последовали законы о евреях, и Ирен стала для новой оккупационной власти и еврейкой, и иностранкой. Теперь они жили за городом, вместе с детьми. каждый день Ирен уходила и, по ее словам, писала, сидя на земле, возвращаясь лишь на обед и вечером. За два года - с 40 по 42 год издательство Альбен Мишель и антисемитская газема "Гренгуар" печатали ее рассказы под псевдонимом Пьер Нерей и Шарль Бланка.
Ирен мечтает о книге в тысячу страниц, из пяти частей, написанную как симфония, но успевает написать лишь две части - "Июльская гроза" - это картины хаотичного бегства от немце, и вторая часть "Дольче - написана как роман. Далее стоит слово "конец".
Далее она пишет завещание на имя няни детей, чувствует, что всеми покинута, но и не предпринимает ни малейших попыток к спасению себя и детей - ведь была по крайней мере, гипотетическая возможность уехать в Швейцарию, там принимали еще евреев. Она по-прежнему каждый день пишет в лесу, сидя на земле, но вот 3 июля 1942 года к ней пришли жандармы, а 16 июля ее арестовали и увезли в лагерь. 17 августа 1942 года она уже в списках на уничтожение.Дети с няней бежали, а мужа вскоре также постигла схожая участь - 6 ноября его депортируют в Освенцим и по прибытии отправят в газовую камеру.
После войны девочки, спасенные няней, ищут мать, ходят на Восточный вокзал, стоят с плакатом - и вот Денизе однажды показалось, что она видит силуэт матери, она бежит за женщиной, но... это ошибка? Сведений нет.
Няня вывезла чемодан с документами, в нем была и рукопись романа, который сначала дети приняли за дневники. Затем, когда обе стали взрослыми и связали свою жизнь с литературой и издательским делом, Дениза взялась за чтение дневника, который, по ее словом, оказался рукописью романа. Она сама занимается дешифровкой рукописи, перепечатывает на машинке, а затем делает компьютерную версию, которая считается окончательной редакцией романа. Затем издает в 2004 году. Книга имеет шумный успех и фантастический тираж. Современный читатель почему-то вдруг с упоением принялся читать роман про то, как постыдно вели себя французы во время войны - лавина бегства по дорогам, запруженным усталыми и голодными людьми, попытка отвоволевать право ночлега хотя бы на стуле, богатые буржуа, сторонящиеся народа, и пытающиеся спасти свои безделушки, кокотки, которых бросили любовники, кюре, который пытается спасти сирот, а они, оказавшись на свободе, убивают его, и на этом беспощадном фоне лишь одна семйная пара сохраняет достоинство - нетрудно догадаться, кого автор имеет в виду в качестве прототипа.
Часть под названием "Июньская гроза" посвящена описанию картин бегства. Сразу после прелюдии к роману - главы 1 "Война" идет глава, в которой читатель входит в мир буржуа Периканов. болагонамеренного буржуазного семейства правоверных католиков, так пишет автор. (Но "правоверными" называют вообще-то мусульман, в отличие от православных христиан, католиков правоверными никто не называл.) Семейство слушает новости по радио, прислуга толпится за дверью, людей приглашают войти и слушать новости вместе с хозяевами. Юбер, средний сын Периканов, 18-ти лет, не скрывает своего разочарования, он хотел бы. чтобы правительство объявило массовый призыв в армию и вело себя решительно. Он еще надеется, что это всего лишь хитрый маневр. Он раскладывает георграфическую карту и пытается объяснять, как надо вести военные действия. Однако взрослым не до него. Все подавлены нерадостными вестями - и лишь один персонаж. кот Альберт не чувствует никакой беды. Он "плотоядно" смотрит... Потом кот резво вскакивает на снику кресла, в котором сидит старший Перикан, похоже, что растерянность и горе хозяев его только веселят.
А семья. между тем, по распоряжению. главы семьи, готовится к отъезду: надо сделать многое - подготовить безногого старика, четверых детей. слуг, кота, серебро, ценное белье и фарфор, меха, детские вещи, провизию, лекарства... Юбер не хочет уезжать, он умоляет отца оставить его вместе со старшим братом Филиппом. Он даже предлагает собрать товарищей, образовать с ними отряд добровольцев. И тогда они смогут... Но Отец только жалеет его, но не разделяет его патриотического энтузиазма. И тогда Юбер начинает горько рыдать, кривя рот, как маленький. Наступает ласковая июньская ночь, во тьме пролетает ласточка. кот плотоядно мяукнул ей вслед.
НОЧЬ и ТЬМА опустились на жизнь мирных буржуа. Иллюзий больше нет.
Следующая глава посвящена писателю Габриэлю Корту, известному преуспевающему человеку. У него томные хищные манеры, холеные руки и лицо обрюзгшего Цезаря, лицо "старой кокетки с голубоватыми мешками под глазами", рядом его официальная любовница Флоранс, единственная женщина, которую он терпит рядом с собой до утра. Он творит, обнаженный до пояса, поедая неимоверное количество фруктов. Единственное, что он любит сердечно, это небесно-голубая чаша из ляпис-лазури. которая всегда стоит перед ним на столе.Так же несимпатично описана и Флоранс - у нее мягкий жирный подбородок. и коровий взгляд, но Корту это нравится. потому что он любит женщин, похожих на телок. Все это описание сделано в жанре откровенного шаржа, сатиры, людей так не описывают, так их только осмеивают. Но вот мирное описание прерывается - им тоже надо уезжать, по телефону им сообщили, что немцы скоро доберутся до Сены.Прислуга по имени Марсель рассуждает о своих хозяевах также пренебрежительно: " ...давно пора уезжать. Жалкое зрелище: люди богатые, знаменитые. а разума не больше, чем у скотины бессловесной!..." Сам он не боится немцев, он их уже видел в 14-м году. Но сейчас он старик, и его не призвали в армию. Но его возмущает, как можно не позаботиться о доме, об имуществе? Свое добро он уже давно спрятал в надежном месте. "Он почувствовал к господам презрение, впрочем любовное, какое испытывал к белым борзым, прекрасным. но безмозглым." И тут все ненавидят или презирают всех. Ничтожный мирок мелких себялюбцев! Как можно таким сочувствовать?
На пустынных улицах никого, ставни магазинов закрыты.Супруги Мишо, по привычке взявшись за урки, одиноко перемещаются по опустевшему городу. Они вместе работали в банке. Муж там работал всегда, а жену приняли недавно, до окончания войны. А раньше она преподавала пение. Сын на фронте. Женщина, некогда красивая. уже начала стареть, но былая красота все еще угадывалась на ее исхудалом лице. Муж смотрит на лее с доброй улыбкой, и в глазах его загорается озорная нежность...
Тональность повествования изменилась на прямо противоположную - это неизбывная ежность.
Вот они, любимцы автора, об этой паре Ирен Немировски будет писать с неизбывной любовью и нежностью, в отличие от всех остальных персонажей своей сюиты.Банк уже эвакуирован, но они пока здесь. Никаких указаний не поступает. Но вот стало известно, что завтра они уедут, вместе с банком. Супруги рады. что их не разлучили, и лишь одного жалко, что с ними нет их сына Жана- Мари. ( двойное имя - аллюзия двоих детей). Они тосковали, и находили утешен ие лишь друг в друге.
В главе 7 появляется Шарль Ланжеле, и он собирается бежать, собирает вещи, и о нем сообщено, что он, человек болезненный и брезгливый, страдавший ожирением и тахикардией, с белыми жирными пальцами, " в целом мире любил только свою квартиру и собрание редкостей. что теперь лежали на голом полу". В Париже еще оставалось несколько нерешительных людей, что медлили с отъездом и никак не могли уехать, надеясь лишь на чудо. Но чуда не происходило. По телефону с некоторыми из них Шарль Ланжеле говорит "гнусавым невыразительным голосом", но с иронией. Он знает, что Париж сдадут. И другие города сдадут тоже. Он просто надеется пересидеть эту войну, как и первую, вот поэтому он не боится, он просто уезжает в более спокойное место, где будет больше порядка.
И вот опять - в главе 8 - смена тональности: Супруги Мишо собираются к отъезду, складывают вещи в своей маленькой Пражской квартирке. Она им дорога как память о счастливых днях, проведенных здесь. На коленях перед постелью сына она молит бога сохранить Жана- Мари.
И вот все эти люди отправляются в путь - что они видят по дороге? Всюду разруха, на лицах людей растерянность. Все остаются при своих отвратительных привычках - эстет Корт зажимает уши длинными белыми пальцами, чтобы не слышать, как прислуга с хрустом жует. Народ, нескончаемым потоком, бежит на юго-запад, когда дорога поднимается , то видно до самого горизонта, как их много, шагающих в пыли и грязи. Бедняков, неудачников, робких и слабых все теснят, коль скоро они не умеют сами постоять за себя. Пешком также тащились люди скупые. их пугала цена на билеты. И никто не знал, от чего они бегут: вся Франция в огне, гибель грозит повсюду.
Но вот небольшой проблеск, дань справедливости - автор пишет, что простые люди знают сострадание, они обычно жалеют только своих да нищих, но здесь они жалели любого, вот и Жанна Мишо получает поддержку от неких толстых теток, которые подхватывают ее, когда она уже изнемогла от усталости. И только Морис Мишо чувствовал себя почти счастливым - он вообще не придавал большого значения собственной персоне и не считал себя редкостным неповторимым созданием, "каким в глубине души ощущает себя всякий" (!!!???)
Подобное упрощение в восприятии людей для любого писателя непростительно,. Находясь в здравом уме, вряд ли кто решится так написать - без страха утратить доверие читателей к своему слову.
Часть "Дольче" - написана как самостоятельный роман. Начинается он тем, что в доме Анжелье в Бюсси ждут немцев. Удручающий вид жалкого, поверженного мира - у входа в церковь персиковое деревце в розовых цветах жалобно подрагивает ветвями. Немцы входят колонной, в полевой форме и железных касках, а глаза солдат уже косят на дома, где им предстоит жить. Вот офицер на лошади - красавица в серых яблоках осторожно перс топает тонкими ногами, она изнемогает от желания мчаться галопом. За лошадью придавливают ГОЛОВЫ булыжников тяжелые танки. Потом пушки, За ними едут грузовики, доверху наполненные черным хлебом для солдат. Кавалеристы смеются. шутят...
Описание совершенно иное - идут такие симпатяги: сильные, красивые, непобедимые, богатые, с провиантом, одно слово - достойная нация! Лейтенант потянулся за веточкой персикового дерева и улыбнулся. А за ставнями на этих милых людей смотрят злые глаза старух-француженок. Женщины переговариваются, боятся, что у них простыни заберут...
А вот как описывает автор немецких солдат-кавалеристов:
" Мужчины, сидевшие на лошадях, были молоды, румянец во всю щеку, блестящие светлые волосы
( белокурая бестия, однако, чтоб никто не сомневался! - Л.М.), и лошади раскормленны, с широкими лоснящимися крупами...."
А вот как видит автор оккупированное население:
" Жителям... немцы внушали страх, уважение (?!) неприязнь и озорное желание надуть оккупантов, попользоваться (?!) ими, завладеть их денежками" Мол, денежки-то наши, они их у нас отобрали, думала бакалейщика, с широкой улыбкой предлагая не мцу червивый чернослив и запрашивая вдвое больше обычного.
Солдаты ведут себя повсеместно интеллигентно, ничего не громят и даже не отвечают на очевидное хамство ( немец, которому пытаются всучить червивый чернослив, молчит, хотя и видит подвох. Культурная нация, можно не сомневаться. Толпами они кочуют из магазина в магазин - серьезные и мечтательные...
Однако, жаль, что Немириковски не написала все пять частей сюиты - хотя в виде утопии или антиутопии, каков, по ее видению, был бы финал этих мечтаний и мечтателей?
А горожане в домах спешно прячут хорошее постельное белье. (Мещане, одно слово!)
Симпатии автора прозрачны. Как в симфонии, это определяет тональность - и здесь все предельно четко, мажор - минор.
Таков роман "Французская сюита". Многое можно понять в судьбе Немировски, если предположить, что причиной ее ненависти к людям, которую сейчас преподносят как боль за людей, тем, что ею, такой жизнелюбивой и привыкшей к роскошной, счастливой, в целом, жизни двигал животный страх потери этой жизни.
Однако много неясного в ее биографии и в ее творчестве, особенно в том, что касается романа "Французская сюита", остается и по сей день:
Вот несколько из них:
1) была ли проведена разносторонняя экспертиза рукописи, найденной няней в чемодане Немировски,
2) был ли соавтор у Ирен Немировски, и кто, если был, когда она в 40-42 годах печатала свои антисемитские рассказы,
где на самом деле работала она все эти дни, ведь сидя на земле, много не напишешь,
3) есть ли свидетели ее гибели в Освенциме, или все основано лишь на записи в журнале,
4) кто та женщина, выясняли ли это Дениза, которую она приняла за мать на Восточном вокзале после войны.
Рука женская или мужская? Гендерная стилистика
Лариса Миронова
Слово "гендер" по-английски означает грамматическую категорию рода, затем его изъяли из лингвистики и тупо перенесли в поле других наук - социологию, историю и др. И теперь без гендера редко обходится популярная передача на ТВ. Зачем понадобился гендер (родовой термин )? Потому что термин "секс", собственно и обозначающий биологический пол ( род), стал употребляться в последнее время исключительно в узком применении к деятельности человека, связанной с репродуктивной функцией. Гендер же стал использоваться для описания социальных, культурных и психологических аспектов "женского" и "мужского" поведения.
И это было бы хорошо, если бы гендерная теория не взяла на себя слишком много: она, в порыве самозабвения, даже стала утверждать, что, "мужчинами и женщинами не рождаются, а становятся". И что если девочки и мальчики с пеленок будут носить одну и ту же одежду, будут играть в одни и те же игры, то разницы между ними не будет никакой. Так вошел в жизнь и претендует на доминирование новый термин "гендер", выражающий не природное, а социокультурное межполовое различие. Иными словами, "мужское" и "женское" - это биология, данная от природы, а "мужественное" и "женственное" понятия, созданные в обществе, и они трансформируются вместе с измененями самого общества.
Но в русском языке пол и секс(род) - разные понятия, в отличие от английского, где это одно и то же. Поэтому слово пол практически ( хотя и не совсем) идентично английскому слову гендер.
Сейчас однако главная проблема не в том, что находить всё новые гендерные различия, а в том, чтобы преодолеть слишком прямолинейное толкование этого понятия.
Что же показали гендерные исследования в языке?
1. Система ценностей и взгляд на мир производятся с позиций мужчины, с приоритетом мужской логики и мужского начала;
2. Понятие "человек" и "мужчина" идентично во многих европейских языках ( в белорусском и русском оно может означать ещё и слово "муж", "возлюбленный" ).
3. Образ женщины порядком дискредитирован; Феминистская лингвистика активно занимается выявлением гендерных ассиметрий я языке;
4. языковая личность ( мужская и женская) никогда не совпадают; мужская манера говорить, воспринятая женщиной, оценивается мужчинами как проявление агрессии со стороны говорящей ( повышенная громкость, резкость интонация, манера бесцеремонно прерывать собеседника в глазах самой говорящей могут быть просто выражением её личного гендернего стиля; ) Даже использование сложных конструкций считается также чисто мужским стилем речи: женщина должна говорить просто.
5. объектом изучения становится вопрос о манифестации пола в языке; кроме того, целью гендерных исследований является изучение речевого поведения полов, описание особенностей женского и мужского речевого рисунка; в принципе любая область лингвистики может быть рассмотрена с позиций гендера.
В русском языке аналогом гендера является пол. западное секс-секс у нас выглядит как пол-род. Феминистская лингвистика выявила ассиметрию в языке, её андроцентричность. В основе исследований положение о том, что язык - не просто продукт общественной жизни, но и средство формирования мышления и ментальности. Сейчас главной проблемой однако стало не дальнейшее исследование гендерных особенностей, а преодоление прямолинейной интерпретации гендера. Тут важно понимать, что гендерные представления человека о себе и о других всё время меняются. Слово гендер в английском языке - глагол, то есть он отражает постоянно идущий процесс; рассмотрение языка в данном аспекте выдвинуло на передний план проблему языковой личности, различий речи мужчины и женщины с этих позиций. Ряд исследователей сошлись на том, что речевое поведение женщины отличается неуверенностью, меньшей агрессивностью по сравнению с мужчиной, большей гуманностью и ориентировано, в основном, на партнера. Мужчины в диалоге более агрессивны, менее склонным к компромиссам, в качестве лексических единиц можно рассмотреть цвета, которые предпочитают мужчины и женщины - бежевый, сливовый, абрикосовый часто встречаются в речи женщин и крайне редко в речи мужчин. На морфологическом уровне у женщин больше частиц - ох! ах! На синтаксическом в женском языке много разделительных вопросов, что наделяет предложение особой смысловой нагрузкой. Эти вопросы помогают женщине создать впечатление робости, даже когда на 100% уверена в себе, и это придает мужчине вес, он расслабляется, заранее будучи уверенным в своём превосходстве и... тут он и попадает в капкан. К особенностям женской речи относится и повышательная интонация там, где её надо бы понизить, частое употребление эвфемизмов, что помогает избегать снижения речи, ну и консерватизм - женщины не имеют привычки блистать неологизмами, в отличие от мужчин. Женщины шутят гораздо реже мужчин, вплоть до того редко, что даже есть шутка: остроумной женщине красота не нужна.
Все исследователи замечают, что женщину чаще перебивают в разговоре, у женщин более вежливый стиль речи, хотя и более напористое речевое поведение. Требования женщина высказывает в виде просьб. женщина в разговоре чаще извиняется, чем мужчина. Мужчина чаще дискутирует, оспаривает мнение, игронирирует комментарии. Количество мужских реплик в диалоге больше, чем женских. Мужчина в большей степени ориентирован на свои высказывания, женщина - на высказывания партнера.
Письмо женщины и мужчины тоже различно. женщины более склонны употреблять клише, оценочные выражения, усиливают речь частицами, наречиями, прилагательными; любят употреблять "очень хорошо"...
Женский текст больше напоминает эмоциональную речь в состоянии напряжения; в мужском тексте меньше описаний и почти нет эмоций, которые не согласуются с "мужским типом".
Различия,как видим, есть, но и они какие-то не универсальные. И чаще всего те или иные особенности речи мужчин и женщин связаны не с гендером ( полом), а с конкретным опытом жизни, уровнем образования, психическим складом, характером,
ролью в социуме и др. Так что утверждать, что есть незыблемая связь гендера и речи индивида, вряд ли строго научно. Связь, конечно, есть, но она всё-таки плавучая. Мужчин и женщин, т.о., следует изучать в конкретном контексте. Разные стили поведения и речи у мужчин и женщин вырабатываются, как правило, под воздействием конкретных ситуаций. У женщин просто не хватает времени для собственного развития и карьерного роста. Ведь ей надо всё успеть до 25 лет, в том числе, и выйти замуж. Старая, некрасивая женщина никого не интересует, ей закрыты все пути. Отсюда и интеллектуальная ущербность женщины по сравнению с мужчиной. А между тем, природой женщине дано больше возможностей, гораздо больше, чем мужчине - хотя бы сравним голосовой диапазон, тут мужчине отведен узенький мало окрашенный интервал, женщина же имеет просто огромные возможности в этом плане. А ведь голос - это важнейший инструмент воздействия на окружающих. Голос сильнее логики.
Сравнивать мужчин и женщин вообще ненаучно, если мужчин ещё можно хоть как-то усреднить, то женщины не просто разбросаны по всей оси, они ещё и концентрируются на её концах. Если каким-то методом выделить самого дурного человека, то им непременно окажется женщина. если выделить самого лучшего в мире человека, то им также окажется женщина. Между женщинами самими гендерных различий гораздо больше, чем между мужчиной и женщиной. Поэтому говорить о женщинах надо всегда конкретно кто именно эта женщина, - что делает совершенно бессмысленным всякие квоты специально для женщин, всякое их процентное представительство в неких органах.
Женская литература - это в обиходе плохая литература. О чем пишет женщина? Ну конечно, о разных женских глупостях... Но о "женских глупостях" как раз лучше всего написали Толстой и Бунин, а вот о мужчине никто пока хорошо не написал, т.к. автор-мужчина пишет о себе, а автор - это уже нечто женское, потому что всесторонне выражать себя в письме первой начала женщина ( в своих дневниках и письмах). Кроме того, чтобы о ком-то хорошо написать, надо этого кого-то сильно любить. Мужчина-автор - сильно любит только себя. Так что, нравится это кому-то или нет, но написать о мужчине суждено, конечно, женщине, именно ей.
Итак, нет никакой такой женской и мужской литературы, а есть плохая и хорошая литература, и авторами той и другой могут быть как мужчины, так и женщины.
Один из лучших авторов 20 века, на мой взгляд, француженка Маргерит Дюрас.
Ив бонфуа о шарле бодлере цветы зла
Лариса Миронова
Когда заступаешь на чужую творческую территорию, надо свято помнить о том, что вслед за этим принимаешь на себя не только всё то, что испытывали герои этого автора, но и обязательно пройдешь через схожие испытания жизнью. Это, к сожалению, я не до конца понимала, когда запросто, внаглую вторглась в творческое пространство Бодлера, написав сгоряча несколько стихо в жанре "по мотивам Бодлера".
После "АЛЬБАТРОСА"
http://stihi.ru/2010/10/05/160
и "КОТОВ"
http://stihi.ru/2010/10/23/5704
меня внезапно сразила немота -
( почти три месяца я отчаянно боролась с этим испытанием, голос наконец вернулся, однако ощущение от всего этого "приключения" не из приятных, это уж точно...) -
о том, что именно немота была почти последним прижизненным мучением Бодлера, я узнала сравнительно недавно. И тут же горько раскаялась в своем опрометчивом поступке..
Потому спешу рассказать (словами Ива Бонфуа, прижизненного французского классика) об этом гениальном авторе всем-всем-всем, чтобы никто даже и не пытался примерять на себя его творческую ношу.
****
Истина слова - сама жизнь духа, но уже в реальности, превосходящей силой любые слова.
Когда спрашивают: почему ты не пишешь о Бодлере? - сказать, право, нечего.
Действительно, что можно сказать о Бодлере, кроме лжи?
Самая проницательная критика трусливо отступает, признав абсолютность всего им сказанного. Самое воинственное недоброжелательство бьёт здесь мимо цели и лишь выставляет себя на смех. Бодлера пора уже всем критикам оставить в покое навсегда: он искал всеобщего, и, словно музыка в воздухе, имеет полное право раствориться в нем, этом искомом всеобщем.
Но ведь дух, случается, обретает плоть! Человек, признающий своей целью только истину, всегда найдет в себе силы выстоять в самом жестоком испытании. Непониманием современников он огражден от всего заурядного и сомнительного, сведен к лучшему в самом себе, став изваянием своего же собственного духа. Вынужден быть сущностью, и потому - принадлежит каждому.
Бодлер своей беспримерной жизнью удостоился права на наши бесконечные вопросы, ответы на которые, однако, мы будем искать сами - в себе самих. Истина слова проступила со всей очевидностью именно в "Цветах зла"; если бы истину позволялось определить как-нибудь по-другому, не ссылаясь на её предельную природу, то назвать её можно было бы САМОСОГЛАСОВАННОСТЬЮ. В звучании голоса ИСТИНЫ слышны отзвуки более глубокие, это словно эхо говорящего, и это - самый чистый голос из всех трех. Сущее и должное на короткое время примирились...
Но откуда это примирение в "Цветах зла", где на высоте самых запредельных устремлений столько враждующих начал преследуют друг друга непрерывно и безуспешно?
Бодлер не был набожным ни в каком смысле, он не был сектантом или ещё кем-либо в этом роде, его "Отречение Стятого Петра" и "Литания Сатаны" не опираются ни на какую ересь. Просто его устами говорит сама Истина.
Его "Цветы зла" - из разряда рассуждений. Логика мысли, множественные, очень четкие описания, подробно описанные чувства соединены лишь понятийной связью, а что ускользает от слов - вроде бы никого не волнует. ( Виктор Гюго писал точно так же.)
Тут мы и наткнулись на главную загадку Бодлера - его рассуждения иные, хотя это как бы то же самое здание, из-под обломков которого бежали Маларме и другие поэты. Ведь рассуждение, само по себе, никак не приближает к истине. Истину можно лишь прозреть!!!
А рассуждение всего лишь дает всякому чувству высказаться, но, став стихом, оно позволяет тому же чувству моментально испариться или раствориться...
Однако что-то здесь не так: прежде, чем принести успокоение, истина проведет нас через великие испытания. А слова, сложенные в речь, не подвергающую себя риску, всего лишь риторика, а значит - ложь, тот самый грех, который тяготеет над поэзий со дней её сотворения.
Так в чем же тотальная ложь рассуждений? В устранении крайностей. Рассуждение связано с понятием, которое ищет в сущности вещей освобождение от небытия. Сама же крайность - это испытание сущности на разлом. Рассуждение неправдиво тем уже, что исключет из мира смерть, а потому - сводит на нет всё остальное, ибо мир существует лишь силой смерти. Истинно лишь то, что удостоверено смертью. Однако поэзии без рассуждения не бывает вообще, тогда что же спасает её истину ( её высоту) у Бодлера, кроме обращения к смерти?
Для этого ему пришлось сначала отказаться от всех житейских радостей, а затем - и вовсе отождествиить себя со смертью. И он отчаянно, но безоговорочно назвал её по имени.
Поэзия у него - всегда синоним опасности.
Слово, само по себе, слишком проникнуто ленью, оно слишком запятнано житейским самодовольством. Чтобы сохранить его достоинство, одной лишь мысли мало, тут уже нужна истинная кровь. Есть времена, когда поэзия требует мужества действия. В середине
19 века, когда громко звучала только ложь, временами прерываемая невнятными голосами затворников Шатобриана и Виньи, Бодлер это ясно понял - смерть, которую он выпестовал в себе, была несомненно истинной.
***
Сартр убедительно показал, что Бодлер как гениальный поэт определился очень рано, но причину и смысл этой его определенности Сарт так и не понял. Да, Бодлер сознательно избрал путь геиальности как путь к смерти, и затем, почти с ранней юности, вся его дальнейшая жизнь развивалась уже в необратимой последовательности, лишь торопя его конец: всё, что он делал, безостановочно вело его по пути неизбежной гибели. Но чем ближе виделся финал жизни, тем ярче и убедительней звучала его лира.
Мало того, что гениальный поэт не был признан современниками, будучи слишком самобытным, абсолютно ни на кого непохожим, он жил всегда один, совсем без друзей и близких, затем, в довершение испытаний, он был ещё и сражен немотой, потом ему отказал разум, ради которого он стольким рискнул. И что он прочувствовал в последние минуты жизни, он уже не смог рассказать никому.
Так он ушел, немой и безумный, но осталась навеки его гениальная поэзия, где каждое слово - синоним ИСТИНЫ и ЛЮБВИ к ЧЕЛОВЕКУ.
КОТы, КОТ, еще раз КОТ триптих
Лариса Миронова
( по мотивам Шарля Бодлера)
Эпиграф
Мой милый Кот,
Ты всем хорош,
Но вот зачем ты
Валерьянку пьёшь?
1.
КОТЫ
О, радость дней моих суровых,
Прелестный, милый, толстый кот!
Под осень дней, тоскливых, голых,
Не жаль мне даже антрекот.
Коты - друзья наук и песен,
Для них не в тягость жизнь без прав.
Ну хоть в сенат сажай повесу,
(Вот только бы смирить их нрав.)
Лежат в задумчивой гордыне,
Подобно сфинксам на песках,
Застыв на стареньком ноутбуке,
Беспечно томятся в мечтах.
Их шубка в похоти искрится,
И звездной россыпью,
Мельчайшей, как пыльца,
Таинственно блестят
Их мрачные зеницы....
2.
КОТ
В моём мозгу гуляет важно
Красивый, кроткий, стильный кот.
Предчувствуя его приход,
Рыдаю долго и протяжно.
Сначала песнь его чуть слышно.
Вибрации и переливы...
В басах они чуть-чуть ворчливы,
Но, спору нет, всё чудно вышло!
И скоро уж совсем вошло
В глубины помыслов моих,
Похоже на певучий стих.
Но машет хвостик пышный...
Смиряет злость мою легко,
Усатенькая голова.
Чтобы сказать мне о любви,
Ему не надобны слова.
Он не пытается царапать
Тревожных струн моей души.
Таинственно, в ночной тиши
Кот серафический, волшебный,
Меня, как скрипку, петь научит,
Чтобы звучала складно, звучно.
Двуцветной шубки запах сладкий
Вдохну лишь раз, и то - украдкой...
Божественный домашний дух!
Ты - суд и даже идол вещий.
Возьми себе все мои вещи,
И пригласи сюда подруг.
Не хочешь? Правильно всё понял.
Тогда я отвернусь, и ты поспи.
Зеленоватый блеск зрачков зеркальных...
Меня умучил, пока ты так глядел.
Я в них, опаловых и вертикальных,
Читаю собственный чудовищный удел.
3.
И СНОВА КОТ
Мой котик, милым другом будь
И поскорее ляг ко мне на грудь.
Хочу в глазах твоих чудесных потонуть...
Но только когти убери сначала!
Как я люблю тебя, пушистая мочала,
Когда небритой привалясь щекой,
Ты, лепестрический зверёк,
Так сладко мурмурычешь под рукой.
Но взгляд твой холоден и остр,
Мой добрый котик.
Пронзает он,
Как дротик...
Ну, а что же там ещё, на подбородке, вот?
Да у тебя, обманщик, есть зубастый рот!
О ужас, ты был... человеком, кот!
Mine Got!
© Copyright: Лариса Миронова, 2011
Свидетельство о публикации №11112195171
Вот так метаморфоза!!
Действительно - ужас!!
Григорий Котиков 19.12.2011 18:49 • Заявить о нарушении правил / Удалить
Добавить замечания
А то.
С наступающим Станым Новым и Новым Старым, а также Новым Новым Годом,
Милый Котиков.
!
Лариса Миронова 20.12.2011 03:06 Заявить о нарушении правил / Удалить
Милая Лариса!
Шо Вы так торопитесь?
У нас впереди ещё есть время, чтобы поздравить друг друга!
Григорий Котиков 21.12.2011 00:01 Заявить о нарушении правил / Удалить
Торопиться, верно, точно, незачем.
Я сделала очередное открытие: бессмертие есть реально, смерть существует лишь как потенциальная возможность, которой люди стали пользоваться безальтернативно: причина простая - извечная любовь к халяве. Любой халяве! Так что если что-то человеку дали лишь потенциально, как возможность, он тут же начинает пользоваться этой возможностью на полную катушку.
Так что всё успеется!
Кошачья оратория
(по мотивам Бодлера)
Эпиграф
Басё:
"Влюблённые коты умолкли.
Смотрит в спальню туманная луна"
Бодлер:
"В моём мозгу гуляет важно
Красивый, кроткий, сильный кот"
Влюблённый кот глупее мыши,
Скажи ему: ори потише,
Так он, как дикий, заорёт...
Уймитесь, люди - март грядёт.
И этого не надо вот: "О боже, что он там несёт?!"
Но... разве дело только в блуде?
Влюблённый кот молчать не будет.
Красивый, кроткий, славный кот
Несёт всего себя на блюде...
© Copyright: Лариса Миронова, 2008
Свидетельство о публикации №1802210737
Рецензии
А Вы, Лариса, видимо, очень любите котов :) А я люблю юмор, кстати, Вам свойственный :)
Альбатрос
Лариса Миронова
/ По мотивам Ш.Бодлера /
Два огромных крыла
Волочились по палубе.
Хромоногую птицу
Окутал удушливый дым.
Так они развлекались,
Матросы свободные,
Умиляясь страдающим
Альбатросом седым.
Где ты, небо?
Как жалко и грустно...
С высоты они были
Куда как милы.
Но зачем же, зачем,
Так внезапно и пусто
Стало в мире и море,
Где нет ни единой скалы?!
© Copyright: Лариса Миронова, 2010
Свидетельство о публикации №11010050160
Вольтер заира. корнель родогуна
Лариса Миронова
http://www.proza.ru/2011/10/21/1270
Фабула "Заиры" относится ко временам крестовых походов на Восток 11-12 веков (1096 - 1270) - огромные массы экзальтированных верующих устремлялись к Иерусалиму, освобождать гроб господень. "Правоверные" (арабы-мусульмане) оказывали отчаянное сопротивление, фанатичное исступление было с обеих сторон, в результате - множество человеческих трагедий и напрасных жертв. В пьесе нет указания на точную дату происходящих событий, но это эпоха крестовых походов. Вольтер не идеализирует крестоносцев, в первую очередь, французов, его герой Оросман так выражает авторскую позицию:
Вновь орды христиан, чьё знамя - грабежи,
Стремятся с Запада на наши рубежи.
Всё происходит в серале - пышном иерусалимском дворце султана. Владыка полюбил свою невольницу, красавицу Заиру. Их любовь взаимна. Заира обожествляет Оросмана - он для неё идеал во всех
Образ войны санд, мюссе, брехт, сартр, дюрас, дюше
© Copyright: Лариса Миронова, 2010
Свидетельство о публикации №210122601070
Свидетельство о публикации №210122601070
Рецензии
Сегодня ночью со стороны Краматорска к Славянску вылетали несколько раз вертолёты и один раз пролетел истребитель. Сброшены, в частности, на Семеновку, запрещенные международной конвенцией фосфорные бомбы с зажигательным эффектом, это отражено на видеозаписи - чётко виден разделяющий на низкой высоте огненный пучок.
Тот, кто возит эти доказательства по заграницам, тем самым ускоряет конец хунты, но тот, кто не препятствует этому беспределу, и ограничивается лишь фиксацией и регистрацией преступлений, имея целый арсенал возможностей не допускать этого, точно также несёт ответственность за содеянное - территорию Славянска и его окрестностей буквально выжигают, так как здесь готовят место для добычи сланцевого газа.
У Некрасова есть стихи про извозчика Ваньку и журналиста, который наблюдает, как Ванька бьёт упавшую на бок тощую клячу, у которой уже нет сил тащить огромный воз, чтобы потом написать про этот случай в газету и получить славу и гонорар. Некрасов прямо намекает, что сначала надо бы дубину у Ваньки отобрать да самого перетянуть этой дубиной, а потом уже рассказывать про этот случай в газете. Но сегодня от журналистики требуют только голых фактов и никаких эмоций; тогда можно бы вести спутниковую съемку или поставить всюду скрытые видеокамеры, зачем вообще, в таком случае, журналисты? С голым фактом можно обращаться, как угодно, тем он и удобен либералам: к примеру, Майдан записал в "небесную сотню" также и убитых ими Беркутов, ни слова не говоря, что это их рук дело, когда требовал на этом основании, смены власти.
Лариса Миронова 12.06.2014 13:06 • Заявить о нарушении
Тот, кто возит эти доказательства по заграницам, тем самым ускоряет конец хунты, но тот, кто не препятствует этому беспределу, и ограничивается лишь фиксацией и регистрацией преступлений, имея целый арсенал возможностей не допускать этого, точно также несёт ответственность за содеянное - территорию Славянска и его окрестностей буквально выжигают, так как здесь готовят место для добычи сланцевого газа.
У Некрасова есть стихи про извозчика Ваньку и журналиста, который наблюдает, как Ванька бьёт упавшую на бок тощую клячу, у которой уже нет сил тащить огромный воз, чтобы потом написать про этот случай в газету и получить славу и гонорар. Некрасов прямо намекает, что сначала надо бы дубину у Ваньки отобрать да самого перетянуть этой дубиной, а потом уже рассказывать про этот случай в газете. Но сегодня от журналистики требуют только голых фактов и никаких эмоций; тогда можно бы вести спутниковую съемку или поставить всюду скрытые видеокамеры, зачем вообще, в таком случае, журналисты? С голым фактом можно обращаться, как угодно, тем он и удобен либералам: к примеру, Майдан записал в "небесную сотню" также и убитых ими Беркутов, ни слова не говоря, что это их рук дело, когда требовал на этом основании, смены власти.
Лариса Миронова 12.06.2014 13:06 • Заявить о нарушении