Рука, протянутая в темноту. Конец

На улице слякоть, капель, очень сыро. Так сыро, что от сырости щекочет в носу. Хочется чихать. Ещё хочется снять шляпу, и пусть морось покроет волосы мелкодисперсной блестящей взвесью. Я делаю это к неудовольствию Уотсона.
- Простынете, - хмуро говорит он.
- Нет, - и, конечно, тут же чихаю – как обычно:  протяжно, глубоко, несколько раз подряд, почти отключаясь. Это действует на Уотсона, как красная тряпка на быка.
- Чёрт! Наденьте шляпу, наконец!  - ярится он, вырывает из рук, и сам нахлобучивает её мне на голову, с трудом сдерживаясь, по-моему, чтобы не прихлопнуть ещё по макушке.
Забавно, идя на встречу с убийцей, готовясь к опасному для моей жизни медицинскому эксперименту, сомневаясь в здравости моего рассудка, беспокоиться о моём насморке.
Мне хотелось засмеяться или отпустить какое-нибудь язвительное замечание, но я только молча поправил шляпу.
До района слепых мы идём пешком. Уотсон то и дело берёт меня под руку – скользко и мокро под ногами – но снова отпускает, вспоминая о необходимости сохранять за мной право на самостоятельность. Он порывается и заговорить – я чувствую по коротким задержкам дыхания – но снова и снова почему-то сдерживает себя. Просто идёт, приноравливаясь к моему шагу, поддерживая, если я поскальзываюсь. И хватаясь за меня, если поскальзывается сам.
- Вот дом Пилтинга, - наконец, говорит он негромко. – Мы что, просто пойдём и скажем ему: «довольно убивать женщин»?
- Мы просто пойдём и обыщем его квартиру, пока его нет дома.
- С чего вы взяли, что его нет дома?
- Рассчитал периодичность его дежурств – только и всего. Лестрейд говорил, когда он должен был патрулировать по графику, а когда занимался этим по собственному почину – на случай, если нужно было убить какую-нибудь женщину. Получается, сегодня он патрульный на законно-очередных основаниях. На сто процентов я, конечно, не могу быть уверен, но вероятность велика. Постучите к нему на всякий случай.
- Его мать наверняка дома.
- Она нам не помешает. Стучите.
- Мы можем напугать её до полусмерти. Психически больная женщина – что она почувствует, когда двое незнакомцев вломятся в дом с неизвестными намерениями?
- Вернее всего, она ничего не почувствует. Её рассудок слишком помрачён.
- Но...
- Возможно, он дома, – говорю я тогда, – и сейчас нас слышит. А возможно, я ошибся, и  это всё-таки внеплановое дежурство, а значит, он как раз режет очередную возлюбленную, или жену, или дочь кого-нибудь из благодетелей слепцов.
Уотсон шумно переглатывает и стучит в дверь. На стук никто не выходит. Я прислушиваюсь, но не слышу ни скрипа ступеней, ни шарканья подошв.
- Никого?
- Никого.  А дверь, видимо, заперта?
- Да.
- Придётся открыть.
Я провожу рукой по доске, ощупываю замочную скважину. Из моего кармана появляется связка отмычек.
- Вы что, - шипит Уотсон, – собираетесь заниматься этим вот так, открыто? На глазах у всех?
- Я не вижу ваших «всех». Увидите – дайте знать. Словом, Уотсон, будьте, как выражаются наши необразованные клиенты из Сохо, «на стрёме».
Он заметно нервничает – пыхтит сквозь зубы и топчется на месте.
Но я недолго испытываю его терпение – замок несложный.
Скрип двери, лестница и – снова резкий отвратительный запах лежачего больного. Уотсон вдруг, ахнув, делает несколько быстрых шагов, задевая за что-то из мебели. Мгновение невнятно шуршащей тишины  - и я слышу его взволнованный заикающийся голос:
- Всё к-кончено, Холмс. Она мертва.
Почему то в первый миг мне на ум приходит убийство, и я даже спрашиваю об этом.
- Нет, с чего вы взяли? Просто умерла. Возможно, удар, сердечная недостаточность  или что-то ещё. Она скатилась с кровати, стянула бельё  - видимо, в агонии.
- Никаких повреждений?
- Нет, никаких повреждений.
- Давно она умерла?
- Нет. Тело ещё совсем тёплое и мягкое – думаю, прошло не больше получаса.
У меня странная опустошённость в душе. Словно с этой смертью безнадёжно рушатся какие-то мои планы, хотя никакие мои планы на самом деле не рушились. Я бездумно прошёлся по комнате, касаясь ладонью предметов липких и грязных на ощупь. После них хотелось вымыть руки.
- Холмс, – окликнул меня Уотсон. – Что мы здесь делаем? Вы хотели что-то искать...
- Да, - словно очнулся я. – Маскарад слепца: плащ, козырёк, трость. Он надевал всё это поверх полицейского мундира и ловко прятал – значит, должно быть лёгким, компактным. И нож. Острый нож. Скальпель.
Уотсон занялся обыском – я слышал, как он что-то сдвигает, что-то открывает. Но сохранял ли он при этом хладнокровие? Очень сомневаюсь. Сам я не видел тела матери Пилтинга, но меня непрерывно колотила мелкая противная дрожь, и я навязчиво представлял себе, даже предчувствовал, будто вот-вот моей ноги коснётся и цепко схватит старческая костлявая рука. Я не мог себя заставить дотронуться до неё, хотя я привык уже осязать всё, что не мог видеть. Странное дело! Никогда криминальная смерть не вызывала во мне такого смятения, такого леденящего ужаса, как эта, в общем-то благополучная, естественная смерть старого больного человека. А может быть, Уотсон прав, и я медленно, но верно повреждаюсь в рассудке?
- Кажется, нашёл, - пробормотал Уотсон, роющийся не то в шкафу, не то в кладовке. – Плащ с капюшоном, и даже запачкан у кармана так, словно...
- Ш-ш! – перебил я. – Показалось или...?
Нет, не показалось. Шаги по лестнице – уверенные, хозяйские. Оклик ещё из-за двери:
- Мама! Мама, я.., - и тут он вошёл.
Я могу только представить себе его восприятие этой картины: труп женщины, сползший с кровати вместе с простынёй, Уотсон с плащом «слепца» в руках, я, повернувшийся на его голос – со странным расфокусированным взглядом, готовый к прыжку или удару – на выбор.
- Кажется, конец, - тихо полувопросительно проговорил он, и я не мог понять, имеет он в виду оборвавшуюся жизнь матери или свою собственную карьеру и жизнь. Впрочем, возможно, он имел в виду и то, и другое.
- Я полагаю, Пилтинг, - проговорил тогда я, – вы разделяете моё убеждение в том, что за всё в этой жизни надо платить?
- Вы... вы рассказали ей? Она поэтому...?
- Нет-нет, - поспешно, как уличённый, открестился Уотсон. – Она была мертва, когда мы пришли.
- Я не хотел, чтобы она знала. Я чувствовал себя правым, но всё равно не хотел, чтобы она знала.
- Правым? – переспросил Уотсон. В его голосе мне послышался чуть ли не ужас. – Вы считали себя правым, зверски убивая людей? Женщин?
- А люди пощадили мою сестру?  - прошипел Пилтинг. - Вы не знаете!
- Нет, я знаю, - сказал Уотсон. – Я даже посочувствовал бы вам, направь вы гнев на Блейкмура, на Кленчера, на доктора Кливтона...
- Что толку, если бы я убил их!  - перебил сержант. – Так я сделал им больнее, чем мог бы, даже изрезав их на кусочки живьём.
- Но вы...
Я положил Уотсону руку на плечо, и он замолчал.
- Не стоит, - сказал я. – Он не поймёт вас, да и слишком поздно.
- Я не всё успел, - сказал Пилтинг с сожалением. – Ещё бы пару дней. В таком деле спешить – значит, всё испортить. Может быть, вы повремените день-другой, джентльмены?
Я почувствовал, что Уотсон вздрогнул под моей рукой. До него, кажется, наконец, дошло то, что для меня давно уже было ясно.
- Пилтинг, - спросил он. – Чем была больна ваша мать?
- Она перенесла удар и помрачилась в уме после смерти сестры.
- А до её смерти она разве не страдала помрачением рассудка?
- В очень лёгкой форме. Откуда вы знаете?
- Такие заболевания часто передаются по наследству. Не знаю, Пилтинг, что вас ожидает, но, вернее всего, Бродмур.
- Ну нет, - усмехнулся он. – В психушку я не пойду. Думаю, мне удастся избежать этого. Есть способы...
Я не успел среагировать потому что не видел. Хотя и предполагал нечто подобное. Уотсон попытался, но он не был достаточно расторопен. Я услышал короткий хрип и звук падения тела.
- Кончено, - сказал Уотсон – как мне показалось, с облегчением.- Наверное, цианид. Да, пожалуй, что так – вы не чувствуете запах миндаля, Холмс?
 Я не ответил, не видя смысла констатировать очевидные вещи.
Я выбился из сил, но это не была физическая усталость – мне отчего-то всё время навязчиво думалось о сестре Пилтинга.
- Я почти уверен, что дело замнут, - сказал я Уотсону.
- Почему?
- Полицейский – потрошитель... Зачем это полиции? К тому же, правление «Луча» заинтересовано в умолчании не меньше. А обнародование, громкий скандал – кому они нужны?
- Что же, выходит, истинные виновники вовсе не понесут наказания?
- Пилтинг считает, что они уже понесли его.
Несколько мгновений он молчал. Потом спросил:
- Почему я не слышу, что считаете вы?
- Элементарно, Уотсон. Вы не слышите, потому что я ничего и не говорю вам.
Это была грубость – почти откровенная, но Уотсон коротко с облегчением рассмеялся. И тут же снова спросил:
-А чего вы хотите?
- Убраться отсюда поскорее и подальше.
- А что будет, когда найдут тела?
- Ничего не будет. Смерть женщины естественная, у него во рту найдут обломки стекла от раскушенной ампулы... Я прав?
Уотсон промолчал.
- Преданный сын не смог пережить второй трагедии в семье. Неуравновешенный характер. Что бы там ни подумал про себя Лестрейд, в газеты попадёт именно это.
- Но... Блейкмур и другие...
- Довольно, - сказал я. – Пошли отсюда.
Уотсон привык повиноваться мне. Он снова затолкал в шкаф или в кладовку – откуда там он это вытащил – испачканный плащ и нож.
- Если полиция найдёт их...
- То нас с вами это касаться уже не будет, – закончил я.
По дороге домой в кэбе я отключился  -  не заснул, нет. Просто выпал из реальности, погрузившись в свою черноту, сделавшуюся теперь и безмолвной тоже. Уотсону пришлось потрясти меня за плечо, чтобы вернуть к жизни.
- Очнитесь, Холмс. Что с вами?
- Просто задумался, - сказал я, но он. кажется, услышал в моём голосе опасные нотки и встревожился:
- Холмс?
- Да?
- Что вы задумали?
- Ничего, Уотсон. Я обдумывал текст письма.
- Какого письма?
- Письма... Мне нужно написать письмо.
- Вам помочь с этим?
- Ни в коем случае.
Похоже, он встревожился ещё больше и мучался всё то время, пока мы расплачивались с возницей, поднимались к себе, переодевались в домашнее и согревали руки у камина.
- Холмс, о каком письме вы говорите?
- Вам незачем знать.
- Но..., - он замялся надолго и вдруг решительно спросил. – Надеюсь, это не предсмертное письмо?
- Что?! – опешил я.
Он смешался и забормотал что-то в своё оправдание. Постепенно угасающим голосом – и, наконец,  замолчал совсем. Воцарила неприятная тишина, прерываемая только потрескиванием углей в камине. И снова – в который уж раз – я ужаснулся: за что же я так мучаю его?
- Нет, Уотсон, нет, – как только мог мягко сказал я. – Ни в коем случае. Вам совершенно не о чем беспокоиться. Всё в порядке. Это... деловое письмо – только и всего. И я просто не хочу вас впутывать.
Уотсон не разделял моих взглядов на «порядок».
- Что за дело, участие в котором вы называете «впутывать»? Что-то опасное?
- Что-то постыдное, пожалуй. Хотя мне не стыдно почему-то, но всё-таки не хочется, чтобы вы в этом участвовали.
- Холмс, нечто подобное сегодня мы оба слышали от Пилтига, - всё больше тревожась, напомнил он.
- А, ну значит, вы имеете представление...
- Что вы задумали? Что вы задумали? – я чувствовал, как ему хочется схватить меня за плечи и вытрясти признание. Но я просто ушёл в свою комнату.
Письмо заняло у меня больше времени, чем я рассчитывал. Письма такого рода надо составлять достаточно продуманно. К тому же, адресат не могло не насторожить то, что я ничего не просил в обмен на информацию. Ну и чисто технически мне было непросто писать. Подозреваю, что строчки немилосердно скакали. Наконец, я запечатал конверт и вывел на нём адрес. И почувствовал присутствие Уотсона за своей спиной. Чёрт! Ну почему я не запер дверь!
- Чарлз Огастес Милвертон, - прочитал он вслух надпись на конверте. – Вы с ума сошли, Холмс!
- Как вы подкрались? – с тяжёлым  вздохом спросил я.
- Вы были слишком увлечены, чтобы слышать меня. Но, Холмс, что вы только делаете!
- Пытаюсь восстановить справедливость. Вы же за это ратовали.
- Восстановить справедливость, прибегнув к услугам профессионального шантажиста?
- Вот именно. Милвертон умеет обделывать такие делишки. После его вмешательства никто никогда не скажет, что лорд Блейкмур легко отделался.
- Как вы не понимаете! Дело не в Блейкмуре, а в вас!
- Во мне? Это каким же образом? – я холодно сделал вид, что не понимаю его.
Он молчал довольно долго. А когда снова заговорил, я не узнал его голоса:
- Холмс, умоляю, не делайте этого!
А мне вдруг пришёл на память мой сон, когда я так отчаянно звал его и не мог дозваться. Теперь долго молчал я.
- Хорошо. Уотсон. Можете порвать письмо, - лёг на кровать и отвернулся к стене.
Как я и предполагал, полиция нас по поводу смерти Пилтинга не потревожила. Не потревожила она нас больше и по поводу Уайтчэпельского маньяка – значит, Лестрейд нашёл и нож, и плащ,  и всё понял правильно. Уотсон, казалось, удовлетворён таким исходом, но сам я твёрдо знал, что играть в сыщика больше не буду. Мы заговорили об этом как-то случайно, сидя перед камином после ужина.
- У меня есть сбережения, которых хватит на скромное существование где-нибудь  в сельской местности, – сказал я. – Вы не можете быть всегда привязаны ко мне, дорогой мой поводырь.
- Скромное существование, – горько усмехнулся он. – Убьёт вас так же верно, как пуля в висок. А скорее всего, что именно этим всё и закончится.
- Не обязательно, - неубедительно возразил я.
Снова повисло молчание – последнее время молчание стало повисать между нами слишком часто.
- Ну, рискните, - наконец, вдруг с вызовом сказал он. – Что вам терять! Вы ведь сами сомневаетесь, что сможете жить так, как задумали.
- Вы об идее Рауха говорите сейчас? – осторожно спросил я.
-Да.
- Объясните поподробнее, в чём она состоит.
- Ну, это – встряска. Вы испытали шок после травмы головы – во время этого нарушились какие-то связи. Но наш организм - и мозг тоже - стремится к порядку. И если повторно встряхнуть его, возможно, он сумеет преодолеть этот хаос самостоятельно. Проблема в том, что встряхнуть нужно достаточно сильно.
- А в качестве встряски – кокаин?
- Нет. Другой препарат, но действие, в общем, похоже. Он действует резче и сильнее кокаина, но и отпускает после окончания действия резче. А это – важное условие.
- Доза должна быть почти смертельной, как я понял?
-Да.
- И я могу вовсе лишиться рассудка?
- Да.
- Что же вы тогда будете делать со мной. Уотсон? Поместите в богадельню или посвятите себя уходу за мной?
О, опять эта тягостная пауза!
- Если хотите,– наконец, хрипло, еле слышно говорит он, - я отравлю вас тогда.
- Лжёте, – спокойно улыбаюсь я. – Вы не сможете.
- Смогу. Вы себе не представляете, как много я могу... ради вас.
Его слова попадают мне прямо в сердце – оно сжимается и больно, и сладко. И я вынужден какое-то время прятать глаза.
- Хорошо, я верю. Скажите Рауху, я готов, - и я протягиваю руку в темноту, точно зная, что найду там крепкое рукопожатие.

The End.