Из Индийского Романа

  От автора: название весьма условное, поскольку действие происходит не в Индии, а в Англии. А публикуемые здесь отрывки - из дневника Чарльза Трелори, погибшего друга главной героини               

   Предыстория: начало 19 века, период англо-маратхских войн. Двое молодых друзей, новоиспеченные английские лейтенанты, Майкл  Эксетер и Чарльз Трелори, прибывают в столицу одного из маратхских княжеств, город Нагпур. Они мечтают о военных подвигах и славе, но расквартированный в Нагпуре полк бездействует, так как между англичанами и покойным отцом нынешнего раджи Гаэвкара, князем Бхонсле, заключен мирный договор. В полку  ослаблена дисциплина, процветают карточные игры и пьянство.
               
                Из дневника Чарльза Трелори.
     ...Наш палаточный городок располагался около  самого дворца махараджей Нагпура, больше похожего на крепость и называвшегося Гавилгарх, перед так называемыми Большими Воротами. Эксетеру и мне было предоставлено небольшое  бамбуковое  бунгало, и мы расположились в нем со всеми возможными удобствами. Бунгало  это, как объяснил нам полковник Морстон, принадлежало прежде двум офицерам, убившим друг друга случайно в пьяной драке. Услышав об этом, я побледнел и и шепнул Майклу, что мне не слишком хочется здесь поселиться. Какое-то мистическое предчувствие охватило меня... О, если б я знал, как страшно оно впоследствии подтвердится! Но мой друг лишь посмеялся над моими опасениями...
     Поначалу экзотическая обстановка, в которую мы попали, сильно развлекала нас. Я и Эксетер обошли пешком весь город и объехали  верхом все близлежащие, весьма живописные, окрестности. Быт и нравы, язык и обычаи маратхов сильно заинтересовали меня; Майкл же восхищался великолепием буддийских храмов и дворцов вельмож, видами, открывавшимися со склонов холмов на реку Наг, которая, подобно змее, чье имя она  носила, неторопливо извиваясь, катила свои воды на юг; и, конечно, мой друг  не оставлял без внимания ни одну встречную женщину, находя, впрочем, индианок чересчур толстыми и смуглыми. Но вскоре, как и предвещал полковник, экзотика приелась нам, и скука подкралась незаметно, язвя и томя бездействием.
     Впрочем, я нашел способ бороться с ней; я неплохо знал греческий и латынь, и решил добавить к своим знаниям и маратхский язык. Под руководством одного из наших сипаев я начал заниматься - и вскоре чрезвычайно увлекся.
      Майкл лишь посмеивался надо мной; он предпочитал томиться скукой, чем изучать это туземное  как он выразился, наречие. Он завел знакомство с несколькими офицерами и проводил все время за карточным столом и отвратительным вином местного приготовления.  Впрочем, играл Эксетер осторожно и пил мало, стараясь не уподобляться многим офицерам, превращавшимся буквально в свиней.
     Мой друг своей умеренностью в игре и выпивке вызывал раздражение у многих, в особенности совсем опустившихся. Ещё и другое вызывало насмешки. Страшная жара и палящее солнце приводили к тому, что кожа и солдат, и офицеров становилась чернее даже, чем у маратхов. Майкл  же, очень заботившийся о белизне  и красоте своей кожи, надевал, хотя и не по форме, но с разрешения полковника, шляпу с очень широкими полями, затенявшими полностью лицо, и белые перчатки. Эта шляпа и перчатки, по-видимому, раздражали и даже бесили многих в полку; насмешки и злые шутки, отпускаемые по поводу новоявленной формы лейтенанта Эксетера не могли, в конце концов, не долететь до слуха моего друга. Так и вышло.
     Однажды за карточным столом возникла ссора, во время которой и вылилось наружу всё мнение присутствующих о поведении Эксетера. Майкл вспылил, - и вызвал на дуэль всех офицеров, оскорбивших его,--их было около дюжины. Морстон, явившийся на звуки ссоры, решительно запретил поединок; но Майкл со спокойной улыбкой пообещал ему, что не станет убивать никого из оскорбителей. При таком хвастливом заявлении офицеры покатились со смеху...
     Но смеяться им пришлось недолго. Эксетер был мастером фехтовального искусства, я-то знал это прекрасно, и не был удивлен, когда из всех двенадцати поединков мой друг вышел победителем, причем выполнив своё обещание: все его противники получили лишь незначительные ранения. После этого случая никто уже не смеялся над Майклом; наоборот, многие, особенно молодые, офицеры начали подражать ему, и вскоре пол офицерского состава полка носило широкополые шляпы и перчатки "а-ля Эксетер".
     Однако, хотя и уважение старших по званию и по возрасту, и преклонение сверстников льстили самолюбию Майкла, всё это не могло рассеять его скуку и всепоглощающую жажду деятельности; и ни карты, ни вино не приносили ему облегчения.
    Он стал раздражителен и резок, мои занятия бесили его, и один раз он даже ударил моего учителя-сипая. Я вынужден был потребовать объяснения и,  к моему удивлению, Эксетер высказал мне вполне откровенно, что он ожидал совсем другого от поездки в Индию, и что я, якобы вовлекший его в эту бесплодную авантюру, не могу не вызывать у него чувства раздражения. Я лишь пожал плечами и не стал набиваться на ссору;  вины за собой я не ощущал...
    Тем временем прошло уже больше полугода, как мы прибыли в Нагпур; и, хотя мы и жили рядом с дворцом раджи Гаэвкара, видели мы его лишь несколько раз,- обычно, когда он выезжал на охоту. Ни особой помпезности, ни пышности при таких выездах не было, чего мы вправе были ожидать, зная, как чтится в любой части света титул монарха... Хотя и Эксетер, и полковник не раз с презрением называли раджу Нагпура просто местным князьком.
     Когда я и мой друг впервые услышали звуки труб и увидели распахивающиеся  Большие Ворота, мы выбежали  из нашего бунгало в надежде увидеть зрелище яркое и великолепное. Но несколько телохранителей, вельможи, да и сам раджа были одеты  как нельзя более просто: белые одежды свободного покроя, оружие, сбруя  и попоны лошадей   без украшений.               
     Кавалькада проезжала мимо так быстро, что нам всякий раз не удавалось разглядеть лица раджи - "Живого бога", как его называло местное население, и проносилась как вихрь по городу, так что люди не успевали выскакивать из своих домов и домишек, чтобы узреть своего повелителя и рухнуть ниц в пыль узких немощеных улочек.
   Впрочем, как сказал мне и Эксетеру полковник, лица раджи мы бы все равно не увидели; проезжая по городу, он закрывал его платком, чтобы "неверные" не смогли рассмотреть черт "божественного лика".
    Майкл пожал плечами, услышав это, и сказал: "Варвары!", а потом добавил:"Он, наверное, урод, этот махараджа Гаэвкар..." На что Морстон возразил: "О нет, он молод, ему, как и вам, около двадцати лет и, говорят, хорош собой. Дело в том, что мать его  и его сестры Латы была европейкой, француженкой..."
    И наш командир рассказал нам следующую историю, которую я и привожу здесь; соответствовала ли она действительности, я не могу поручиться; однако, Морстон провел в Нагпуре уже много лет, и к тому же был человеком неглупым и наблюдательным; возможно также, что во дворце раджи у него были свои подкупленные им люди. Хотя местное население и ненавидело англичан, - но власть золота безгранична! 
    Итак, отец Гаэвкара, махараджа Бхонсле, будучи уже в весьма зрелом возрасте, встретил свою будущую жену в Калькутте. Она была ослепительно хороша - голубоглазая блондинка; раджа влюбился в неё с первого взгляда; и не без взаимности. Отец девушки - между прочим, весьма знатный аристократ, - после Французской революции вынужденный бежать из страны и потерявший большую часть своего состояния, приехал на Восток в надежде открыть свое дело; казалось, он должен был благосклонно принять ухаживания за своей дочерью маратхского раджи, зная, как богаты индийские набобы. Но гордость старого аристократа была уязвлена одной мыслью о браке дочери с туземцем. Отец попытался разлучить дочь  со столь неподходящим для нее поклонником;  тогда  влюбленные бежали в Нагпур и поженились, хотя и против воли здешней знати и браминов, по местному обычаю. Через год родился мальчик, ещё через пять--девочка, говорят, голубоглазая, как её мать.
   Князь Бхонсле обожал свою жену; она же, конечно, скучала в Нагпуре по прежней жизни, по далекой родине. Княгиня имела большое влияние на мужа и, в конце концов, убедила его  в необходимости дать наследнику престола европейское воспитание. Она путешествовала с принцем по Европе, у Гаэвкара были учителя, обучавшие его языкам и наукам; однако, полностью европейского образования мальчик так и не получил...
    Его отец, старый раджа Бхонсле, одряхлел, сделался  чрезвычайно религиозен, и все больше подпадал под влияние жрецов, которые настойчиво твердили ему о том, что юный принц в своих путешествиях с матерью забывает веру своих предков, что наследник маратхского княжества должен воспитываться на своей родине, а не в чужеземных краях...
   В конце концов, когда Гаэвкару было тринадцать лет, его разлучили с матерью и учителями-европейцами и отправили в закрытую школу браминов высшей касты, посвященную богу Шиве. Ходили слухи, что эта школа, по жесткой дисциплине, по методам  воспитания и наказания учеников, вполне могла сравниться с застенками испанской инквизиции. Здесь то, что Гаэвкар был сыном и наследником раджи, не давало ему никаких привилегий перед другими учениками; его, как и остальных мальчиков, подвергали жестоким, а нередко и унизительным, наказаниям, больше похожим на пытки. Вполне возможно даже, что истязали юного принца чаще, чтобы очистить его тело и душу от той скверны, которой, по мнению жрецов, наследник пропитался, получая западное воспитание.
    Учителем Гаэвкара  в этом заведении был сам верховный брамин Нагпура по имени Бахура, настоящий религиозный фанатик, свирепый  и безжалостный. Наследник  провел в этом заведении шесть лет, изучая тайные знания высшей жреческой касты. Он вошел под своды этой школы изнеженным, пухлым, избалованным ребенком; а вышел исхудалым аскетом с горящим  взором. Однако, если Бахура и брамины хотели сломить его волю, или, по крайней мере, подчинить себе полностью будущего раджу, - они потерпели неудачу...
    "Какие же тайные  науки он изучал? - фыркнул Майкл, - наверное, годами отбивал поклоны перед статуями божков да учился воскурять благовония в их честь?"
    Но полковник ответил ему вполне серьезно: "Возможно, так и было на первом этапе обучения... Я не слишком сведущ в этом, но могу сказать, что титул"Живого Бога" дается радже не всегда и не случайно.
   Князь Бхонсле не носил его. А Гаэвкар может многое, недоступное простым смертным. Тело его не ведает боли; он может по многу дней обходиться без пищи и воды, не испытывая голода и жажды. А его взгляд... Гаэвкар  может убивать им!
    Однажды  правитель соседней страны, находящейся во вражде с Нагпуром, подослал  к Гаэвкару убийцу. Негодяй должен был заколоть раджу отравленным кинжалом  во время религиозной процессии. Так получилось, что в этот момент телохранителей рядом не оказалось; убийца бросился на юношу - и упал мертвым к его ногам! У него остановилось сердце; а, говорят, раджа просто взглянул ему прямо  в глаза..."
    "И вы во все это верите, господин полковник? - спросил Эксетер. - Не кажется ли вам, что все эти истории - выдумки или жрецов, стремящихся запугать местное население, или самого раджи, боящегося покушений на свою жизнь? Будь вы сами свидетелем всего того,  о чем нам говорите..."
   "Нет, конечно, - ответил немного сконфуженный Морстон, - я не видел всего этого, господа; но имею сведения из весьма достоверных источников...      
   Однако, я продолжу. Годы, проведенные в школе Шивы, закалили и тело, и дух Гаэвкара; гордый и высокомерный, получив место в совете отца, он не раз спорил с браминами и Бахурой, критиковал их методы и даже осмеливался посмеиваться над служителями богов и их решениями!
     Но вскоре старый князь Бхонсле  скончался. Княгиня  была убита горем, она дни и ночи проводила в слезах, и только её дочь Лата служила ей утешением..."
  "Но как же так? - спросил я, - разве, по обычаям, жену раджи не должны были сжечь заживо вместе с  телом покойного супруга?"
   "Да, таков обычай, - подтвердил полковник, - в этой варварской стране; но, вероятно, годы, проведенные наследным принцем в просвещенной Европе, не прошли все же зря. Он запретил сжигать свою мать, переступив через древний закон.    
    Сразу после кончины раджи наследник имел беседу с верховным брамином Бахурой; последний настаивал на свершении обряда и сожжении княгини; но Гаэвкар отказал жрецу, и тот в ярости покинул дворец. А через девять дней после похорон старого раджи его вдову нашли мертвой в  опочивальне. Никаких следов насилия на её теле не обнаружили; в народе тут же пополз слух, что дух покойного махараджи явился за супругой и забрал её с собой... Но, только что взошедший на княжеский престол, его сын не поверил в естественную смерть матери и обвинил в её гибели Бахуру и браминов.
    Зная методы, применяемые ими  для устранения неугодных, жестокость и коварство самого Бахуры, Гаэвкар  рвал и метал; он отстранил верховного жреца от власти, бросил его в темницу и хотел предать лютой казни.
    И тут - новый поворот! Сестра его, Лата, вдруг опасно заболела. Она таяла на глазах; для Гаэвкара, только что потерявшего отца и мать, смерть любимой и единственной сестры была бы страшным ударом! Молодой раджа вызвал в Нагпур лучших медиков; увы! все их знания оказались бессильны перед неведомым недугом девушки. Ослепленный горем, её брат вынужден был обратиться к жрецам, - ведь известно, что они  всегда были весьма сведущи не только в религии, но и в науках, в том числе медицине. Однако брамины ответили своему повелителю, что лишь Бахура может спасти Лату..."   
     "Но ведь  болезнь Латы могла быть делом рук жрецов! - воскликнул немало заинтересованный рассказом полковника Майкл.
   "Очень может быть, - согласился Морстон, - они могли отравить девушку медленно действующим ядом, неизвестным ни радже, ни приглашенным им врачам... Как бы там ни было, Гаэвкар отправился в темницу, где находился в заключении верховный брамин; он умолял Бахуру спасти его сестру, и, поправ свою гордость, упав к ногам жреца, целовал ноги человека, которого так недавно обвинял в убийстве своей матери...
    Вероятно, такое безмерное унижение Гаэвкара было чрезвычайно приятно Бахуре; видя молодого раджу лежащим перед собой в пыли, он торжествовал и  упивался своей властью над прежде надменным и гордым юношей...Бахура согласился осмотреть сестру Гаэвкара, назначил ей лечение, - или же, возможно, дал противоядие, - и вскоре девушка выздоровела. За спасение Латы он получил  свободу и вернул себе свое высокое звание верховного брамина; но вражда его с Гаэвкаром переросла в обоюдную ненависть.
    Однако Бахура и здесь проявил свои дальновидность и ум. Он  настоял, перед началом лечения Латы, на одном условии, которое давало ему вновь власть над молодым раджой..."
  "Какое же это было условие? - спросили мы с Майклом у полковника.
  "О, Бахура  - не только религиозный лидер в Нагпуре; он тонкий политик, хотя внешне и не вмешивается в дела правления государством. Такие люди всегда стоят в тени трона монархов, но часто именно они вершат судьбы истории! За выздоровление сестры раджи брамин потребовал привилегию распоряжаться её браком, - выбрать ей мужа и даже назначить день её свадьбы. Тонкий расчет! Гаэвкар и Лата обожают друг друга; расстаться для них - страшнее смерти; к тому же Бахура может сосватать девушку какому-нибудь дряхлому и уродливому старику-радже, навеки погубив её счастье.
   И  теперь, когда дамоклов меч неизвестности висит над  головами брата и сестры, манипулировать молодым государем для Бахуры совсем нетрудно! Лате уже шестнадцать, и любой из соседних князей будет счастлив назвать её своей, ведь за ней дадут богатое приданое, и к тому же она, как говорят, прекраснейшая девушка в Индии!"
   "Неужели?  - засмеялся Майкл, - хотел бы я взглянуть на неё! Клянусь, полковник, за все время, что я провел в этой дыре, мне не встретилась ни одна мало-мальски молодая и хорошенькая женщина."
    "Красивые женщины редко ходят здесь по улицам, - отвечал Морстон, - а, если и выходят, то так закутываются, что сам черт их не разглядит. Ну, а что касается Латы, сестры раджи, то брат бережет её как самое бесценное из своих сокровищ, и к тому же она, так же как и Гаэвкар, закрывает лицо перед иноземцами. Так что вам, Эксетер, никогда не придется лицезреть её".
  "Вот как? - ответил Майкл; и по его тону я понял, что его задели последние слова Морстона...
    Итак, мы прожили в Нагпуре уже более полугода. Подошел к концу сезон дождей; и, хотя небо ещё извергало из своих глубин хляби, наконец, среди низких облаков показались  просветы.
    Был вечер; офицеры собрались у костра, - впервые за долгое время разожженного на улице. В это время вернулся полковник Морстон, - он только что побывал во дворце, где имел беседу с верховным брамином Бахурой по поводу очередной пьяной выходки нескольких английских солдат. Обычно полковник возвращался с подобных встреч в не слишком хорошем расположении духа; но сейчас, когда он подошел к огню, мы увидели на его лице довольную улыбку.
    "Получил очередную головомойку, - сказал он, - но зато и узнал приятную новость: завтра утром, сказал верховный брамин, дождь прекратится,  и послезавтра устраивается праздник Бога Солнца. Вы, господа, - обратился он к нам с Эксетером, - ещё никогда не видели подобного торжества и, я надеюсь, оно вам понравится и разгонит вашу ипохондрию".
    Майкл фыркнул: "Если этот праздник будет похож на выезды раджи на охоту, то я и носа не высуну из палатки!"
    "Не будьте таким скептиком, Эксетер, - отвечал ему Морстон, - подобное зрелище сполна вознаградит вас за семь месяцев скуки...»
 
                Праздник Бога Солнца.
 
     ...Полковник оказался прав. Уже на следующее утро дождь прекратился, выглянуло долгожданное солнце, и начались приготовления к празднеству. Жилища маратхов украшались гирляндами из цветов самых разных оттенков; из окон свешивались полотнища и материи; где - грубые холсты примитивной выделки, где - богатые шелковые ткани или яркие  платки с кистями и бахромой.               
      Но все это, разноцветное, сверкающее, цветущее и благоухающее, придало Нагпуру вид действительно праздничный и необычайно нарядный. Таким мы еще его не видели, - исчезли куда-то жалкие лачуги бедняков, полуобвалившиеся  заборы; улицы словно стали шире, просторнее, и даже жидкая грязь, в которую по бабки погружались ноги наших лошадей, когда мы выезжали на учения за город в сезон дождей, куда-то исчезла волшебным  образом.
    А к  вечеру  десятки, сотни маратхов потянулись в столицу, одетые в лучшие  нарядные одежды, и ночью полковник выставил двойную охрану, так как многие из пришедших на торжество ночевали прямо под открытым небом у дворца Гавилгарх, занимая лучшие места для того, чтобы увидеть вблизи  праздничное шествие. Полковник сказал нам, что процессия двигается строго по регламенту, определяемому браминами, так как богослужение в храме Бога Солнца начинается  сразу после того, как солнечный луч коснется рубина на лбу статуи, стоящей в этом храме.
      Когда мы с Майклом на рассвете вышли из бунгало, мы увидели незабываемое зрелище: вся правая сторона дороги от Больших ворот была заполнена людьми, плотной толпой, протянувшейся от дворца раджи до главного храма Нагпура, где должна была состояться церемония поклонения Богу Солнца. Плоские крыши домов, деревья, каждый выступ зданий на пути процессии был занят зрителями, и некоторые из них рисковали своими жизнями, буквально повисая на ветвях, как обезьяны, или стоя на готовых обвалиться карнизах. Это море людей слепило глаза, потому что в нем преобладали два цвета: снежно-белый - в одежде мужчин, и ярко-желтый - в сари женщин.
     Но самым странным и жутковатым было то, что, хотя, несомненно, каждому хотелось воочию увидеть процессию и не стоять сжатым со всех сторон в давке  и начинавшейся уже  жаре, - но ни один маратх в этой толпе не перешел через дорогу, где были раскинуты наши палатки, и не встал на нашей стороне. И, хотя толпа не обращала на нас, английских солдат и офицеров, никакого внимания, а смотрела только на Большие ворота дворца, и была  явно в праздничном, приподнятом настроении, мы  - думаю, что все  - почувствовали, насколько мы здесь чужие; ощутили, что  маратхи относятся к нам с ненавистью и презрением. ...И почувствовали глубже, чем если бы они кидали в нас камни и выкрикивали бранные слова.
       И было в этой толпе нечто, что заставило меня содрогнуться, словно меня окатили ледяной водой: эти люди не были теми забитыми крестьянами и простолюдинами, не были чванливыми жителями столицы--вельможами и высокомерными жрецами; - исчезли те касты, которые, по нашему мнению, никогда не могли бы объединиться, - это был единый народ, сплоченный, подобно монолиту. И  я понял, что, как и этот праздник, так и общее бедствие сможет объединить маратхов; - и тогда...Кто знает, что будет тогда?.. Даже наши сипаи почувствовали все это, и я увидел, что они жмутся к нам, и коричневые лица их посерели: ведь в глазах своего народа они были предателями, иудами.
     Но мои тягостные предчувствия были прерваны оглушительными звуками - затрубили трубы, застучали барабаны; шествие началось.
    То, что последовало далее, было зрелищем сказочным и незабываемым. Я не художник, и не могу должным образом описать  всё увиденное нами; но, безусловно, это затмевало по пышности и великолепию все процессии европейских дворов, вместе взятых.
Будь здесь с нами король Англии, он побелел бы от зависти при виде лошадей, на которых выезжали маратхские вельможи и свита Гаэвкара: таких тонких ног, таких гордо изогнутых шей  я не встречал даже у коней знатнейших аристократов Лондона (полковник сказал нам позже, что Гаэвкар выписывал этих прекрасных благородных животных из Аравии и Средней Азии); а телохранители раджи могли заткнуть за пояс любого, самого рослого, гвардейца у Кенсингтонского дворца;  я и не ожидал, что в этой азиатской стране  могут найтись люди подобного телосложения.
     Свита раджи была в простых белых одеяниях, но зато каждая лошадь - от холки до хвоста-- была обвешана золотом и драгоценными камнями; даже в уши коней были вставлены отборные рубины и сапфиры, а хвосты перевиты нитями жемчуга.
     Но это было ещё отнюдь не всё. Вслед за всадниками вывели около двадцати  слонов. На спине каждого из этих огромных животных был установлен паланкин - кресло с крышей, под которой сидел жрец высшей касты. Люди пали ниц перед жрецами; даже у меня закружилась голова при виде столь ослепительного зрелища; а у Майкла задрожали ноздри...
   И паланкины, и попоны под ними, свисающие чуть не до земли, и даже шапочки, надетые на головы слонов, сияли мириадами искр, так что было больно глазам. Первые были из слоновой кости, инкрустированные золотом и драгоценными камнями; а попоны и шапочки  - из атласа, но так обильно расшитого золотом, что материал казался твердым и не колыхался на ветру. По обеим сторонам каждого из этих огромных животных шли брамины рангом пониже. Они несли в руках золотые и серебряные курительницы тонкой чеканки, из которых валил ароматный дым, - он, как считалось,   отгонял от служителей богов злых духов.
    У каждого  из сидевших на слонах жрецов  в руке был анкас - длинный жезл, заостренный на конце, с помощью которого управляют слоном; анкасы эти все были из чистейшего золота, покрыты изумительной красоты узорами и усыпаны изумрудами, сапфирами и алмазами. Один такой анкас наверняка  стоил целое состояние!
   Последним в процессии жрецов ехал сам верховный брамин Бахура. Теперь, после рассказа полковника Морстона, мне было особенно интересно взглянуть на него.
Бахура был высоким и очень худым, можно сказать, изможденным человеком неопределенного возраста, - ему могло быть и тридцать, и шестьдесят. Глубокие носогубные складки и морщины, избороздившие лоб жреца, говорили скорее не о возрасте, а о подавленных разумом желаниях и страстях, которых у него было, вероятно, немало. У него был крупный крючковатый, как у хищной птицы, нос, тонкие, для индуса, губы и черные глубоко сидящие глаза под лишенными ресниц тяжелыми веками, -небольшие, но горящие каким-то внутренним огнем и пронизывающие, как мне показалось, насквозь.
     Одетый, как и остальные жрецы, во все белое, он все же выделялся среди них, - на голове его был огромный тюрбан, украшенный спереди, надо лбом, тремя рубинами необыкновенной красоты и величины. В ушах его сверкали крупные аметисты.
    Вслед за выездом жрецов  нежно запели флейты, зазвенели бубны - и из Больших Ворот выбежало не менее полусотни девушек-танцовщиц, босоногих, в разноцветных лифах и юбочках чуть ниже колен. Они выстроились в колонну  и,  напевая звонкими голосами какую-то однообразную, но красивую мелодию, начали  танцевать, одновременно двигаясь вперед и выполняя в такт песне одинаковые па. На ногах и руках плясуний были золотые и серебряные браслеты, мелодично звенящие при каждом движении.
    А следом за танцовщицами в носилках из слоновой кости восемь мускулистых обнаженных по пояс носильщиков  вынесли из дворца сестру раджи, Лату. Её паланкин был задернут  справа и слева полупрозрачными кисейными занавесями; но, как раз когда паланкин проносили мимо нас с Эксетером, ветерок поднял легкую кисею с нашей стороны, и мы разглядели с Майклом, что девушка была одета в ярко-желтое сари, и лицо её прикрыто так, что остались видны только глаза - оказавшиеся огромными и, действительно, ярко-голубыми, как незабудки, как и говорил Морстон. Лата быстро протянула руку с выкрашенными  в оранжевый цвет ногтями на длинных изящных пальчиках, и поправила занавесь, кинув быстрый взгляд в нашу сторону.
     Как потом говорил Эксетер, никогда ещё одна маленькая женская ручка не пробуждала в нем столько грез и фантазий...
     И, наконец, наступила долгожданная кульминация шествия. Барабаны застучали и трубы завыли так, что стало больно ушам, и из ворот вынесли носилки  с раджой, олицетворяющим в этой процессии самого Бога Солнца.
      Носилки эти были из слоновой кости и инкрустированы золотом; они не были задернуты тканью; их несли медленно и осторожно, так что мы могли в полной мере насладиться созерцанием владыки Нагпура.
     Но, едва паланкин выплыл из Больших Ворот и  миновал тень, отбрасываемую аркой, солнце ударило в восседавшую в центре фигуру, - и мы ахнули и даже чуть попятились назад, закрывая глаза руками - и было отчего.
     Все тело раджи было  сплошь покрыто чистейшим золотом, сиявшим ослепительно ярко. Десятки браслетов унизывали руки и ноги Гаэвкара, и на каждом пальце было по нескольку колец; грудь, спина, бедра - все покрывал слой из драгоценнейшего на земле металла. На лице князя была золотая маска, а на голове установлен огромный, в полчеловеческого роста, круг, в центре которого находилась фигура двенадцатирукого Бога Солнца. В  каждой руке этот золотой Бог держал  драгоценный камень; все камни были разные - тут были рубин, сапфир, аметист, опал, бриллиант, изумруд  и  еще какие-то другие, мне незнакомые, - все огромных размеров и удивительной чистоты.
    Вероятно, этот круг  был страшно тяжелый, - но Гаэвкар сидел абсолютно прямо, гордо подняв голову, и ни разу не опустил её за время шествия...
    Зрелище было потрясающим, захватывающим, - но, думаю, что если в нас, английских солдатах и офицерах, оно вызывало прежде всего чувство алчности, желания оценить все это сказочное богатство, проходившее и проезжавшее мимо нас, - то у маратхов оно рождало  религиозный восторг, благоговение и трепет. И  не мудрено: сияющая фигура раджи казалась им самим воплощением Бога Солнца, и они с воплями падали ниц перед носилками, простирая к Гаэвкару дрожащие руки; а он сидел неподвижно и бесстрастно, и только темные глаза его сверкали в прорезях золотой маски.
    Наконец, паланкин пронесли, - и толпа фанатиков хлынула вслед за ним  к храму Бога Солнца, где должно было состояться торжественное богослужение. Площадь перед Гавилгархом опустела; шествие окончилось. Теперь только после заката, поздно вечером, при свете факелов, раджа и его сестра должны были вернуться во дворец...