Свой костер

 Виктория Громакова

Поля спелой пшеницы. Раскинулись, разлились, подернулись ветряной рябью. Красота и щедрость земли, взлелеянные трудом и теплом крестьянских рук, усиленные неустанной мыслью ученого, - насколько достанет взгляд – до самого горизонта.

Вьется через поле тропа в такой же, как колос, червонной позолоте. И тоненькая женская фигурка в русском сарафане. Голубой шелк трепещет на ветру, облепляя стройное тело. Она ступает босыми ногами по мягкой земле. Несет перед собой целую охапку хлеба – колосья рассыпаются веером, наполовину скрывая лицо.

Видны только глаза. Но будь она хоть в парандже, узнал бы ее Николай Иванович из миллиона других. Леночка! Броситься ей навстречу? Подхватить на руки? Закружить? Но тем нарушить эту чудную гармонию… И где ж она, умница, достала русский сарафан?! Нет, стоять на месте! Чуть дыша. И любоваться.

Вот – она уж рядом. Он протягивает руки, касаясь худеньких плеч. Счастье переполняет. Им можно захлебнуться на вдохе. Но отчего грустны ее глаза? Лицо не тонкое, а изможденное – болезненно ввалились щеки. По ним слеза – на сноп пустых колосьев. Иссушенные безжизненные чешуйки осыпаются на линялый ситец, в прорехи врывается стужа. Лена дрожит. Николай Иванович прижимает ее к себе. Отчего-то шепчет: «Прости…, прости…», - и озирается вокруг. Пораженные головней поля в проплешинах пожарищ. Сникают и обламываются хрупкие былинки. В воздухе черная пыль, колет глаза. Черные тени.

- Смотрите, это все он сделал! Предатель! Враг народа! – хрипящие от злости мужские голоса хорошо знакомы. В черной метели угадываются смутные силуэты их обладателей.

- Ложь! Я жизнь посвятил служению народу и науке!

Вперед выходит самый лютый враг, нехорошо смеется:
- Он нарочно увел советскую науку в сторону ложных буржуазных выдумок, пересказывал нам бред полоумного монаха о генах, а сам заражал зерно и пашни!

- Лжешь, подлец! Чтобы на кресле своем усидеть! Такие, как ты, не достойны звания ученого!

- Продался врагам-капиталистам – вредитель! Ничего – не таких на чистую воду выводили, - это уже другой орет, скрываясь за слепящим светом лампы.

Бессильный гнев. Дыхание перекрывает. Душно. Тесно. Вырваться!

- Иваныч! Иваныч! Опять кошмары? – заросшее седой щетиной лицо сокамерника - еще одной жертвы репрессивной машины, - на - водички хлебни.

Вода пахнет гнилью и нечистотами. Но все же смягчает пересохшее горло.

- Да, у тебя снова жар, - Станислав Михалыч озабоченно покачал головой.

- Ерунда, пройдет.

Николай Иванович сел на нарах. Заскрипела провисшая ржавая сетка. Нащупал у изголовья очки, приладил их на переносице. Левой дужки нет, линза с трещиной – ничего – и так можно писать.

- Зачем ты это пишешь, Иваныч? Думаешь, издадут? – Михалыч грустно усмехнулся, глядя, как бывший академик старательно устаивает на коленях толстую рукопись.

- Это наше предназначение. Нельзя человеку от своего предназначения отступать – тогда конец.

- А так – не конец? Уж, ты, кажется, следовал своему предназначению неуклонно – а к чему пришел? – губы задрожали, но изобразили усмешку. – Помнится, говорил ты: «Пойдем на костер, а от убеждений своих не отступимся!» Вот, ты и пришел на костер, и сгоришь в нем – будь уверен! Здесь, в тюрьме или, может, на каторге, наш конец. И чего этим добились? Когда-нибудь, наверное, потомки нас оправдают, признают идеи наши. Но нам-то, что с того, коли уж живы не будем? Подожди-подожди, - заметив оживившийся взгляд, Михалыч замахал руками, - знаю: сейчас скажешь, мол мы продвинули науку вперед, как когда-то Галилей и Джордано Бруно. – Выдержал паузу, мелко кивая головой. – А я тебе другое скажу: никуда мы ее не продвинули! Да-да, не удивляйся. Все изыскания наши признаны ложными и вредными, так? И пока ситуация в стране, в науке советской не изменится, нас самих и наши труды не реабилитируют, верно? А когда бы все изменилось, и без наших наработок нашлись бы люди – додумались до истины! Помнишь, что говорил Владимир Ильич о роли личности в истории? – В науке тоже самое: пока ситуация не позволяет – никакого движения, а сложилась обстановка – все будет, и исполнители подтянутся! Нет, я уже не раз пожалел, что упирался. Надо было соглашаться, жить тихо – не высовываться. Хотя, что уж теперь жалеть-то…

- Так и не жалей, дружище! – отозвался Николай Иваныч неожиданно бодро для своего плачевного состояния: когда-то крепкая жилистая рука дрожала, с трудом удерживая огрызок карандаша,  лихорадочная испарина на высоком лбу. – Твои рассуждения пока не оспаривая, я тебе пример приведу. Ты видел, конечно, как мотыльки на свет летят. Так вот, когда насекомое летит, у него есть два варианта будущего: или огонь свечи, или щелочка в стене – и свобода-полет-продолжение – жизнь одним словом. А если остановится, в огонь не попадет, но и жить не будет – зачахнет, ничего после себя не оставит – вот это настоящий конец – конец смысла существования, а не физического тела. Тело оно предназначено только для того, чтобы обслуживать мысль и воплощать мыслью порожденную идею.

- И какая ж идея у мотылька?

- У мотылька, конечно, не идея. Его нервная система примитивна, вместо идеи – инстинкт, который должен привести к появлению потомства. Но я же тебе не про мотылька. – Николай Иваныч снял очки, отложил бумаги и подался вперед к собеседнику. – Как насекомое тянется к свету, так человек должен тянуться к правде, к добру. Смысл наш в том, чтобы мысль наша производила такие идеи, реализация которых приближала бы к истине и приумножала добро. – Его карие глаза блестели, улыбался. – А насчет того, что ничего мы не продвинули, ты тоже не вполне прав: последователям нашим полегче будет – не с нуля начинать.

- То есть они и вылетят через щелочку в новую светлую жизнь?

- Можно и так сказать.

- И где правда – справедливость то бишь? Мы туда – костер, а после кто-то – свобода! – мужчина даже с нар вскочил, смерил нервозными шагами тесное пространство.

- Да, не кричи. Сейчас вертухай прибежит. В карцере давно не был? – собеседник его болезненно поморщился, поворачиваясь и поднимая ноги на нары. – У каждого, кто на костре оказывается, есть за что там гореть. Хоть часто и не то, о чем в приговоре сказано.

- Да-а-а?!
- Да.
- И что за вина у меня, например, не скажешь ли?
- Про тебя ты сам должен знать, я про себя могу сказать.
- Ну, изволь – интересно.

Заключенный отер со лба пот, вздохнул.
- Мне сегодня Леночка снилась – светлячок мой… Я ведь ради нее первую жену оставил с сыном. Мне счастье – ей слезы. Это ли не вина?

- Вот ты себе и противоречишь! Следовательно, как раз в том, что к свету направился, ты и виноват. Должен был с первой женой остаться.

- Тогда ни у меня, ни у Лены счастья бы не было, да и у Катерины тоже – полюбить-то все равно б не смог… Нет, вина моя перед Катей не в том, что ушел, а в том, что когда-то замуж позвал. Не разобрался, свое не искал, а как все поступил – и угодил в западню, и ее за собой туда утянул. А там уж альтернатива: болото или костер. И я о сделанном выборе не жалею – не раскаянный грех мой – огонь жарче будет! Что ж – может, очистит он меня от греха – тогда, глядишь, и дело всей моей жизни не пропадет, - он ласково похлопал толстую кипу исписанных листов.

- Выходит Трофим все правильно сделал, когда донос на тебя настрочил? – Станислав Михалыч ехидно прищурился.

Николай Иваныч посерьезнел, помрачнел.
- Я сказал, что свой костер я заслужил. А палачу моему, которого, заметь, я сам к себе и привел, и взрастил – видишь, как все складно…, будет его костер – персональный – можешь не сомневаться, - Николай Иваныч потер грудь под серо-полосатой робой, задышал с усилием. – Устал я что-то – отдохнуть хочу…

Через несколько дней от затяжной болезни он умер.



Обширный холл Всероссийского института растениеводства наполнился ребячьим гомоном и топотом нескольких десятков резвых ног – толпа школьников входила через парадную дверь. Их молоденькая учительница хлопотливо шикала на них, сосредоточенно оглядывая входящих, и, судя по шевелению губ – пересчитывала. Затем подвела своих подопечных к стоящему на высоком постаменте бюсту.

- Посмотрите ребята, перед вами памятник великому русскому ученому агроному-растениеводу, генетику, путешественнику Николаю Ивановичу Вавилову. Его научные достижения …

В это время из примыкающего коридора вышел высокий сутуловатый юноша в белом халате, волоча за собой два мешка, под завязку набитых книгами. В дверях оглянулся:
- Аркадий Яковлевич, и куда это тащить?
- Во внутреннем дворе трактор с мусорной тележкой стоит – туда, - донеслось в ответ.
Парень шустро пересек помещение, но в дверях зацепился. Из одного мешка высыпалось несколько одинаковых книг.
- Тьфу, блин! – молодой человек быстро затолкал их обратно и потянул дальше в указанном направлении.

Только один листок сквозняком перенесло и бросило под ноги увлеченных рассказом учительницы ребят. Они топтались по портрету самодовольного мужчины средних лет, не обращая внимания на надпись: академик Трофим Денисович Лысенко: избранные труды.