Fiesta

А Mariana Enriquez



***

- Ты почему не идёшь на праздник? - этот вопрос заставил меня повернуть голову и увидеть толстую,
почти квадратную женщину с таким количеством колец и перстней на руках, что пальцы под ними только предполагались.
Я аккуратно положил кисть на край банки с белой краской и зачем-то почесал нос тыльной стороной ладони, хотя он вовсе и не собирался чесаться.
А что я должен был ответить?
Если сейчас сказать что-то грубое и краткое, то оснований для этого у меня нет никаких, хотя виновата, конечно же, она, -
любезная добрая соседка донья Фернандес, и виновата как раз в том, что сломала праздник мне.
А если завести задушевную беседу о странностях судьбы, то она продлится до завтрашнего утра, дверь моя останется неокрашенной,
краска засохнет, а кисть придётся выкинуть.
Новую кисть я смогу купить только в понедельник, а сегодня у нас всего лишь четверг, и всё в округе будет закрыто,
кроме, разве что заправочных станций и одной дежурной аптеки, но кисти в них не продают. А мне так хотелось
покрасить дверь и ещё решётки на окнах моего дома, что я с нетерпением ждал этого дня, когда началась очередная фиеста
и продлиться она предполагала, как я узнал, аж четверо суток.
Если бы дверь была внутри квартиры, и я тихо красил бы её там, то я не услышал бы этого вопроса и не почесал бы нечесавшийся нос,
потому что меня никто бы и не увидел. Но вот эти самые «бы», как и двери, внутри не бывают, а выходят как раз наружу,
соединяя мой личный мир с моим же миром, но только не совсем как бы личным, а и ещё чьим-то дополнительно.
И вот из этого дополнительно чьего-то мира мне и не дают сейчас наслаждаться моим личным праздником.
Нет. Погодите.
Ну, если бы я хотел сделать дверь ещё грязнее, чем она была, то вопрос соседки можно было бы назвать закономерным.
Но я хочу совершенного наоборот, и донья Лола Фернандес-Перес, как я предполагал, глядя на мои успехи, была бы рада тоже покрасить свою входную дверь,
которая открывалась рукою ещё её прабабушки, чей муж дон Хосе Фернандес арестовывал саму Кармен.
Вот с тех самых пор, как её тогда арестовали, дверь и не красили.

Но донья Лола звала меня на праздник, на котором праздничного для меня лично не было ничего.
Суть фиесты нашего городка заключалась в том, чтобы целый день ходить в толпе таких же празднично настроенных,
как сейчас я, людей, и скорбно поглядывать на такую же скорбную мадонну, которая, стоя на носилках и
покачиваясь, молила всем своим видом оставить её в покое.
Интересно, а о чём же ещё может просить деревянная непорочная девушка, сын которой благополучно удалился ровно тысячу девятьсот шестьдесят восемь лет назад
к своему padre, нисколько не интересуясь одиноким будущим своей матушки?
Поскольку адреса при столь скоропостижном вознесении написать было совершенно некогда, то и никакой телеграммы
или письма послать никак не представлялось возможным, и поэтому деве Марии ничего не оставалось делать,
как стать деревянной и хоть таким образом сохранить свою неудобную позу и покой.
Но вместо покоя Марию позолотили и дали в руку негаснущую лампочку в виде свечки, и, видимо, уже только поэтому
деву  необходимо было носить по улицам, причём несколько раз в году.
При мысли о том, что в следующую фиесту мне снова нужно будет ходить по улицам и слушать трубы
местных музыкантов, цель которых стала ясна ещё во время ежедневных репетиций в течение трёх с лишним недель
перед сегодняшним вечером, и заключалась она в тонком желании привлечь внимание прохожих разве что к самим себе,
потому как мелодии не предполагалось решительно никакой, мне стало действительно нехорошо,
и я тут же придумал свой ответ, глядя на самый увесистый перстень моей улыбающейся соседки.
– Да, да, – сказал я, – мне осталось совсем немного и я должен вернуть кисть.
– Кому? – молниеносно произнесла донья, просекавшая своим цыганским ухом всякую фальшь. – Ладно. Рада была тебя видеть.

И она скрылась за дверью также незаметно, как и появилась.

Кисть моя всё же засохла.


*

22 12 2007
Gibraltar

***