Банальный борщ 2

Банальный борщ 2

Ирина варила борщ. “ Теперь уже на завтра, - думала она, - сегодня его, наверно, есть никто не захочет, поздно. Разве Алексея позвать, он как пришёл, ничего и не ел. И что это с ним, какой день сам не свой”.
Механически, как уже тысячи раз в жизни, она переворачивала лук на сковородке, чтоб корочка была чуть заметной, золотистой, и вдруг случайно, посмотрев в тёмное, ещё не зашторенное окно, увидела себя, как в зеркале.
Только она ли это? На неё смотрела пожилая, скорее даже старая женщина, растрёпанная, волосы, окрашенные когда-то в тёмно-русый цвет, отрастали серым, седым, безжизненным, лицо, хоть и не было ещё морщинистым, как-то сжалось, кожа на щеках была вялой, веки устало нависали на глаза.
Сбросив лук в кастрюлю, Ирина подошла к зеркалу в коридоре и стала опять рассматривать себя.
“Вот чудно, - вздыхала она про себя, проводя рукой по щеке,- я всё та же, я же знаю, что Я это Я, но нет, это не я”.
 Она вернулась на кухню, убавить огонь и закрыть штору и засмотрелась на фонарь за окном, на вечерние силуэты и вспомнила вдруг, что когда-то уже стояла так, разглядывая темноту улицы, и какой-то военный крикнул ей, не подскажет ли она, где квартира и назвал их номер. Она удивилась и испугалась – к соседям что ли, а если к ней, с фронта, от Алексея. Не случилось ли чего?
А когда открыла дверь и увидела его близко, выбритого, подтянутого, надушенного одеколоном и узнала, что с Алексеем всё в порядке, обрадовалась.
Достала из буфета вчерашние оладьи из картофельных очистков, вскипятила воду.
Её не насторожила бутылка, которую гость поставил на стол.
Наверно, так принято,- подумала она.
Потом потянулись длинные разговоры, сначала ей интересно было, потом насторожилась: почему он у неё всё об Алексее выспрашивает, о его родителях, братьях.
А когда сказал: “У меня на твоего жениха дело заведено. От тебя зависит – в штрафбат ему идти или нет”, - в дрожь бросило.
“Я фотографию твою ещё там видел,  мне, такие как ты, нравятся, хочешь, женюсь на тебе, если с фронта вернусь” и загоготал противно.
Ирина тогда пыталась шутить, только военный этот смотрел на неё без улыбки и даже как-то сурово, будто обвинял в чём-то.
Когда перевалило за двенадцать, а он всё сидел и всё говорил одно и то же и становился всё злее и злее, а один раз даже рукой по столу стукнул,  Ирина стала его выпроваживать, говорила, что сейчас отец с дежурства вернётся, что у них ему никак нельзя, негде, он совсем озлился и сказал:
- Здесь мне постелешь.
И показал на отцовскую кровать, за зановесочкой, будто знал, что отец только утром придёт. Она и постелила, а сама на диване легла, не раздеваясь. Ночь прошла тяжело. Вспоминать о ней она себе запретила.
Утром, когда Ирина проснулась, ей сразу же в глаза бросилось – что-то не так, не опрятно как-то. Бумажки разорванные валяются, на столе записка “Я своё обещание выполнил. А дождёшься – женюсь”.
Сундук был открыт, в нем не было ни туфель новых, ещё до войны купленных, ни отреза.
Про отрез и туфли она сразу же Алексею написала.
А он ей после этого на письма не отвечал долго, почти год.
“Ничего себе, - подумала Ирина, - сорок лет прошло, а я всё ворошу.
В кухню вошла дочь.
- Чего это он? – спросила она, показав глазами на дверь комнаты, за которой на диване лежал Алексей.
- А чёрт его знает, - зло ответила Ирина, а потом, уже добрее, - борщ готов. Будете?
- Сейчас у Сашки спрошу.
- И отца позови.
Алексей вышел к столу нехотя, лицо у него было несвежее, сероватое и недовольное.
Вошёл и Сашка, зять, как всегда с какой-то кривой ухмылкой.
- А Танюшка?
- Спит.
Ирина разливала борщ.
- Мне чуток плесни, - сказал Алексей.
- Почему же чуток. Смотри, какой наваристый. Поел бы, а то вон тощаешь всё.
- Больно жирный он у тебя.
- Поешь, Алёшенька, - неожиданно нежно и будто просяще, - сказала Ирина, - я ведь для тебя старалась.
- Ну, если для меня, тогда поем, - сказал Алексей как-то грустно.
Ирина посмотрела на его редкие волосы, на лицо, какое-то-то уставшее и больное, и там, где она предполагала у себя душу, что-то растревожилось и задрожало.
- Господи, - думала она, - вот и к закату подбираемся. Плохо я о нём забочусь. Всё о детях да о Танюшке. Завтра сварю ему что-нибудь диетическое.
- Ты мне завтра что-нибудь постненького свари, - сказал Алексей и ушёл в свой, как он говорил, закут. Думку свою думать да прошлое тревожить, потому как настоящего у него только и было – магазин, закут, а иногда - поликлиника.
Поднялась и Ирина.
Вошла к Алексею, обняла и заплакала.
- Прости меня. Забыла, что тебе жирного нельзя.
- Дурочка ты моя, я ведь тебя люблю. Это ты меня прости, что всё мне не так.
А Сашка сидел за столом, радостно ел, блестел глазами и говорил:
- Чудные эти старики. Вот ведь как своей старостью недовольны, всё капризничают.
Только давно это было. Теперь уж, наверно, и Сашка седой, если уцелел в нашей лихорадке.