Русский авангард. Справа, рядом с нулём

Вверху: Малевич. Автопортрет

Продолжение диалога.
Начало http://proza.ru/2011/01/21/1548
А еще раньше http://proza.ru/2011/01/17/1265


      Правоверные россияне любят помянуть в сердцах «дьявола модернизма» (Лада Григорьева, 2010). Благонравно-умеренные говорят не так сильно, но по существу: «Культ абстракции – яркий симптом одичания буржуазной культуры». (Л. Рейнгардт, «Абстракционизм / модернизм. Анализ и критика основных направлений» М, 1969 г.)
      Модернизм между тем еще и чертовски смиренен. Кличку «дикие» (les fauves) приняли и носили гордо Матисс, Дерен, Брак, Руо; да и Кандинский не избежал влияния фовистов.
      Матисс? – удивятся граждане. Мы думали свой, худо-бедно переваренный, «хороший»! А Ван Гог? Наш всё-таки или «ихний», рога и сера? А Модильяни с выводком его длинношеих дам, безобразных и прекрасных одновременно? Что за паморок косил людей, переставших писать в традиционной манере? Эти плоскости, треугольники, квадраты. «Трудно представить, что увлечение такими дикими фантазиями возможно на фоне современной науки и подъема народного движения во всем мире» (Рейнгардт, указ. соч., стр. 136).

      Нет, не трудно.
      Теперь, в эпоху всеобщей семиотизации явлений, нам ничего не стоит отдать изобразительному искусству право определиться. С языком, чёрт возьми. Есть он или нет. Если есть, пусть предъявит нам свои «буковки». (Говоря попросту, язык – система повторяющихся элементов. Устойчивых носителей каких-нибудь значений. Крючочков, рун, на которые навешена вся эмоциональная тяжесть пережитого нами в Третьяковках и Эрмитажах. Живописных а, б, в. Изобразительных пра-, про-, пре-. Красочных маша – мыла – раму.)

      Мы привыкли считать, что семиотика – филологическое изобретение. Кому, как не писателям? Самое смешное, что художники их опередили. Я упоминал работу Кандинского по соотнесению звучаний геометрии и красок. В 1910 году, пусть на немецком языке и в Мюнхене, совершил этот труд русский живописец.

      Чем свободнее (от изобразительной нагрузки) элемент формы, тем чище и притом примитивней его звучание. Уважаемый «Век Искусства» дрогнул перед чёрной супрематической бабой Малевича и подумал что-то о психологе:) – вот вам простой внятный тест.
      В. Кандинский придумал: а уберём весь цвет и посмотрим просто на геометрию;
а отбросим геометрию и понаблюдаем только за цветом, – будет впечатление еще примитивнее и сильнее?
      Концепцию Кандинского теперь вспоминают в вузах. Мне нравится проверять, жива или нет старушка? Показываю студентам слайд – плоскость экрана залита острым лимонно-желтым цветом. «Ваше впечатление?» «Увеличивает». «Еще что?» «Беспокойно». «Еще, еще?» «Неприятно. Агрессия».
      Меняю, показываю темно-синее поле. «Что с плоскостью?» «Уходит. Глубина. Спокойствие».
      Меняю на зеленый. «Что с плоскостью?» «Вроде на месте».
      Красный. «Тоже на месте». «А разница с зеленым? Есть? В чем?»

      Кандинский выстроил для цвета то, что называют теперь ассоциативным спектром.
Он характеризовал главные краски и их оттенки  в категориях материальности, движения (к зрителю – от зрителя) либо покоя, эксцентрики и концентрации. Связал с простыми реакциями и состояниями: печаль, веселье, равнодушие, серьезность, здоровье, юность, отрешенность, энергия, рассудительность. Отдельно – параллели с музыкальными звучаниями: фагот, альт, разные тона виолончели и скрипки, фанфары, труба.
      Эта индексация впечатлений – самые интересные места в книге. Кандинский дал подвижное, но живое поле значений. Он говорил, что его утверждения эмпирические и не связаны с позитивной наукой, но получился все-таки шикарный пример исследования, перевитого красивой сдержанной поэзией.
      Труд вышел под странным для авангарда названием «О духовном в искусстве». Книжка чуть больше Пропповой «Морфологии волшебной сказки». Текст доступен в сети; 6-я глава: «Действие форм и красок». Потом была книжка про геометрию. Потом теория наложения звучаний. Каждый желающий может прочесть.

      Вот так появился изобразительный синтаксис.
      Кто это мог сделать? Академики? Хм-хм. В 1897 Грабарь писал брату про своего соседа в школе искусств в Мюнхене: «Пришел господин с ящиком красок. Московского такого вида. И даже университетского московского. Ничего не умеет! Но симпатичный малый».
      А в 1911 книгу «О духовном» два дня читают с трибуны на всероссийском съезде художников. Кандинский поставил в живописи фундамент из простых чисел (тех, что справа от нуля и близко к нему), а потом воздвиг сверху безумно тонкую математику своих полотен.
      МГУ в прошлом, что скажешь!

      Не надо думать, что Кандинский всех отлечил, и все стали так.
      Летало в воздухе и ощупью шло на полотна. Кандинский подобрал слова, появилась другая теория изобразительного искусства. Не он, так кто-то написал бы вместо него такое. Потому что вокруг – десятки честолюбцев, бросивших училища, вузы, курсы – что-то чуявших, то, что их позвало.
      Про них вообще ничего не понять с одной позиции академиста-сноба: а ты, батенька, портрет рисовать умеешь? Надо встать на две, на три точки зрения, повертеть головой, подумать. Малевич портрет умел (Солоухин свистит). Но скукой веет от его портретов «под академию» – как мало это его волновало! А вот если крупными плоскостями, звенящим цветом! Ван Гог ведь в то время повреждал умы не хуже, чем в 90-е Павич. Сначала нагоняли трепет новизной французы, итальянцы, немцы. Потом они же говорили: «О духовном» – новое евангелие в искусстве, новый завет со зрителем. Книжку Кандинского читали в Европе все, кто мало-мало искусством интересовался (3 немецких издания за 1911 г).

      Значит, 100 лет назад от живописи потребовали (кто? германский? русский? обыватель? ценитель?) не только рисовать быстро? (Хотя и это тоже!):

      «Наблюдая за студентами, Татлин сквозь дым от трубки рассказывал о Северини, Боччони и Балла.
      Он объяснял идеи Маха, скорость, звук.
      Только мы, русские, можем услышать эту музыку.
      Наш отклик более красноречив, чем итальянский источник. Наталья Гончарова видела гармонию винтиков и рукоятей. Малевич писал своё «Точило».
      Русская живопись становилась звонкой, динамичной, скорой, живой».

      А теперь вопрос –
      Что осталось от того взрыва сверхновой –
      кроме музейных залов, аукционов и скандалов?
      Только для орнаментов годится то, что Малевич и иже с ним говорили о ритме линий и цветов? Правда ли, что только для орнаментов это действительно?
      Да.
      Да и да и да.
      Но /(с) «Век Искусства»/ «я показал, и теперь вы будете видеть то же самое» –
никуда не делись фигуративные художественные изображения, но теперь кроме других воздействий они – и орнамент.
      Даже так скажу. Даже в нашей тмутаракани каждый из сотни местных живописцев нашел свое отношение к предметности-беспредметности в живописи. И градаций ровно 100. (Развитые, черти! В институте искусств и в училище царит тухлый академизм – но ведь косят глазом, куда им интересно!) И давно ясно, что у хорошего колориста больше шансов, чем у просто рисовальщика.
      Живопись – живое сверкающее письмо. 100 лет назад была декларирована ее примитивная главная основа.
      Мир вообще есть орнамент. Наклоните голову слегка набок. Прижмурьтесь. Теперь смотрите. Вот он: ковры кругом.

      И еще одна очень орнаментальная область благодаря авангарду обрела свободу и силу в построении формы: архитектура. И с ней все пластические художества в пространстве.
      Архитектурную академию скатали в трубочку и кинули на полку.
      Лишь недавно распаковали ее весёлые постмодернисты. Для еще большей свободы и веселья.

      «Малевич, говорил Татлин, рисует в своем воображении будущее.
      Я  – вот будущее.
      Малевич – воздушный змей.
      А я – планёр.
      Малевич был прав: если человек живет среди гармоничных линий, отвлеченных примеров баланса и правильной пропорции, он будет жить с чувством дизайна в соответствующей степени.
      Только мы должны следовать за ним с системой гармонических преимуществ.
      Дом – это словарь.
      Город – язык.
      Каждая созданная вещь –  конструктивистское утверждение, продолжающееся во времени.
      Петроград – роман на нашем языке с барочными официальными пассажами, военными трактатами и религиозными фантазиями».

      Вот уже лет 40 (наверно, не вру) университеты Запада и Востока читают студентам спецкурсы по русскому авангарду.
      В 90-е даже притомили эти разговоры приезжих: о, вы, русские, такие широкие. Подарили миру сами не знаете, что.
      Прочитав записку Владимира Евграфовича Татлина товарищу государственному человеку Енукидзе (статья «Века Искусства»), я подумал: вот где начиналась наша забывчивость:
      «Интересующие обо мне сведения, элементарные, можете получить в Малой Советской энциклопедии…»
      1932 год. Жалкие остатки татлинского великолепного языка:
      «дать идею… новой материало-формы…»

      Татлин в 1953, в марте. За три месяца до смерти:

      «За чаем он говорил Виктору Шкловскому о политиках: все они безумны.
Они сидели в какой-то печали, в какой-то радости – ошеломленные.
      - И они опубликуют твои книги, построят мою башню, откроют тюрьмы?
      - Умер же один Сталин.
      - А мы все – нет, что ли?
      …Виктор ушел. Можно выбрать, что почитать у лампы, поскольку читал он одни и те же страницы, снова и снова: Хлебников, Циолковский.
Можно поразмыслить над планёром, одна распорка за другой.
      И тихонько урча и танцуя пальцами, вообразить его проворной летучей мышью над реками, озерами, полями».


25-26 января 2011
 

За Татлина говорил мой коллега Гай Давенпорт,
американский ученый, преподаватель и писатель.
Его известная миру минихроника «TATLIN!» по-русски здесь:
http://spintongues.vladivostok.com/davenport17.htm