Олег Воронин Забытые страницы - забытые имена...

НИКОЛАЙ УСТРЯЛОВ: ПУТЬ И СУДЬБА

« На что ты истратил свои золотые ?»
А.Галич

    В наше время имя Николая Васильевича Устрялова (1890-1938) одного из крупнейших русских социологов и публицистов ХХ в., проделавшего за два десятилетия после революции сложную и показательную идейную эволюцию, постепенно выходит из забвения, но все же незаслуженно проходит лишь по «ведомству» эмигрантской публицистики.

    А между тем, в 20-30-х гг. ХХ в. статьи Устрялова были хорошо известны в СССР, вызывали пристальное внимание и широкую полемику, прежде всего в руководящей верхушке большевиков. О них неоднократно писал Владимир Ленин, устряловские концепции оценивали в своих речах и выступлениях в печати Андрей Бубнов, Николай Бухарин, Михаил Калинин, Анатолий Луначарский, Иосиф Сталин и другие руководители партии и государства.

    В острейшей политической борьбе второй половины 1920-х гг. его идеи по-разному пытались использовать в своих интересах деятели различных партийных течений, как т.н. «новой оппозиции», так и их сталинско-бухаринские оппоненты. В ряде выступлений партийных публицистов отмечалось, в частности, совпадение некоторых положений программы троцкистско-зиновьевского блока с социологическими концепциями, получившими расхожее наименование «устряловщины».

    Но книги Николая Бухарина «Цезаризм под маской революции» и близкого к нему публициста Александра Зайцева «Об Устрялове, «неонэпе» и жертвах устряловщины» анализировали, в основном, статьи начала 20-х гг., тогда как сам Устрялов, в это время, уже достаточно далеко ушел от этих положений. В его публицистике второй половины 20-х - начала 30-х гг. прошлого века появились новые моменты и оценки, во многом расходящиеся с первоначальными выводами. Впрочем, на протяжении своей короткой жизни Устрялову пришлось не раз менять свои взгляды, но ни в коем случае это не был политический оппортунизм приспособленца. Сам он отмечал: «... Это не мы, а жизнь повернулась на 180 градусов. И для того, чтобы остаться верными себе, мы должны учесть этот поворот. Проповедь старой программы действий в существенно новых условиях часто бывает наихудшей формой измены своим принципам...».
   
   Отказ от прежней позиции всегда был для него очень труден, сопровождался большим количеством рассуждений «про» и «контра», а обоснование новой точки зрения сопровождалось обширной и убедительной аргументацией. Но были вещи, от которых Николай Васильевич не отказывался никогда. Образно говоря, он оставался сменовеховцем, стоящим на «национально-государственной» точке зрения даже тогда, когда сменовеховство как идейно-политическое течение ушло в небытие.
   
   Это подтверждает и современный историк: «Немного найдется исследователей, не побоявшихся, как Устрялов, открыто и серьезно рассуждать о «стихии государства»… и все же поражаешься… этой готовности всегда принимать власть такой, какова она есть, во всей ее фактической неприглядности.».
   
   Тем более что после полутора десятилетий «российской  демократии» со всей ее «спецификой» идеи эти вновь оказались востребованы значительной частью граждан. В этом и исторический соблазн, и горькие уроки сменовеховской идеологии.
 
  В настоящее время в изучении сменовеховства как одного из  важнейших течений русской политической мысли сделано достаточно много. Наиболее значительными представляются философские эссе Сергея Чернышева «Кальдера Россия» в четырехтомнике «Иное» в 1995 г. и документальные публикации Олега Воробьева и Сергея Константинова в «Независимой газете» за 1-е декабря 2000 и, наконец, в 2003 г. вышел солидный сборник устряловской публицистики под редакцией Сергея Сергеева, где Николай Васильевич ставится в один ряд с крупнейшими мыслителями русского зарубежья.

    Советские же историки в предыдущий период занимались лишь методами борьбы правящего режима со сменовеховской идеологией. При этом они опирались лишь на ленинские, а позже сталинские оценки и решения партийных съездов и конференций.

    Но до сих пор гораздо слабее изучены конкретные работы лидеров этого течения, а также судьбы целого ряда видных представителей русской интеллигенции, нашедших мужество коренным образом пересмотреть свои позиции и стать, пусть даже с теми или иными оговорками, на путь признания и сотрудничества с Советской властью. Все вышесказанное относится в первую очередь к Н.В.Устрялову. Автор данного очерка, один из первых в перестроечной России, написал о нем небольшую статью еще в 1987 г. Но она появилась в подцензурной партийной печати и переиздание сейчас вряд ли было бы интересным. Между тем, используя целый ряд новых материалов, хотелось бы по-другому посмотреть на сменовеховское наследство и творчество его наиболее яркого представителя.
Сменовеховство отнюдь не было специфически эмигрантским течением и это вынуждены были признавать лидеры большевистского режима, это подчеркивалось в документах РКП(б). Ленин считал, что оно выражает мнение «десятков тысяч буржуев и советских служащих... участников нашей новой экономической политики...». Эти идеи получили широкое распространение среди представителей дореволюционной интеллигенции, оставшихся в Советской России, не ушедших во «внутреннюю эмиграцию», а включившихся в сотрудничество с «пролетарским» государством. Большинство сменовеховцев-эмигрантов в итоге также оказалось на Родине и стремилось активно участвовать в создании новой науки и культуры, так как им это представлялось возможным.

  Эволюция взглядов Н.В.Устрялова интересна, таким образом, не только сама по себе, но и как концентрированное политическое и социальное выражение взглядов тех, кого в 20 - 30-е гг. называли «спецами», т. е. тысяч и тысяч людей, искавших свое место в новой действительности. Наиболее ярко и трагично это стремление выразилось впоследствии в предсмертных словах Михаила Афанасьевича Булгакова «…Служить народу… За что меня жали? Я хотел только служить народу…».

   Функционеры коммунистической партии и особенно ОГПУ-НКВД, очень внимательно следили за этими тенденциями в среде интеллигенции и, хотя перестроечный историк стыдливо оговаривается «что она (партия – В.О.) вела борьбу не со сменовеховством как таковым, а с реставраторскими тенденциями, проявлявшимися в этой среде»., но жизненные трагедии Юрия Ключникова, Юрия Потехина, Александра Бобрищева-Пушкина, Дмитрия Святополка-Мирского, Николая Василевского (Не-Буквы), самого Устрялова свидетельствуют об обратном.
Биография Николая Устрялова, особенно ее сибирский и харбинский периоды, позволяет многое объяснить и понять в его социологических построениях.
   
   Выходец из петербургской профессорской семьи, среди предков которой был известный историк и теоретик «официальной народности» Н. Г. Устрялов, окончив в 1908 г. с серебряной медалью Калужскую Николаевскую гимназию, он поступает в Московский университет и в 1913 г. заканчивает юридический факультет университета, и остается при нем для подготовки к научной деятельности (научные руководители профессора Борис Вышеславцев и князь Евгений Трубецкой). Большое влияние на формирование историко-философских взглядов Устрялова оказала научная работа в Германии в канун первой мировой войны и особенно марбургская школа идеалистов во главе с Германом Когеном. В 1914 -16 г.г. он сдает магистерские экзамены по международному праву и читает свои первые лекции «Идея государства у Платона» и «Теория самодержавия у славянофилов». В 1916-17 гг. читает курс по истории русской политической мысли, становится приват-доцентом и одновременно активно участвует в работе московской организации конституционно-демократической партии
   
   В это время особенный энтузиазм вызывает у него великодержавный курс, с проповедью которого выступает Петр Струве. Сотрудничая в годы войны в газете Рябушинского «Утро России», он помещает там под псевдонимом П.Сурмин ряд патриотических статей.
Полностью разделяя позиции П. Струве и Павла Милюкова, Октябрьскую революцию Устрялов встретил с нескрываемой враждебностью. Рассматривая ее как крушение русского «национального дела», он несколько позже писал:«... вместо интернационала-нация. Вместо класса-Родина. Вместо коммунистической общины-правовое государство на основе национальной демократии ... вместо общего принципиального уравнения - иерархия ценностей…вместо пролеткульта - культура ...».

    Работая в Пермском университете и получив там, в начале 1918 г. профессорское звание, он участвует в подпольной конференции кадетской партии в Москве в мае 1918 г., провозгласившей вооруженную борьбу с Советской властью, а затем, с занятием г. Перми белыми, оказывается на территории «колчакии», перебирается в Омск, где становится издателем газеты «Русское дело», одним из руководителей Омского бюро печати и в конце 1919 г. после Петра Вологодского и Александра Клафтона председателем Восточного отдела Партии Народной свободы.
   
   Молодой профессор оказался ведущим публицистом Верховного правителя, опубликовав в «Русском деле» и других омских газетах десятки статей в поддержку диктатуры адмирала, Устрялов, по мнению эсеровской оппозиции, стал «теоретическим столпом омского разбоя». Всемерно отстаивая «сильную диктаториальную власть», в своих статьях он требует: «... центр русской внешней политики должен быть не в Париже, а в резиденции Верховного Правителя в Омске...». В интервью Русскому Телеграфному Агентству Устрялов заявляет: «Наша точка зрения заключается в необходимости укрепления диктатуры Верховного Правителя ... Конституция 18 ноября 1918 г. неудовлетворительна... Партия Народной Свободы относится отрицательно к идее законосовещательного или законодательного органа, ибо это ослабит, а не усилит диктатуру». По его мнению, «...общество должно обеспечить власти диктатора организованное признание». Поддерживая омское правительство «до последней минуты его существования», Устрялов рассматривал «белое дело» прежде всего как «движение национально-демократическое по преимуществу ...», противостоящее революции, которую «... мы отвергаем, потому, что она стала принципиально антинациональной...».
   
   Необходимо отметить, что его позиция не только не отличалась от основного курса Партии народной свободы, а напротив, углубляла и развивала эту политическую линию. Для сравнения приведем цитату из статьи признанного авторитета и «совести» партии князя Павла Владимировича Долгорукова (1866-1927). Современный биограф деятелей русского либерализма, историк Нина Канищева отмечает: «…к 1919 г. князь встал на позиции безусловной поддержки военной диктатуры, видя в ней единственную возможность спасти Россию. «В разгар пожара – писал Долгоруков – не разбираются, хорош ли брандмейстер. Его вызывают, его ожидают, раз ему подчинена пожарная команда, и охотно вверяют его единоличной власти пылающее здание…» И Деникина и Колчака он оценивал как «желанных вождей», поскольку они, по его мнению, обладали «государственным инстинктом».
   
    Однако в опубликованном только в 1991 г. устряловском дневнике содержатся необычайно пессимистические оценки как режима Верховного правителя, так и «белого дела» вообще. Появившись в Омске 2 февраля 19-го года, он уже через неделю записывает: «…Жизнь все время, как на вулкане. Мало у кого есть надежда победить большевиков…нет, увы, это не новая Россия, это не будущее. Это отживший старый мир и не ему торжествовать победу. Грустно. Понимаешь… и все же не оторвешься от круга уходящей жизни, ибо в ней – корни и души и тела…».
   
     Более деловые заметки дают тяжелую картину, как военных мероприятий, так и внутренней политики омского правительства: «…У большевиков более многочисленная и более совершенная (!) армия, чем у нас…<хотя> последние вести благоприятны… Но никаких расчетов на такие единичные успехи строить не приходится. Войска наши посредственны, офицеров совсем мало, мобилизация проводится ставкой бессистемно и бессмысленно…<8-9 марта>.
   
   Необычайно ценна в свете происходящей полемики о личности Александра Васильевича Колчака устряловская запись в дневнике от 20 июля: «Сейчас вместе с делегацией омского «блока» был у Верховного правителя – в домике у Иртыша. Длинная беседа на злобы дня. Хорошее и сильное впечатление. Чувствуется ум, честность, добрая воля. Говорил очень искренне и откровенно. Об «отсутствии порядочных людей», «о трудном положении армии» («развал»), о союзниках. «Мое мнение – они не заинтересованы в создании сильной России…Она им не нужна…» Об отвратительных злоупотреблениях агентов власти на фронте и в тылу «Худшие враги правительства – его собственные агенты» То же у Деникина, то же у большевиков – «это общее явление, нет людей»…
   «Диктатор»… Я всматривался в него вчера, вслушивался в каждое его слово…Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности…Видимо лозунг «цель оправдывает средства» ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя умом, быть может, он сознает все его значение…я боюсь – слишком честен, слишком тонок, слишком «хрупок» адмирал Колчак для «героя» истории…».
   
   Оказавшись в декабре 1919 г. вместе с агонизирующим колчаковским правительством в Иркутске, Устрялов, как глава Восточного отдела ПНС отчаянно ищет возможность поддержать гибнущую диктатуру, публикует статью-панегирик атаману Григорию Семенову.
    Личные же его записи отражают горькие размышления потенциального эмигранта: « Тяжело на душе…и острый личный вопрос: что же делать…допустим, что можно будет уехать на Восток…Но зачем ехать? Служить делу, в которое не веришь, которое считаешь вредным, уже безвозвратно проигранным?
   Остаться здесь? Но это значит порвать с кругом не только привычных идей и представлений, но и с кругом близких духовно лиц; с привычною средой, которую уважал и даже, быть может, любил. Перейти в круг людей чуждых, не доверяющих, вероятно презирающих… Быть ренегатом в глазах друзей и врагов…Тяжко.
   Уйти от политики? В книги? В Науку? На востоке это невозможно, не позволит среда. Здесь? [в Иркутске – В.О.] Тоже, пожалуй, невозможно: вряд ли здешний университет (эсеры) согласятся пригласить, да и грядущие большевики не потерпят: председатель кадетского Центрального Восточного Комитета! …Пойдешь налево – потеряешь одну половину души, направо другую…».
   
    Впоследствии он будет с горечью и иронией вспоминать в очерке «У окна вагона»: «Иркутск... сколько воспоминаний... Помню, ехал здесь с Таскиным в конце ноября 1919 из омского Иркутска в семеновскую Читу. Тогда были дни ее величия. Обняв Восходящее Солнце <имеется в виду японская поддержка Семенова.- О. В.>, с улыбкой снисходительного презрения смотрела она на бьющийся в предсмертной агонии Иркутск, на поезд «Буки» <поезд Колчака - О. В.>, заброшенный в снежных сибирских просторах «сами, мол, виноваты...».
    О Таскине... любопытный, занятный человек с хитрецой, член Гос. Думы, кадет. Тогда был левой рукой Семенова (правою, без сомнения, считался ген. Афанасьев).... все, помню, ругал он омское правительство, умиравшее тогда в иркутском отеле «Модерн»... Тоже, подумаешь, министры! Бегают по «Модерну» из комнаты в комнату, флиртуют с эсерами и воображают, что это и есть государственное дело! Нет, у нас в Чите не то. Совсем не то! Верил в свою Читу, в атамана, в броневики, а пуще всего, конечно, в японцев:
    «Не бойтесь, в Чите большевиков не будет...». Трудно сказать, кто был наивнее и смешнее комнатные ли министры «Модерна», или их критик, шустрый губернатор семеновского Забайкалья. Все хороши, все одинаковы!».

   Интересны в этом мемуарном отрывке не только иронические характеристики деятелей белого движения, но и сам автор. Он явно отделяет себя от гибнущих министров и губернаторов, дает понять, что он уже тогда не разделял их позиций. Так ли это?
    Для характеристики тогдашних устряловских настроений хочется привести отрывок из вышедших много позже в Китае воспоминаний известного деятеля областнического движения, бывшего, правда, недолго, министром Колчака Ивана Серебренникова: «Во время декабрьских дней 1919 г. я встретился в гостинице «Модерн» (Иркутск) ... с профессором Устряловым, способным журналистом, пламенным бардом и идеологом диктатуры Колчака. Конечно, речь зашла о текущем моменте... Я не радостно смотрел в будущее. К моему удивлению, профессор Устрялов не присоединился к моим мрачным прогнозам. Его осеняли какие-то новые мысли, видимо, весьма занимавшие его теперь.- Вот большевики взяли Новониколаевск, говорил он, - идут дальше, и это меня нисколько не пугает, я теперь совершенно спокоен за Россию: она вновь собирается в единое целое... «Устряловщина», как известная теперь политическая теория, уже тогда зародилась в голове профессора ... его внутреннее убеждение влекло в совершенно иную сторону...».
   
   О подобных настроениях Устрялова свидетельствует и Юрий Ключников – министр иностранных дел омского правительства, друг и соратник Николая Васильевича, его воспоминания, что показательно, относятся к более раннему времени – началу 1919 г. В одной из бесед  Устрялов говорит о возможности победы большевиков и о том, что в этом случае «мы должны быть с Россией…».
   
   Показательно, что подобные настроения были свойственны не только Устрялову. Даже такой последовательный и убежденный белогвардеец как Виталий Васильевич Шульгин не очень уверенно пророчествовал: «Допустим, что им, красным, только кажется, что они сражаются во славу Интернационала... на самом же деле, хотя и бессознательно, они льют кровь только для того, что бы восстановить «Богохранимую Державу Российскую»... Они своими красными армиями движутся во все стороны, только до тех пор, пока не дойдут до твердых пределов, где начинается крепкое сопротивление других государственных организмов... Это и будут естественные границы Будущей России... Интернационал «смоется», а границы останутся...».
   
   Но если у Шульгина и некоторых других антисоветских вождей подобные мысли отражали лишь «белое похмелье», то для Н. В. Устрялова они стали началом пути к Родине и народу. Оказавшись в начале 1920 г. в Харбине - центре всех контрреволюционных группировок, действовавших в Сибири и на Дальнем Востоке, Устрялов категорически отстраняется от дальнейших семеновских, меркуловских, пепеляевских и прочих политических авантюр и формулирует, что требовало с его стороны достаточного мужества, концепцию «гражданского мира» (по существу, в этой концепции в зародыше содержались те идеи, которые получили впоследствии наименование «сменовеховства»). Идея гражданского мира была наиболее полно обоснована в его статьях в харбинской газете «Новости жизни», объединенных затем в публицистический сборник «В борьбе за Россию». Однако, еще в самом первом интервью газете «Вестник Маньчжурии» в конце января 1920 г. он, по существу, ставит точки над i: «... Мы побеждены и побеждены в масштабе всероссийском, а не местном только... Выясняется с беспощадной несомненностью, что путь вооруженной борьбы против революции - бесплодный неудавшийся путь. Жизнь отвергла его...».
   
    Эта позиция логически привела к полному разрыву Николая Васильевича с кадетской партией. Харбинский комитет ПНС принял активное участие в проведении так называемого Совещания несоциалистических организаций и в подготовке его Декларации, которая, в частности, гласила: «... Основной задачей момента является продолжение борьбы с большевиками всеми возможными способами...». Если Устрялов приветствовал владивостокскую коалицию кадетов с большевиками как пример политического здравомыслия (вопреки его надеждам, это сотрудничество оказалось недолгим), то харбинские кадеты прямо заявили: «... образование краевой власти на принципах коалиции... не является допустимым...». Решительно расходился он с бывшими единомышленниками и в оценке интервенции: «если уж не помогла интервенция в прошлом году, когда русские армии в многие сотни тысяч надвигались на Москву... - то что она может сделать теперь, когда от всех этих армий остались разве осколки осколков? Ну, а одними лишь иностранными штыками национального возрождения не достигнешь...». Несоциалистические организации, представлявшие в Харбине блок монархистов и кадетов, декларировали прямо противоположное: «... краевая власть на Дальнем Востоке может образоваться лишь при наличии поддержки со стороны иностранных государств... Помощь заинтересованных государств должна заключаться: а) в организации заслона военными силами..., б) в предоставлении финансовой помощи... для, создания русских национальных сил...» (26). Основные моменты программы харбинского «съезда несоциалистов» были взяты в качестве идейно-политического фундамента меркуловским, а затем дитерихсовским правительствами во Владивостоке.
    К белогвардейским режимам в Приморье и Крыму Устрялов относился безоговорочно отрицательно. Он писал: «... Судя по всему, мы можем получить на нашей восточной окраине чисто иностранную, по существу, власть, только лишь с русским псевдонимом, причем «идеология» этого псевдонима будет по необходимости глубоко провинциальной...».  Во Врангеле Устрялов видит не носителя национальной русской государственности, а играющую чисто вспомогательную роль политическую фигуру, оттягивающую часть сил Красной Армии с польского фронта: «Поражение России в этой (советско-польской.- О. В.) войне задержит надолго ее национально-государственное возрождение, усугубит разруху... Но зато ее победа... автоматически откроет перед ней величайшие международные перспективы... Ужели этого не чувствует Врангель? И неужели ему не раскроет глаза даже доблестный пример старика Брусилова?». Анализируя положение на Дальнем Востоке, он делает непреложный, не оставляющий сомнений вывод: «... Население Дальнего Востока... определенно хочет прекращения гражданской войны и восстановления связи с Россией... При таких условиях, всякая власть с идеологией активной борьбы против Советской России будет здесь ненавистною властью и кроме... междоусобия она ничего не создает». События 1921—1922 гг. подтвердили правильность устряловских предвидений.
    Необходимо отметить, что концепция гражданского мира у Устрялова коренным образом отличалась по содержанию от деклараций правительств США, Англии, Японии, которые, именуя себя «гарантами гражданского мира», всеми силами стремились под этим предлогом затянуть пребывание иностранных войск на русской территории.
   
   После опубликования таких статей как «Интервенция», «Старый спор», «Мы и союзники» (впоследствии все они были объединены в сборник «В борьбе за Россию», посвященный генералу Брусилову) положение Н. В. Устрялова среди харбинской эмиграции стало очень тяжелым. В статье «Не божественная  комедия»,  эмигрантский  журналист Всеволод  Иванов, когда-то ученик и друг Устрялова, яростно провозглашал: «Довольно умствований... Полуграмотные социалисты несут чушь, несущую кровь и ужас миру... а либеральные профессора в каком-то азарте теоретизируют по поводу этого кровавого месива, дескредетируя, профанируя мантию науки... Или импотенция всегдашнее свойство русской интеллигенции?». «Ренегату» Устрялову Иванов противопоставляет «героя», им оказывается опять же ... атаман Г. Семенов. «...Как бы не расценивать там атамана Семенова, одного нельзя отнять у него, он кипит в самой гуще гражданской войны. В ней он фронтовик. Он в брызгах ее крови, в брызгах ее славы...». (Вряд ли впоследствии известный советский писатель В. Н. Иванов, автор ряда крупных исторических романов - после 1945 г. он вернулся в СССР-любил вспоминать эти строки, но не нужно искусственно «выпрямлять» идейный путь многих деятелей культуры, живших в эмиграции, как это делали, например, советские литературоведы с  Иваном Буниным). Впрочем, в личном письме из Японии от 13 мая 1920 г. его отношение к высказанным Устряловым позициям более сложное и двойственное: «Дорогой Николай Васильевич! Только что прочитал вашу статью об интервенции… объехав все интервьюируемые пункты, могу констатировать никакой интервенции нет: если бы она была, то Вы…давно были бы в Москве! А что есть? Есть оккупация, не заботящаяся ни о политической форме данной страны, ни о добропорядочном с нею отношении».
   
    Общее же отношение харбинской эмиграции к этим идеям выразил издатель монархического «Света» Г. Сатов-Ржевский, до революции известный в Иркутске журналист и писатель: «Мы сожалеем о профессоре Устрялове, как о дорогом покойнике...». Харбинские кадеты торжественно исключили Николая Владимировича из партии. В одной из статей у Устрялова вырвалось горькое признание: «... Я имел возможность убедиться в ... изолированности своей политической позиции по тому впечатлению, которое произвела в различных кругах и группах моя статья «Интервенция»...».
    
    Были, однако, и другие отклики. Живущий в то время в Харбине бывший управляющий Иркутской губернией при Колчаке П. Яковлев (Дунин) ссылаясь на сведения общего знакомого из Москвы пишет «…Передайте Устрялову, что им заинтересовался  Ильич…и книга его «Борьба за Россию» лежит у него на письменном столе. Ильич отдал приказ высылать столичными курьерами его письма о революции ему в Москву…». Трудно сказать, насколько переданные в письме сведения соответствуют истине, но ниже мы еще увидим, насколько интересовали Ленина работы Устрялова. Интерес руководителя  большевистской партии косвенно подтверждается и другим письмом из устряловского архива. Кадетский активист А. Бонч-Осмоловский писал из столицы ДВР – Читы в мае 1922 г. « Матвеев (председатель правительства Дальневосточной республики – О.В.) говорил, что в Москве беседовал с Лениным о новом направлении эмигрантской мысли. На него произвело впечатление, что Ленин очень следит за этим движением, выделяет среди других примиренцев Вас  и, по-видимому, знает Вас не только по «Смене Вех», но и по «Новостям Жизни». Устрялов, кстати, заочно был введен в состав недолговечного т.н. «приамурского правительства» – коалиции большевиков, умеренных социалистов и кадетов, но так ни разу и не посетил его заседаний. 
   
   Означает ли это, что, разорвав с белым движением, Устрялов стал на позиции Советской власти? Конечно же, нет. Он сам откровенно об этом говорил: «... Разумеется, все это не означает безусловного принятия большевизма или полного примирения с ним. Должны лишь существенно измениться методы его преодоления... Его не удалось победить силой оружия в гражданской борьбе - он будет эволюционно изживать себя в атмосфере гражданского мира... Процесс внутреннего органического перерождения Советской власти, несомненно, уже начинается... и наша общая задача - способствовать этому процессу,..». Те же мысли Устрялов высказывал и в личном письме к П. Б. Струве, что вызвало резкие возражения у идеолога белого движения. Струве писал: «Если бы я поверил, что большевизм... осуществляет какое-то национальное признание ... я бы не призывал к гражданской войне. Но ... большевизм есть разрушение и поругание национального тела и национального духа России... Вот почему мы должны быть непримиримы до конца против большевизма...». Мэтр русского «государственного национализма» вообще отказывал Устрялову и пражским сменовеховцам в праве на искренность их убеждений: «При чтении рассуждений Н. В. Устрялова, нельзя отделаться от мысли, что «национал-большевизм» (распространенное в эмиграции наименование сменовеховства - О. В.) есть порождение той кратковременной политической конъюнктуры, которая характеризовалась победой большевиков над поляками...». В сущности, то же самое повторяет и религиозный философ Георгий Флоровский: «... И тем яснее для наблюдателя та извращенная духовная установка, в которой родится «ликующее примирение с действительностью», подлинные, а не придуманные именины по поводу позора и гибели Родины... Нет здесь любви одухотворенной ... есть голая «зоологическая» стихийная страсть к родимой плоти ... - любовь к родному «хаосу древнему» - любовь крови, а не любовь Духа...».

   Если под хаосом профессор Духовной академии понимал оправдание массовых крестьянских движений, то он ошибался. Для Устрялова анархический бунт крестьянской стихии так же был абсолютно неприемлем. И в этом его концепции полностью расходились с чаяниями Бориса Савинкова, Виктора Чернова и других представителей «третьей силы», ставивших на собственнические инстинкты русского крестьянина. Полемизируя с Савинковым, предрекавшим крестьянскую революцию, которая уничтожит большевиков, Устрялов в статье «Зеленый шум» писал: «... Воистину он страшен, такой «антибольшевизм» и страшен не только для большевиков, но еще больше для страны и, уж конечно, для ее интеллигенции... Озлобленная деревня с дикими лозунгами «Долой коммунистов, да здравствуют Советы» (статья была опубликована до кронштадтских событий и западносибирских восстаний. - О. В.) лавой ринется на города ... Наивно думать, что такое хаотическое движение ... может войти в русло «врангелизма» или ... иной власти... Это недоступно пониманию эсеровского ЦИКа и «мудрым» лидерам кадетов». Не закрывая глаза на действительно существующую опасность, он достаточно точно за год до нэпа сумел определить основные направления внутренней и внешней политики Советской власти. «Большевизм обречен, период анархии неизбежен?» Для меня еще далеко не доказано, что это будет... Конечно, экономическая разруха не способствует укреплению власти... Но, во-первых, силы, ополчающиеся ныне на правительство революции, покуда еще слишком слабы для его ниспровержения, а во-вторых, улучшение ряда политических условий может благотворно воздействовать на экономическое состояние страны... Прекращение польской войны, новая «передышка», снятие союзной блокады, ликвидация южного фронта, разрешение дальневосточного вопроса - эти далеко не невозможные факты, бесспорно, не замедлили бы отразиться на внутреннем состоянии страны. И очевидно, что каждый сознательный патриот должен ныне прилагать все усилия, чтобы эти факты осуществились...». Как смертный приговор надеждам всей эмиграции от Милюкова до Чернова, стремившейся осуществить «передвижку власти», звучали заключительные слова статьи: «Не может быть мерилом истины стихийный разрушительный порыв, охватывающий ныне некоторую часть наших уставших деревенских масс... Из этого следует, что поощрение погромной анархической волны, поднимающейся в России - дурно, бессмысленно и, прежде всего, не патриотично... И меньше всего к зеленой партизанщине удастся примазать царя, сфабрикованного за границей...».

    Все сильные и слабые места устряловских социологических выкладок особенно рельефно видны в знаменитой статье «Patriotica», составляющей самую сердцевину сборника «Смена вех», выпущенного в 1921 г. в Праге единомышленниками Устрялова и получившего громкую известность и широкий резонанс в Советской России и за рубежом. (Здесь следовало бы отметить, что «Patriotica» не есть собственно статья, а под этим общим названием в «Смене вех» подобраны в систематическом порядке дословные выдержки из сборника «В борьбе за Россию», уже неоднократно нами цитированного).

    Если сильной стороной Устрялова и вообще сменовеховства было признание устойчивости  советской власти, то в оценке дальнейшего развития страны проявлялась излишняя приверженность к историческим аналогиям, прежде всего из истории Великой Французской революции. Приводя подобные параллели, они исходили из неизбежности «русского термидора», т.е. «перерождения» Октября, что для них означало возвращение к формальной демократии, реставрацию частной собственности и товарно-денежных отношений.
   
    Устрялов, поскольку он занимался, прежде всего, анализом социальных и политических механизмов Советской власти, высказывал эти опасения более прямо и незавуалированно, тогда как Ю. В. Ключников, С. С. Лукьянов, Ю. Н. Потехин, А. В. Бобрищев-Пушкин и другие авторы сменовеховских сборников и статей ставили вопрос об идеологическом, моральном или международном сотрудничестве с Советской Россией. Поэтому создалось впечатление об Устрялове, как человеке, стоявшем «правее» своих единомышленников, хотя в начале 20-х гг. их позиции были в общем сходными. (Видимо, следует заметить, что также неправомерно называть Николая Васильевича «вождем» сменовеховства, так как это идейно-политическое течение организационно никак не оформлялось, его деятели никогда не рассматривали себя как политическую партию, да и жил Устрялов по-прежнему в Харбине, а основными центрами сменовеховства были Прага и Берлин.)
   
   Характеризуя свое отношение к советской власти Устрялов использует термин  «содействие» и утверждает, что « наши разногласия, как и разногласия Лежнев – Потехин, конкретно-политически достаточно невесомы…».
   
   Свои надежды Устрялов обосновывал тем, что «...Революция бросает в будущее «программу», но она никогда не в силах ее осуществить сполна в настоящем. Она и характерна именно своим «запросом» к времени... «Запрос» русской революции к истории ... - идея социализма и коммунизма. Ее вызов Сатурну - опыт коммунистического интернационала через пролетарское государство. Отсюда ее «экстремизм», типичный для всякой великой революции. Но отсюда же и неизбежность ее «неудачи» в сфере нынешнего дня... Запоздала всемирная революция, а в одной лишь стране, вне остальных коммунизм немыслим...».
   
   Поэтому в условиях краха надежд на немедленную революцию в Европе, Советской власти остается, по Устрялову, только одно: «Россия должна приспосабливаться к мировому капитализму, ибо она не смогла его победить... факел почти догорел, а мир не загорелся... И вот пролетарская власть, осознав, наконец, бессилие насильственного коммунизма ... вступает в компромисс с жизнью... «мир с мировой буржуазией», «концессии иностранным капиталистам», отказ от позиций немедленного коммунизма внутри страны - вот нынешние лозунги Ленина. Невольно напрашивается лапидарное обозначение этих лозунгов - имеем в них экономический Брест большевизма...».

   Под «термидором» Устрялов отнюдь не подразумевал контрреволюционный переворот или «передвижку власти», на которую надеялся П. Н. Милюков. Возражая кадетскому лидеру, бывший коллега по партии утверждает: «... Судя по всему, в теперешней Москве нет почвы для казуса в стиле 9 термидора. Но ... он и несущественен «сам по себе» для развития революции - путь термидора не в нем. Конечно, он и не в белых фронтах и окраинных  движениях... Страна не с ними. Они вне революции... Путь термидора—в перерождении тканей революции, в преображении душ и сердец ее агентов... приспособлении лидеров движения к новой его фазе... Ныне есть признаки кризиса революционной истории. Начинается «спуск на тормозах» от великой утопии к трезвому учету обновленной действительности и служению ей ...».

   Такова была, в общих чертах, схема Устрялова. Следовало бы отметить, что она гораздо ближе стояла к реальности, чем упования на мелкобуржуазную стихию или ставка на интервенцию, которой придерживался П. Б. Струве, ставший ведущим идеологом «непримиримой» эмиграции: «Сейчас твердят об эволюции Советской власти. Идея эта... присуща и «национал-большевизму»... Эволюция коммунистической власти есть историческая бессмыслица... Эволюцией своей экономической политики большевистская власть создает только предпосылки ... своего собственного низвержения...».

   Жизненность наблюдений Устрялова гораздо более точно оценила сама советская власть и прежде всего В. И. Ленин. В письме, направленном через В. М. Молотова Пленуму ЦК РКП (б) 23 марта 1922 г. с планом политического доклада на предстоящем съезде, он отмечает: «Приостановка отступления (экономического) и задача перегруппировки сил. Предостережение нам со стороны буржуазии, которая устами сменовеховца Устрялова заявляет, что нэп— не «тактика», а «эволюция» большевизма».
Выступая на XI съезде РКП (б) 27 марта 1922г., Ленин развернул эту мысль очень подробно: «...Я хотел... коснуться вопроса о том, что такое новая экономическая политика большевиков - эволюция или тактика? Так поставили вопрос сменовеховцы, которые... представляют течение, привившееся в эмигрантской России... люди, пришедшие к убеждению, что Советская власть строит русское государство и надо поэтому идти за ней. «...Большевики могут говорить, что им нравится, а на самом деле это не тактика, а эволюция, внутреннее перерождение, они придут к обычному буржуазному государству, и мы должны их поддерживать. История идет разными путями», - рассуждают сменовеховцы.
Некоторые из них прикидываются коммунистами, но есть люди более прямые, в том числе Устрялов... Он не соглашается со своими товарищами и говорит: «Вы там насчет коммунизма как хотите, а я утверждаю, это у них не тактика, а эволюция». Я думаю, что этот Устрялов этим своим прямым заявлением приносит нам большую пользу. Нам очень много приходится слышать ... сладенького коммунистического вранья... И вот, вместо этого «комвранья» мы видим уже ... просто классовую правду классового врага. Такую вещь очень полезно посмотреть... «Я за поддержку Советской власти в России ... потому что она стала на дорогу, по которой катится к обычной буржуазной власти»... Такие вещи, о которых говорит Устрялов, возможны, надо сказать прямо. История знает превращения всяких сортов... Враг стремится к тому, чтобы это стало неизбежным...». Из ленинских подготовительных материалов к политическому докладу видно, какое значение он придавал устряловскому выступлению, во всех четырех набросках доклада подчеркнута мысль о превосходстве классовой правды над «комвраньем».

   В этом ленинском выступлении важны три основные положения: Во-первых, сменовеховство - не искусственное построение эмигрантских теоретиков, а явление, имеющее достаточно широкую социальную базу, прежде всего внутри страны. Во-вторых, «сползание к капитализму» - это альтернативная возможность развития страны, а не просто выдумка «буржуев» и пролетарское государство должно приложить все силы, чтобы избежать этого сползания. И, в-третьих, публицистические выступления Устрялова полезны Советской власти, они помогают ей взглянуть на себя как бы со стороны. В связи с этим хотелось бы напомнить, что Ленин был инициатором издания в Советской России эмигрантских рассказов А. Аверченко, направленных против Советской власти и даже написал рецензию на них.

   Пик сменовеховского движения пришелся на первую половину 20-х гг., когда наряду с их сборниками выходила в Берлине газета «Накануне», а в Советской России Исай Лежнев издавал журнал «Россия», в котором сотрудничали такие видные писатели, как М. Шагинян, М. Булгаков, народоволец и ученый В. Г. Тан-Богораз и другие. Лежнев впоследствии вспоминал о целях и задачах журнала: «...Субъективно все мы, основное ядро журнала, были горячими сторонниками сотрудничества с Советской властью, искренне симпатизировали революции и компартии, хозяйственно-культурное возрождение страны было нашей мечтой». К сожалению, стремление приспособиться к резко посуровевшей политической обстановке середины 30-х гг. заставило Лежнева снять в опубликованных воспоминаниях следующий абзац: «Казалось, сотрудничество будет наиболее полным, если мы ... не за страх и зарплату, а за совесть понесем свои знания и культуру, опыт и энергию в ... Советы и профсоюзы. А тут же рядом было желание найти свое самостоятельное политическое лицо и сохранить его...». Н. В. Устрялов охотно бы подписался под этим утверждением своего тогдашнего единомышленника, опубликовавшего в своем журнале устряловскую статью «Обмирщение», превратившегося, некоторое время спустя, в наиболее ожесточенного гонителя «устряловщины».

   Именно стремлением сохранить свое самостоятельное политическое лицо отличался вышедший в 1925 г. сборник «Под знаком Революции» и особенно опубликованный после месячного пребывания автора в СССР очерк «Россия (у окна вагона)», где он с грустью пишет о своих товарищах по «Смене вех»: «Пражский сборник всерьез всколыхнул эмиграцию, довольно шумно отозвался в России. С ним считались, он имел успех. Он обретал уже широкий базис. Но руководящая группа так поспешно и несолидно «соскользнула» влево», так безвозвратно утратила самостоятельный облик, что скоро дотла растеряла всякое влияние в интеллигентских кругах и всякое внимание со стороны самой Советской власти. «Лидеры» не оказались на уровне «возможностей» ... сменовеховцы, превратись в наканунцев, стали коммуноидами:  этот термин я слышал ... и от спецов и от коммунистов. И те, и другие произносили его с несколько презрительной иронией. Конечно, этим я отнюдь не хочу сказать, что отдельные представители западного сменовехизма персонально утратили право на уважение. Совсем нет. Я говорю о движении в его целом».
   
    Любопытно, что подобная оценка во многом совпадала с впечатлениями о сменовеховцах молодой творческой интеллигенции, а некоторые книги возвратившихся в СССР деятелей движения  поражают какой-то суетливой готовностью полностью «перековаться», забрасывая, даже без особой нужды, грязью не только свое прошлое, но и всю историю России до революции.
    
    В этом плане необычайно интересны отдельные фрагменты из появившихся только в 2001 г. дневников и писем М.А. и Е.С. Булгаковых. Под 27.06.23 Булгаков  записывает: «Только что вернулся с лекции сменовеховцев: проф. Ключникова, Ал.Толстого, Бобрищева-Пушкина и Василевского-Не – Буква. В театре Зимина было полным – полно. На сцене масса народу, журналисты…и прочие…». 26 октября необычайно резкая запись: «Мои предчуствия относительно людей никогда меня не обманывают…Компания исключительной сволочи группируется  вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени…». Отношения со сменовеховскими «возвращенцами» у  Михаила Афанасьевича особенно осложняются, когда Любовь Евгеньевна Белозерская – бывшая жена Василевского (Не-Буквы) становится его женой. Под 24-м декабря следующая запись о Василевском и его соратниках: «…Василевский страшно ослабел. Человек, который имел чутье, начал терять его в СССР. Это конечно будет гибельно… Он привез и показывал две из тех книжек, которые выпускало его издательство. В серии «Вожди и деятели революции» - …Бобрищев-Пушкин («Володарский»). Трудно не сойти с ума… Старый убежденный погромщик, антисемит пишет хвалебную книжку о Володарском [Моисей Гольдштейн – В.О.], называя его защитником свободы печати… Старая  проститутка ходит по Тверской все время в предчуствии облавы. Этот ходит плохо…какие не сложились бы…комбинации Бобрищев погибнет…». Здесь же записывается и юмористическая но очень правдоподобная реплика об А.Толстом: «…Алексей Толстой говорил: - Я теперь не Ал.Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов…». В заключение можно отметить, что и «красного графа» с Булгаковым позже связали непростые отношения  - дочь Толстого Марианна стала женой Сергея Шиловского – бывшего мужа Елены Сергеевны. Возвращаясь же к герою нашего очерка – именно с таким отношением интеллигенции к пражским сменовеховцам и столкнулся Устрялов во время пребывания в Москве годом позже.
   
    Расхождение Николая Васильевича со своими бывшими соратниками (некоторые из них, например, Ю. В. Ключников, были его друзьями) состояло не в том, что он продолжал уповать на «перерождение» Советской власти (взгляды Устрялова к середине 20-х гг. решительно изменились), а в отходе сменовеховцев-европейцев от уникальной, по его мнению, возможности: будучи «попутчиками» Советской власти, продолжать анализ ее развития как бы «со стороны», не исключая и острой критики. В это время и в Харбине существовала сменовеховская группа, на эти позиции встали бывший колчаковский министр продовольствия Г.Зефиров, крупный экономический специалист КВЖД Г.Н.Дикий, профессора М.Я.Пергамент и Е.Е.Яшнов, близких к группе взглядов придерживался В.А.Рязановский - крупнейший знаток китайского и монгольского права, коллега Устрялова по преподаванию на Харбинском юридическом факультете. Под редакцией Устрялова здесь некоторое время так же выходил сменовеховский альманах «Русская жизнь». Все вышеназванные лица разделяли позицию Устрялова и поэтому их иногда, без анализа их политических взглядов, а следовательно и достаточных оснований, называют «правыми сменовеховцами». Их деятельностью интересовались видные деятели РКП(б) и Коминтерна на Дальнем Востоке Юлиан Мархлевский и Владимир Виленский – Сибиряков. В устряловском архиве сохранились их записки о беседах с Устряловым и его товарищами по «Новостям жизни».
   
   В статье «Россия» Николай Васильевич по этому поводу замечает: «Сами каноны [революционной теории. – О.В.] для своего вящего торжества жаждут критики: не отсюда ли и периодические диспуты советских златоустов с опытно-показательными «идеалистами», священниками, буржуями...?». Но он проводит резкую грань между конструктивной критикой сменовеховства и «внутренней эмиграцией». Вот как вспоминает он об И. А. Ильине, вместе с другими представителями интеллигенции высланном из страны и ставшим за рубежом одним из ведущих идеологов «белого дела»: «Не без юмора вспоминают об И. А. Ильине, до самой своей высылки не покидавшего позы обличителя и пророка: - Нельзя же вечно обличать... Под конец он стал всем несносен, несмотря на свои таланты и достоинства. Все от него устали... и ... облегченно вздохнули... распрощавшись с ним на вокзале: после его отъезда куда легче и проще стало...». А далее автор с полной определенностью дает свою оценку «внутренней эмиграции»: «...Догмат «непримиримости» в русских условиях стал фальшивым и бессмысленным уже в 1921 году. Его можно было спасать лишь своеобразным моральным гипнозом, психическим насилием. И он  просто перекочевал за границу, где нетрудно разгуливать на пустейших обличительных ходулях и хранить белоснежные  ризы андерсеновского короля...».
   
   В чем же состояла суть позиции Устрялова и его единомышленников в  середине 20-х гг., когда вышли «Обмирщение», «Под знаком революции», а несколько позже статья «Кризис ВКП(б)» и сборник «На новом этапе»? Суть эта очень проста и заключается во всемерной поддержке новой экономической политики. В статьях середины 20-х гг. нет и намека на ожидающееся перерождение власти, зато есть открытая полемика со своими социологическими выкладками 1920-1921 гг.: «Революция очень существенна, очень радикальна и по объему, и по содержанию. Сказать, что она по-своему воссоздает российскую державу, - не значит ли это сказать слишком мало? Что означает - по-своему? В этом теперь главный вопрос... Перемена все-таки очень глубока,-  более глубока, чем казалось вначале, чем ... это кажется издали...». Непосредственное соприкосновение с советской действительностью оказалось для Устрялова тем мощным толчком, который и подвинул его на радикальный пересмотр позиции. Если в начале 20-х гг. он рассматривал большевизм, как неизбежное зло, которое Россия должна эволюционно избыть, то теперь он убежден,  что только большевизм может быть двигателем дальнейшего хозяйственного, политического и культурного роста страны. Нэп для автора ныне не путь к «термидору», а хозяйственный реализм: «...В 21-м году страну и революцию спас нэп, породивший весь последующий этап государственного воссозидания...». На основе нэпа и сопутствовавшего ему массового перехода старой интеллигенции на путь сотрудничества с Советской властью и устанавливается общность позиций сменовеховцев с Советской властью. Вспоминая начало нэпа, Николай Владимирович пишет: «... Крестьянство приходило в себя ... индивидуальные стимулы его хозяйства в значительной степени восстанавливались, появлялась действительная «смычка» города и деревни...».

   В этой оценке он полностью солидаризовался с руководителями партии и Советского государства, которые в 1925 - 1926 гг., неоднократно заявляли: «...Главный способ преодоления всех трудностей - сохранение нерушимости союза пролетариата с основными массами крестьянства...».
      
   Однако внимательное наблюдение за  экономическими процессами в СССР приводили Устрялова и к таким выводам: «В 1923-1927 гг. исследователи констатируют заметное усиление дифференциации, социального расслоения деревни и  неуклонно растущую роль ее зажиточных элементов, отмечается неудержимая передвижка земли от мельчайших и мелких  групп к средним и выше...». Положительно оценивая хозяйственные сдвиги, Николай Васильевич был далек от абсолютизации результатов нэпа: «Нэп жил и работал. Но он имел свою историческую логику, по мере своего укрепления он хотел и должен был расширяться... Напротив, планы власти естественно клонились к все более твердой стабилизации... даже к сужению объема нэпа...». Для такого вывода были основания. Прежде всего, к этому вынуждало положение в партии. Г. Е. Зиновьев, в начале 1925 г. определенно и недвусмысленно заявлявший: «Отменять нэп мы не собираемся. Уничтожать свободу торговли мы не будем...», возглавил «новую оппозицию» в блоке с ультралевым противником нэпа Л. Д. Троцким, разрушив сложившийся, по определению Устрялова, «блок правых тактиков и правых стратегов».

   В борьбе идейных течений внутри партии устряловские выкладки были удобной мишенью для обеих сторон. Троцкий объявил Н. И. Бухарина, главного идеолога борьбы с «новой оппозицией», «полуустряловцем», в свою очередь Бухарин в вышедшей в 1927 г. книге «Цезаризм под маской революции» сопоставил социологические концепции Устрялова начала 20-х гг. с выводами троцкистов и лидеров «новой оппозиции» о невозможности победы социализма в одной стране и провозгласил их классовое родство. Так местный харбинский термин «устряловщина», применяемый эмиграцией, неожиданно получил всесоюзное распространение. Он стал неким политическим жупелом в ожесточенной идейно-политической борьбе 1926 - 1927 гг., как бы отделившись от автора и получив самодовлеющее значение. Н. И. Бухарин в своей книге, кстати, не всегда справедливо, отмечал: «Сами писания бывшего колчаковского министра (Н. В. Устрялов министром не был. - О. В.) далеко не высокие по своему теоретическому уровню... нас не очень и интересуют, нас волнует то, как они влияют на некоторую часть нашей партийной интеллигенции...».

   Н. И. Бухарин и А. Н. Зайцев в книге «Об Устрялове, «неонэпе» и жертвах устряловщины», абсолютизируя высказывания Николая Васильевича о необходимости нового хозяйственного импульса в экономике (т. е. не свертывания, а продолжения нэпа, именно это автор и называл «неонэ-пом»), объявили его идеологом «новой буржуазии», вызвав с его стороны резкую отповедь: «...Какая унылая схематичность! Какое удручающее непонимание самой сущности государственно-патриотической точки зрения... Что нам капиталистическая Гекуба... и что мы ей?».

   Кризисные явления в руководстве партии отнюдь не радовали Устрялова: «Нам слишком дорого обошелся распад одной власти, чтобы следовало добиваться крушения другой... Мы чужды и намека на какое-либо злорадство по поводу трудностей, переживаемых партией... Ибо кризис партии может привести к великому краху национальной России, к захвату ее инонациональными силами, к потере Россией всякого лица, самобытности, самостоятельности...».

   И в дальнейшем, несмотря на острую полемику с Н. И. Бухариным, на явно проявлявшуюся лично к нему антипатию: «... вчерашний всеобщий любимец Бухарин... развенчивается, как опасный ересиарх, крепко засевший в плену мелкобуржуазной стихии... Печальный финал революционной карьеры...», по своим политическим позициям Устрялов несомненно очень близок к тому идейному течению, которое в советской историографии еще недавно именовалось «правым уклоном» и наличие которого ныне подвергается серьезным и обоснованным  сомнениям.

    В оценке процессов, происходивших в деревне в1928-1929 гг., Н. И. Бухарин и Н. В. Устрялов поразительно единодушны. Бухарин: «...На чем надо строить дело индустриализации страны, где источники тех добавочных сумм, которые мы должны в возрастающей мере тратить на дело индустриализации страны... Эти источники разные... в том числе они могут заключаться в переобложении крестьянства. Но все это не здоровая база индустриализации. Все это не солидно, не прочно; все это может угрожать разрывом с крестьянством...». Устрялов: «... чрезвычайные меры смешали процессы, наметившиеся в деревне... Вновь усилилось мельчание, распыление крестьянских участков, угрожая резким падением сельскохозяйственной продукции... и без того товарность нашего сельского хозяйства разительно пала (вместо 20 млн т - 8 млн т в 1927-1928); недаром хлебный экспорт исчез из нашего торгового баланса... болезнь загонялась внутрь. И точно... появились признаки новой деградации сельского хозяйства... в городах воскресли продовольственные карточки...». Следовательно, в негативной оценке мер внеэкономического принуждения крестьянства, а именно с этого и начался срыв нэпа, оба идейных противника занимают даже не сходную, а общую точку зрения.
   
   Практически едины они и в оценке кооперативного плана. Бухарин: «... Для того, чтобы кооперация привела к социализму, нужна цивилизованная кооперация... для осуществления кооперативного плана нужна культурная революция...». Устрялов: «... Хозяйственные плюсы коллективизации теоретически бесспорны: она позволит районировать сельское хозяйство на основе специализации, создать мощные аграрно-промышленные комбинаты, применять усложненное разделение труда, осуществлять целесообразнейшее размещение производительных факторов, - словом, в небывалых размерах интенсифицировать все наше сельское хозяйство». Его анализ полностью совпал с высказанным несколько позже мнением такого искушенного и осведомленного политика, как первый посол США в Советском Союзе Уильям Буллит. В своем письме к Государственному секретарю, перехваченному советской разведкой и сохранившемуся в личном архиве Сталина, он утверждает: «…можно сказать, что голод среди населения…является уже делом прошлого…тот факт, что плановое хозяйство Советов и плановое распределение некоторым образом застраховали крестьянское население от голода, является достижением, которого никак нельзя недооценивать…». Однако, нужно отметить, что Устрялов делал эти выводы в 1930 г. до страшного голода на Украине, а Буллит в конце 1934-го после голода. (Недаром Сталин даже подчеркнул эти строки). Русскому социологу с далекой окраины было видней, чем сидящему в Москве влиятельному государственному деятелю, недаром, в отношении конкретного воплощения коллективизации в конце 20-х гг. его мнение весьма скептично: «...Кое-кто спешит провозгласить нашу сельско-хозяйственную площадь «сплошным социалистическим плато». В общем порыве сразу не разобрать, где кончается действительность и начинается мечта...». Судя по сборнику «На новом этапе», позиция Устрялова очень близка к позиции профессоров А. В. Чаянова, Н. Д. Кондратьева, А. Н. Челинцева, которые, по мнению сторонников сталинских методов коллективизации, выступили «...с отказом от старо-народнических взглядов защиты индивидуального крестьянского хозяйства и с признанием, хотя и половинчатым, но далеко не достаточным правильности социалистических путей строительства в земледелии...».

   Не случайно сборник «На новом этапе» заключается следующим тревожным предостережением: «... вдумываясь в происходящее, неизменно констатируешь своеобразное пересечение в сознании двух разнокачественных идейных комплексов: философско-исторической патетики и реально-политической тревоги...».

   Сказать более определенно советский служащий, начальник учебного отдела КВЖД, советский гражданин с 1925 г. Н.В.Устрялов уже не мог. Судьба Чаянова и Кондратьева, массовые ссылки начала 30-х гг., резко обострившаяся обстановка на КВЖД несомненно повлияли на его публицистику. Период сменовеховства для последнего и самого последовательного из сменовеховцев кончился.
   
   С 1929 по 1935 г. исполняя обязанности директора Центральной библиотеки КВЖД и продолжая преподавательскую деятельность на Харбинском юридическом факультете, он выпускает свой последний сборник публицистики «Наше время», основу которого составили блестящие антифашистские статьи «Итальянский фашизм» и «Германский национал-социализм», а также историко-философские эссе. Однако анализ данных работ выходит за рамки темы очерка.

   В эмиграции ходила легенда, о том, что  вызванный в Москву Устрялов  был убит чекистами прямо в поезде. Но это не так, возвратясь, вместе с советским персоналом КВЖД в СССР в 1935 г. и работая в Московском институте инженеров транспорта, Николай Васильевич много писал, но очень мало публиковал. Ему оставалось жить немногим более двух лет. Арестованный в июне 1937 г. и приговоренный Военной коллегией Верховного Суда СССР по четырем пунктам ст. 58 «к расстрелу с конфискацией имущества», Устрялов погиб 14 сентября, прожив всего 48 лет. Его своеобразным завещанием стала опубликованная за два месяца до ареста статья в «Известиях», посвященная 125-летней годовщине со дня рождения А. И. Герцена. Говоря о великом революционере-демократе, автор совершенно не похож на себя. Ни схем, ни социологии, лишь раздумья о труде публициста: «Публицистика сложное и нелегкое ремесло: в нем наука переплетается с искусством. Публицистика широкого полета требует и зоркого ума, и литературного вкуса, и работы над формой и немалых знаний - исторических, экономических, философских - и живого непрерывного интереса к злобам текущих дней. Публицист обязан неотступно следить, можно сказать, и за часовой, и за минутной, и за секундной стрелками истории...». Устрялов явно примеряет на себя знаменитую герценовскую цитату: «Начавший с крика радости при переезде через границу, я кончил своим возвращением на Родину. Вера в Россию спасла меня накануне нравственной гибели... Вера в будущее России одна пережила все другие...». Последние слова статьи звучат как надгробное слово не одному Герцену, а тем честным русским интеллигентам, трудно и непрямо, но все же пришедшим не только к Родине, но и к революции, осознавшим, что эти слова неразделимы и, увы, заплатившими жизнями, за горькое понимание этого. К голосу Устрялова как бы присоединяются Александр Куприн, Марина Цветаева, Дмитрий Святополк-Мирский и многие другие. «... В наши дни... его (Герцена.-О. В.) большое слово о человеке... звучит с новой силой, в новом и высшем плане ... звучит как напоминание... заповедь, как призыв. Призыв к обществу - ценить и воспитывать личность, заботиться о человеке и призыв, к  личности - искать и найти себя...»
    Николай Васильевич Устрялов искал понимания. Сейчас, это так необходимо для нас.
__________________________________________
    P.S. В начале 80-х великий русский историк Михаил Яковлевич Гефтер, узнав о моем интересе к дальневосточной эмиграции, посоветовал: «а вы займитесь Устряловым, глубочайший ум, недооцененный  современниками…», а потом неуверенно добавил: «может быть осталась семья..». Кому как не Гефтеру дружившему с сыном Бухарина и многими другими прошедшими через тюрьмы и лагеря было знать о судьбах семей погибших. Но известная писательница и фельетонистка Наталья Ильина, с которой мы обменялись письмами, помнившая по Харбину обоих сыновей Устрялова, безапелляционно заявила: «Убил их Сталин, никого вы не найдете…». Я поверил Ильиной, а не Гефтеру, искать семью не стал, а он – то и оказался прав. В не раз уже цитируемом эссе «Кальдера Россия» философ Сергей Чернышов приводит документы Главной военной прокуратуры от августа 1988 (!) г., в частности ответ на заявление гражданки Устряловой Е.И. Значит еще 15 лет назад его родственники были живы, более того в отличие от 56-го года, когда в ходатайстве о реабилитации им было отказано, ГВП возбудила «производство по вновь открывшимся обстоятельствам», закончившееся реабилитацией. Но если невестка была жива, значит ли что сыновья тоже уцелели, ведь кроме лагерей была еще война… Недаром Гефтер сомневался.
Эссе Чернышева заканчивается так: «В день, когда эта работа была закончена умер Михаил Яковлевич Гефтер».