Медиум 24

Утром я не успел ничего сказать Хэглину – он сам появился у нас с лицом необычным и словно опрокинутым. Я сразу почувствовал, с чем он пришёл. Почувствовал это и Уотсон. Он дремал в кресле, не желая и не будучи в состоянии спать, но совершенно изнемогая от усталости, и ещё до появления Хэглина в гостиной, когда только-только рука того протянулась к дверному звонку, вскинул голову и с тоской посмотрел на меня.
А в следующий миг Хэглин вошёл.
- Доктор Уотсон, мистер Холмс, лучше будет, если вы поедете оба... Похоже, что нашли тело. Нужно опознать...
- Где? – выхрипнул я из сжавшегося горла – я ведь и ждал этого, а горло всё равно сжалось.
- За городом. В полынье. Там шлюз, и поэтому... ну, то есть , шлюзовая плотина... завихрения течения и всё такое.., - Хэглин говорил многословно и всё прятал глаза.
Уотсон одевался - лихорадочно и суетливо, весь дрожа с головы до ног. Эту дрожь можно было видеть на расстоянии. Мне тоже было сильно не по себе, но в другом роде. Я словно вдохнул и не мог выдохнуть, хотя на самом-то деле я дышал.
Полицейский автомобиль ждал на улице. Скотланд-Ярд обзавёлся этими рыдванами в количестве двух штук пол года назад и отчаянно ими гордился. Меня, честно говоря, каждый раз бросало в холодный пот от необходимости трястись в этом металлическом ящике, но сегодня мне было всё равно.
Хэглин взгромоздился на переднее сиденье рядом с водителем. Мы с Уотсоном – на заднее. У Уотсона стучали зубы – тихим дробным стуком. Я его слышал, и он меня ужасно раздражал.
Ехать было долго. Полицейский автомобиль так дребезжал, что это создавало иллюзию скорости, но на самом деле всякая уважающая себя лошадь могла бы ехать быстрее. Наконец, впереди мелькнул силуэт шлюзовой башни.
- Разве т-тело не п-перенесли в участок? – запинаясь, спросил Уотсон.
- Ещё нет, - коротко ответил Хэглин, ничего больше не объясняя.
Автомобиль встал. Только теперь я разглядел на льду копошение нескольких человек. Двое были в полицейских мундирах, двое, очевидно, понятые – местный оборванец южного типа и не первой молодости и плотный коренастый старик в морском бушлате, видимо, шлюзовщик.
Тело лежало возле полыньи на рогоже, и рогожею было прикрыто сверху – виднелись только намокшие волосы, да ноги в раскисших ботинках.
- Мы, естественно, предполагали утопление, с молодыми девушками такое бывает, - проговорил Хэглин. – Но она убита иначе. Ей проломили череп неподалёку отсюда – под снегом удалось обнаружить следы затекания крови.
- Под снегом? – вслух удивился я. – Ну и ну!
- Потому, что поблизости обнаружился вот этот предмет, - и Хэглин указал на трость, положенную тут же рядом с рогожей. В завитках львиной головы-набалдашника – отчётливые бурые следы.
- Вам он знаком? – спросил сержант Уотсона.
- Нет.
- Но, по-моему, это ваши инициалы: «джей, эйч, даблью».
- Инициалы мои, - согласился Уотсон. – Но трость не моя. Возможно, у её владельца сходные инициалы.
- Вот как? – язвительно переспросил Хэглин.
В другое время эта язвительность не осталась бы без ответа, но сейчас Уотсону было не до оттенков его тона. Да и не до самого Хэглина. Он не мог отвести взгляд от рогожи.
- Ах, да, опознание! – спохватился, словно только вспомнил, Хэглин. – Я, правда, почти уверен, но формальности, всё-таки, следует соблюсти. Смотрите, - он отогнул край рогожи, открывая лицо – мёртвая лежала на спине лицом вверх.
Уотсон качнулся вперёд так, словно хоте рассмотреть её получше, но вот только глаза при этом почему-то закрыл.
Я поспешно взял его под руку и на миг ощутил всю тяжесть его тела. Но только на миг. Тут же он выпрямился и мягко отвёл мою руку:
- Спасибо, Холмс, но я не упаду, - и полицейскому. – Да, Хэглин, это она – никаких сомнений. Что теперь?
- Вскрытие, разумеется, - охотно откликнулся Хэглин. – А потом сможете её похоронить, если, конечно...
- Что?
- Если улики не сложатся таким образом, что ваше пребывание на свободе не станет невозможным.
- Если не выяснится, что это вы её убили, - перевёл я.
Уотсон не обратил внимания.
Снова начинался снег. Поднялся ветер и трепал рогожу, то открывая тело, то снова пряча. Из-за ветра мы не услышали стука копыт и колёс подъехавшего экипажа. В отличие от полицейского кабриолета, он подъехал очень близко, на самый лёд, рискуя провалиться. Мы увидели чёрный кузов, чёрные шторы, чёрный колышущийся султан кучера, одетого тоже во всё чёрное, с закрытым лицом – очень низко надвинутый капюшон.
С подножки в ярко-алом плаще с непокрытой головой ступил на лёд Гудвин.
- Кажется, время пришло, - проговорил он привычно веско, отмеривая каждое слово.
Все замерли, глядя широко раскрытыми глазами. Никто даже не шевелился.
- Подойдите сюда, Уотсон, - велел Гудвин.
Мой друг сделал несколько деревянных шагов и встал прямо перед ним.
- Я могу всё поправить, - произнёс медиум, глядя ему в глаза. – Но при одном условии: тело никто не должен трогать. Вскрытие недопустимо.
- Полиция.., - пробормотал Уотсон.
- Полиция не помешает. Решать вам.
- Да, - сказал Уотсон.
Я уже думал об этом, и Уотсон знал о моих раздумьях достаточно, чтобы резко высказаться в мой адрес. С другой стороны, он извинился. Но сейчас на раздумья и решение у меня были считанные секунды.
- Нет, - сказал я так же веско, как и сам Гудвин. – Уотсон здесь ничего не решает. Уотсон подозреваемый, спрятать тело в его интересах. Я – отец женщины, я в воскрешение не верю и настаиваю на вскрытии.
На лице повернувшегося ко мне Гудвина – пусть на одно мгновение – но мелькнула растерянность. Я понял. что я на правильном пути, но Уотсон обернулся ко мне с выражением ужаса на лице:
- Холмс! Вы не можете...
- Нет, это вы не можете препятствовать официальным властям в исполнении их служебного долга! – перебил я. – Сержант!
Хэглин – милый скептик и дурак Хэглин – словно слегка очнулся. Во всяком случае, в его глазах появилось оживление служаки, сбитого было с толку, но вновь почувствовавшего почву под ногами.
- Холмс! – снова крикнул Уотсон. – Я умоляю вас!
- Сержант, - не слушая его, повторил я, - если вы позволите забрать тело этому человеку, я подам на вас жалобу в префектуру. Я отец жертвы преступления, я не хочу никаких фокусов с телом. Если моя дочь умерла, пусть она остаётся мёртвой. Я требую вскрытия и расследования! Я предупреждаю вас, что...
Я сделал ошибку. Обращаясь к Хэглину и одновременно следя за Гудвином, я упустил из поля зрения Уотсона. Всего на какой-то миг, но ему хватило. Вкладываясь в удар всем корпусом, он двинул меня кулаком в висок. Я не ждал удара и не успел защититься...

Это было похоже на мой жуткий сон. Очнувшись, я увидел снег, голые кусты и шлюзовую башню. Голова раскалывалась. Зрение не то что ухудшилось, но казалось немного неестественным, словно я смотрел сквозь стекло. Я попытался сесть, но меня стошнило, а в голову вступило ещё сильней.
- Не двигайтесь, - тихо и виновато попросил Уотсон. Он набрал снег в горсть и прижал мне к голове. – Хэглин обещал прислать за нами экипаж.
У меня не было сил даже разозлиться. Я застонал и закрыл глаза.
На этот раз беспамятсво, наверное, длилось ещё дольше, потому что очнулся я только уже в экипаже. «Мудрый Хэглин, - второй раз за день с приязнью подумал я о сержанте. – Если мне так плохо в простом экипаже, в автомобиле я бы, наверное, просто умер».
Уотсон поддерживал меня, оберегая от толчков, но даже и так я впервые задумался вдруг, а не на вершинах ли горных хребтов на самом деле расположен Лондон. Но – хороший признак – злиться я уже немного мог и мстительно обрадовался, когда в очередной раз меня стошнило на светлое пальто Уотсона.
- Потерпите ещё чуть-чуть, - попросил он, снова прикладывая мне  к виску холод. – Дома найдётся ещё что-нибудь, кроме снега.
- Вы, - с трудом выговорил я, - зачем это сделали, болван?
Он и «болвана» проглотил безропотно – даже в лице не исчезла виноватость, а руки поддерживали меня всё так же бережно и крепко. Я поудобней устроил голову на его плече и постарался снова забыться, что мне, увы, удалось только отчасти – дурнота мешала, становясь то сильней, то слабей, то почти невыносимой.
- У вас тяжёлая рука, - снова проговорил я, стараясь отвлечься от нового позыва на рвоту. – А у меня теперь ко всему ещё, кажется, сотрясение мозга?
- Да, мой бедный друг, - честно откликнулся Уотсон. – Сотрясение средней тяжести, судя по всему. Вернее, между лёгким и средним, я бы сказал. Но в нашем деле лучше перебдеть, чем недобдеть, - он ещё шутил...
- Вы уже... перебдели.
Уотсон вздохнул, потом сказал, с осторожной ласковостью:
- Я знаю, что вы простите меня. Но вам сейчас, по-моему, тяжело разговаривать, а вы всё-таки это делаете.
- Не знаю. Мне просто плохо, молчу или говорю – неважно.
Я снова закрыл глаза, и на этот раз, кажется, всё-таки задремал.
Не помню, как я добрался до своей постели, но, когда оказался лежащим на прохладном белье в пижаме и с холодным компрессом на голове, стало получше.
- Уотсон! - позвал я.
Он немедленно подошёл, что-то размешивая в стакане.
- Странное дело, - задумчиво проговорил я, - при сотрясении мозга полагается, кажется, забыть события, непосредственно предшествующие травме. А я помню, как вы меня ударили...
Он неожиданно улыбнулся. А я, оказывается, за эти дни успел отвыкнуть от его улыбки и обрадовался ей, как ребёнок.
- А когда это вы, Холмс, - лукаво спросил он, - делали хоть что-нибудь так, как полагается?
Я ответно улыбнулся, правда слабо, и заключил вслух:
- Значит, я так понимаю, Гудвин тело всё-таки увёз, и вы исполнились надежды. Ну а чем думаете платить?
- В конце-концов, - сказал этот наглец, пожав плечами, - мы можем продать Сэмплиер, ваше Сассекское поместье.
Я засмеялся – смехом настолько похожим на плач, что Уотсон тревожно качнулся ко мне.
- Нет, нет, - отмахнулся я, - всё в порядке. Конечно, Рона стоит Сассекского поместья и даже сотрясения мозга. Вы абсолютно правы, друг мой, абсолютно правы... Кстати, а что, полиция так просто и уехала?
- Безропотно, словно он их околдовал.
- Похоже, так и было. Что ж, друг мой Уотсон, вы сделали свой выбор и даже показали, как хорошо умеете настоять на своем. Правда, раньше я знал, что всегда и во всём могу положиться на вас, а с сегодняшнего дня для меня вашему слову грош цена, но, так или иначе, сделанного не воротишь. Посмотрим. Теперь мне волей-неволей придётся плыть по течению – к активным действиям я пока просто не способен.
Боюсь, из всего моего монолога он уловил только одно:
- Значит, вы мне больше не доверяете?
Я тяжело вздохнул:
- Нет, мой друг.
У него задрожали губы, и он прикусил их. Протянул мне стакан:
- Выпейте это лекарство. Оно позволит вам выспаться. Помочь вам приподняться?
- Да, помогите, - я совсем не собирался разыгрывать бодрячка или, того хуже, гордеца.
Он ловко помог мне, одной рукой приподняв за плечи, а другой придерживая у губ стакан. Микстура казалась чуть сладковатой, но не до противного. Я выпил. Он отнёс стакан и сел рядом на стул. Довольно долго он молчал с лицом затвердевшим и безразличным.
- Всё равно, - вдруг услышал я.
- Что всё равно?
- Если она вернётся – пусть даже такой ценой, пусть даже ценой и полного разрыва с вами.
- А чьё же поместье вы продадите в этом случае в уплату за воскрешение? – с любопытством спросил я.
И он разрыдался. Так страшно, так обречённо и безнадёжно, словно сердце его разрывалось на куски. Никогда в жизни своей, ни раньше, ни позже, я не слышал ничего подобного. Это была безмерная усталость бессонных ночей, и тревога, и страх, и боль от моих слов, и чувство вины – всё вместе. И я не знал, что делать, потому что было его сейчас не дозваться, как ни кричи, как ни бей по щекам. Я дотянулся до тумбочки, до графина с водой, силой отвёл его руку от лица и плеснул с размаху в перекошенный рот, в нос, в глаза. Он захлебнулся, закашлялся и, откинув волосы, ошалело посмотрел на меня.
- Хватит, - сказал я так, словно это слово было отлито из холодного и тяжёлого металла вроде ртути. – Отдышитесь... О том, что я не доверяю вам больше, я сказал в запальчивости – беру эти слова назад. Тем более, что они, кажется, были последней соломиной, сломавшей спину ослу.
- Верблюду, - всхлипнув, поправил он.
- Ослу, - настоял я всё тем же ртутным голосом. – Но мы ещё поговорим об этом. Сейчас же вы невыносимо устали. Я тоже. Нам нужно спать. Обоим. Долго. Не меньше двенадцати часов. Вас уже ноги не держат. Но ноги – это не главное. Хуже, что вас не держат и нервы. Поэтому вы сейчас пойдёте и ляжете спать. И проспите без снов не меньше двенадцати часов. Хорошо меня поняли, Уотсон? Вы. Очень. Хотите. Спать!
Я даже немного перестарался, потому что ещё до «суггестивного акцента» - снова терминология Орбелли – он уже был готов. Глаза его замутились, веки отяжелели, плечи опустились и голова с приоткрывшимся ртом закачалась, как у тряпичной куклы. Я понял, что до своей постели он не дойдёт, а тащить или вести его я был не в состоянии. Что ж, на моей кровати вполне хватало места – внимательный к моим вкусам хозяин квартиры подобрал её такую, что спать можно было и вдоль, и поперёк, да ещё бы оставалось место. К тому же, в прежние времена нам случалось делить постель в скверных гостиницах или ещё более скверных обстоятельствах. Поэтому всё тем же повелительным тоном я велел ему лечь и заснуть глубоко и надолго. С минуту подержал «раппорт» - и отпустил. От усталости и лекарства мне самому страшно хотелось спать, но в отношении эффективности гипноза это было даже неплохо – внушать состояние куда легче, испытывая его на собственной шкуре.

Я проспал весь день и всю ночь, но, когда я проснулся, Уотсон ещё спал, даже, по-моему, ни разу не шевельнувшись. Он плохо выглядел: бледный, с потемневшими кругами вокруг глаз, губы высохшие и потрескавшиеся, с буроватыми корками. Я вдруг вспомнил, что он не пил больше суток, а не ел ещё больше. Не следовало об этом вспоминать, потому что мне сразу стало до боли жаль его. А жалеть не следовало, памятуя о вчерашнем ударе, расстроившем все мои планы, да ещё и выведшем меня из строя. Но я ничего не мог с собой поделать – жалость буквально брала меня за горло, до кашля.
Я осторожно поднялся на ноги и с радостью убедился, что, пожалуй, сотрясение мозга оказалось у меня всё-таки скорее «лёгким», чем «средним» - голова не кружилась, и чувствовал я себя вполне сносно.
Я приготовил сладкий чай, выпил и аж задрожал от голода. В буфете сохли всё те же бисквиты – я заглотил добрую толику их, как удав, не жуя. Закусил шоколадом, сделал глоток коньяка – и стало почти хорошо.
Уотсон всё не просыпался, и я в конце концов решил разбудить его. Взял с собой стан с уже остывшим чаем и пошёл в спальню. Присел на край кровати. Уотсон дышал ровно и тихо, сорочка под пиджаком промокла от пота – он так и не разделся, а в комнате было довольно тепло – и волосы тоже слиплись.
Я поставил стакан на тумбочку, а ладонь положил на плечо спящего. Этого оказалось достаточно – глубоко вздохнув, Уотсон открыл глаза и посмотрел на меня постепенно фокусирующимся взглядом.
- Хотите попить? – спросил я, протягивая ему стакан.
Он жадно выпил и только после этого сердито выговорил мне, зачем я встал.
- Сиделки поблизости не было, - буркнул я. – Есть тоже хотите? В буфете осталось несколько мумифицированных бисквитов, считайте, что я с кровью оторвал их от себя для вас.
- Безмерно вам признателен, - хмыкнул он, стараясь не встречаться со мной взглядом.
Я помолчал. Но, в конце концов, не мог же я молчать вечно.
- Уотсон, в сложившейся ситуации я, возможно, виноват сам – я слишком мало говорил вам. Полагаю, следует объясниться. Но вы всё-таки поступили нечестно со мной, ведь вы обещали...
- Да, Холмс, да, я тысячу раз виноват! – горячо воскликнул он, схватив и сжав мои руки горячими пальцами. – Но я не смог пересилить себя, не смог пойти на риск, не смог сказать «нет» Гудвину, раз оставалась хоть малая толика сомнения. Пусть я слабый обыватель, которого несёт по течению, но вы же не сержант Хэглин, не наёмный детектив из сыскного бюро – вы друг мне. И кому, как не вам прощать мне слабости.
- Ах, вы вот как ставите вопрос! – весело изумился я. – Ну и фрукт вы, Уотсон!
Он вроде бы и смутился, но тут же вскинул свои табачные глаза, посмотрел прямо и открыто мне в лицо:
- А разве я не прощаю вам ваши слабости?
И обезоружил меня, потому что крыть было не чем, потому что прощал, и не раз, и ещё какие слабости. И уже я заморгал и потупился.
Мы перешли в гостиную и прикончили бисквиты, шоколад, а заодно и обнаруженную в подполе копчёную свинину.
- Уотсон, - проговорил я, когда рот отчасти освободился – то есть трубка в нём ещё оставалась, но говорить уже было можно. – Я ещё очень многого не знаю и не понимаю в этой истории, не знаю, например, чего Гудвин хочет от вас. впрочем, об этом, скорее всего, он вам сам скажет. Его почему-то не устраивает, что вы живёте с Роной в относительно счастливом браке. Но я не знаю, почему. Я не понимаю, как он организует опознание трупа – в воскрешение я не верю, но Рону вчера я видел и опознал. Найти другое тело, настолько похожее лицом, да ещё не в одном случае, просто нереально. А теперь я расскажу вам то, о чём знаю. Гудвин мошенник. Мошенник умный, хитрый, знающий и талантливый. Гипнотизёр. Знаток фармакологии. Физик. Очень хороший психолог. Скорее всего, ни одной смерти на самом деле не было. С трупами какой-то подвох – недаром он не позволяет никому к ним прикасаться. Подготовление этого подвоха требует времени. Не менее трёх дней. В случае с мальчиком, правда, этот интервал не был соблюдён, но там не нужно было портретное сходство. Воспоминания «воскресших» жертв сильно напоминают наркотический бред – полёт, беспамятство... Началу его предшествует насильное или добровольное попадание жертвы в экипаж – тот самый, «три девятки». Воскрешение напоминает выведение из гипнотического транса: предварительно подготовленная жертва приходит в себя о громкого оклика по имени. В деле участвует кроме Гудвина два неизвестных ассистента. Вполне вероятна причастность бывшего доктора Джона Рихтера и оборванца Марцелины.
Письмо, зараженное корью, определённо, дело рук медика. То, что было на спиритическом сеансе, можно попробовать смоделировать оптической техникой. Шарик у Рона – видимо, подарок Гудвина – тоже из игрушек такого рода. На одежде отравленной цыганки, искавшей, судя по всему, ваш дом – следы вещества, использующегося при изготовлении таких игрушек. Сон, виденный мною у Гудвина под влиянием наркотиков, через сутки почти точно моделируется наяву.
- Почему у мальчика не было портретного сходства? – только однажды перебил Уотсон.
- Потому, что его принесли якобы с ипподрома, и его голова была так разбита, что лицо не подлежало идентификации. Уотсон, как выглядел почтальон, доставивший вам конверт с брызгами крови?
- Блондин, - пожал плечами Уотсон. – Без особых примет. Такое невыразительное лицо...
- А как выглядел доктор Рихтер?
Уотсон нахмурился, принялся ловить и кусать ус.
- Тоже блондин? – догадался я.
- Да, но... Я боюсь ошибиться – очень смутно помню.
- Во всех случаях, кроме вашего, - проговорил я, потирая лоб, - выгода Гудвина очевидна: золотой саркофаг. Не знаю, Уотсон... подождём. Сейчас мы должны позволить Гудвину поставить условие. В том, что Рона жива и в его руках, я почти не сомневаюсь теперь. Вот если бы он не появился в Уирр-Милле, я бы, пожалуй, действительно, очень перепугался. Да и вас, по-моему, это развитие событий весьма ободрило.
Уотсон молча кивнул.
- Но вы что, верите в сверхъестественные способности этого медиума или..?
- Или, - откликнулся мой друг. – Я думаю, Гудвин действительно мошенник, но пусть доведёт своё мошенничество до конца. Пусть вернёт мне Рону. В конце концов, похить он её и потребуй выкуп, мы бы стали платить.
- Если бы мы забрали тело прямо с берега, - сказал я со вновь прорвавшейся досадой, - мы, может быть, тотчас бы в том, что она жива, и выкуп вообще не понадобился бы.
 Уотсон покачал головой:
- Нет-нет, Холмс, она была мёртвая. Я врач. Мне не надо трогать тело, чтобы понять, что человек жив. А тут... Она вообще не была похожа на настоящую женщину. Труп – предмет, а не существо, это никак не спутаешь. И там, на берегу, был предмет. Это уже не оживить никаким спиритизмом.
- Значит, это не Рона.
Он вздохнул и снова покачал головой:
- Нет, это Рона. Или её сестра-близнец.
На этот раз головой покачал я:
- У неё не было сестёр-близнецов.