Основные особенности португальской литературы

       Фундаментальные науки, в том числе гуманитарные, оказались не в пример более консервативными, чем другие формы общественного сознания. Речь идет не о здоровом или просвещенном консерватизме, о котором наконец-то заговорили с высоких трибун, а о заурядном ретроградстве, о неумении или нежелании пересматривать старые воззрения, даже спорные или явно неверные. Сказалось многолетнее засилье тоталитарной марксистско-ленинской идеологии. Несмотря на то, что ссылаться на «классиков марксизма-ленинизма» стало немодным, сам метод исследования по сути не изменился: истоки развития культуры по-прежнему ищут в социально-политических изменениях. Кто не помнит известного афоризма, что «бытие определяет сознание»! Если встать на эту точку зрения, то придется признать, что сходная социально-политическая обстановка обуславливает сходство культур. Между тем, используя этот метод, невозможно объяснить, почему столь различны между собой культура Германии и Италии, хотя в XVIII — XX вв. социально-политическая обстановка в этих странах было очень сходной (общая отсталость, раздробленность, множество пережитков феодализма, обретение национального единства примерно в одно и то же время), а в ХХ столетии их связывали довольно тесные отношения и долговременные союзнические обязательства, особенно проявившиеся в обеих мировых войнах. Невозможно также объяснить, почему романтизм одновременно зародился и имеет много общих черт в высокоразвитой Англии и отсталой в ту пору Германии. И уж совсем не поддается объяснению, почему так сходен романтизм во Франции, которую Вл. Соловьев окрестил передовым отрядом человечества , и Португалии, которую называли тогда задворками Европы.
     Дело, выходит, не в политике. А в чем же? Какой подход можно противопоставить тому, который мы признали неверным? Начнем издалека.
     Г-же де Сталь принадлежит весьма удачная и продуктивная догадка. Она различала литературу Юга и литературу Севера. «На мой взгляд, — утверждала писательница, — существуют две литературы cовершенно различные, литература, появившаяся на Юге, и литература, возникшая на Севере; та, которая началась с Гомера, и та, которая родилась из песен Оссиана. Греческая, римская, итальянская, испанская и французская литература эпохи Людовика XIV (сюда же следовало бы отнести и португальскую. — А. Р.) образуют литературу, которую я назову южной. Английские и немецкие произведения, несколько датских и шведских сочинений должны быть отнесены к литературе Севера, начало которой положили шотландские барды, исландские саги и скандинавская поэзия» . Строго говоря, эту догадку высказывали еще до г-жи де Сталь. «Уже Ж.-Б. Дюбо, — констатирует А. А. Аникст, — писал в “Критических размышлениях о поэзии и живописи” (1719) о влиянии естественных условий на характер творчества писателей и живописцев, подчеркивая различие между югом и севером. Эта идея на протяжении XVIII века всё более разрабатывалась разными авторами. Сталь возводит ее в важнейший художественный закон (курсив мой. — А. Р.)
     Главную причину несходства в литературах Юга и Севера писательница объясняла климатическими и природными различиями. Дело, безусловно, не только в климате или других геофизических факторах. Все формы общественного сознания, в том числе эстетика, определяются менталитетом того или иного народа, выработанным множеством поколений. Впрочем, сама г-жа де Сталь впоследствии конкретизировала свою мысль: «Французская нация, самая просвещенная из всех романских наций, имеет склонность к поэзии классической, образец подражания которой — поэзия древних греков и римлян. Английская нация, самая просвещенная из германских наций, любит поэзию романтическую, рыцарскую и гордится шедеврами в этом роде. <…> Различие вкусов по этому поводу проистекает не только из-за каких-то случайностей, но и в силу изначального строя мыслей и воображения» .
     Этот «изначальный строй мыслей и воображения» или, говоря современным языком, менталитет, определяется, на наш взгляд, прежде всего языком. Это гениальное открытие сделал еще основоположник сравнительного языкознания Вильгельм фон Гумбольдт, считавший, между прочим, что язык — это «интеллектуальный инстинкт», и что «сознательным творением человеческого рассудка язык объяснить невозможно» . Нация, по определению В. Гумбольдта — это «духовная форма человечества, имеющая языковую определенность» , а «языковые различия и национальные разделения связаны с работой человеческого духа» . С его точки зрения, «можно <…> считать интеллектуальную деятельность народов следствием их языков» . «Язык, — продолжает В. Гумбольдт, — следует рассматривать не как мертвый продукт (Erzeugtes), но как созидающий процесс» .
Приведем еще несколько высказываний В. Гумбольдта, подтверждающих нашу точку зрения: «Среди всех проявлений, посредством которых познается дух и характер народа, только язык и способен выразить самые своеобразные и тончайшие черты народного духа и характера и проникнуть в их сокровенные черты» ; «Язык, какую бы форму он ни принимал, всегда есть духовное воплощение индивидуальной жизни нации» ; «Среди прочих сходных явлений, связывающих языки, особенно бросается в глаза их общность, которая основывается на генетическом родстве народов» .
Эти суждения В. Гумбольдта получили весьма широкое распространение среди мыслителей и литераторов разных стран и направлений. В качестве примера можно привести хотя бы высказывание Д. С. Мережковского: «Язык — воплощение народного духа» . Конечно, дух — понятие широчайшее и всеобъемлющее. Сузим его до понятия духовная культура, которая и служит предметом нашего исследования.
Отсюда ясно, что «литературы Юга», по классификации г-жи де Сталь, суть не что иное, как литературы романских народов, говорящих на языках, произошедших от латыни и, следовательно, ориентированных на античность — римскую и, опосредованно, греческую, а «литературы Севера» — литературы германо-скандинавских народов, не имевшие никакого или почти никакого отношения к античной цивилизации и ориентированные скорее на средневековье. Позднее эту мысль подхватил и развил И. Тэн. По его мнению, «две группы народов были и остаются до сих пор главными деятелями новейшей цивилизации: с одной стороны, латинские или облатиненные народы, итальянцы, французы, испанцы и португальцы; с другой — народы германские, бельгийцы или фламандцы, голландцы, немцы, датчане, шведы, норвежцы, англичане, шотландцы и американцы» .
     Действительно, среди всех западноевропейских народов именно романские являются наследниками античности — не столько в этническом, сколько в языковом и культурном плане. «Античные начала, — подчеркивает Н. А. Бердяев, — в сущности, никогда не были уничтожены, особенно у романских народов (курсив мой, — А. Р.)» . В другом месте Н. А. Бердяев говорит о «латинской расе, которая и была создательницей старой европейской культуры, в которой была никогда не прерывавшаяся связь с античностью» . Именно поэтому Возрождение, ориентированное на античную эстетику, возникло в Италии и обрело благодатную почву в других романских странах. В скандинавские страны идеи Возрождения вовсе не проникли, поскольку никаких связей с античным миром не имели. Что касается Германии и Англии, то культурные контакты с античностью у древних германцев и бриттов были довольно поверхностными, потому-то и возрожденческий гуманизм овладел умами довольно узкого круга литераторов и ученых. Там появились кружки гуманистов, что само по себе подразумевает осознание собственного меньшинства их участников. По совершенно верному утверждению г-жи де Сталь, «англичане и немцы, безусловно, часто подражали античным авторам. Они внесли полезные уроки из этого плодотворного ученичества; но самобытные достоинства их литературы, в которой запечатлена мифология Севера, имеют нечто общее, заключаясь в некоей поэтической возвышенности, первым образцом которой был Оссиан» . К Англии, правда, это относится в меньшей степени, чем к Германии, что обусловлено сильнейшим французским влиянием на тогдашнюю культурную жизнь этой страны (что тоже отразилось в языке — обилие французских корней). Поверхность влияния возрожденческой эстетики в Англии нагляднее всего иллюстрирует театр Шекспира. Этот гениальный драматург, равно как и его старшие и младшие современники, ориентировался на поэтику Аристотеля, на античную трагедию и комедию, а также на итальянскую учено-гуманистическую драму, но обходился с драматургическими канонами весьма вольно, чем впоследствии и вызвал нарекания со стороны Вольтера и других адептов классицизма. Нет нужды доказывать, что такой феномен, как театр Шекспира, ни в одной из романских стран был бы невозможен.
     То же, что о Возрождении, можно сказать и о классицизме, который, возникнув во Франции, распространился в основном в романских странах, тогда как в Англии и Германии его влияние было весьма поверхностным.
Итак, португальская литература — это, не в последнюю очередь, литература одного из романских народов. Этим определяется то, что для португальской словесности оказались органичными течения, ориентированные на античность — как на аполлоническое, так и на дионисическое начало в ее культуре, — каковыми являются Возрождение, барокко и классицизм, зародившиеся в других романских странах — соответственно в Италии, Испании и Франции. Этим обусловлен и расцвет португальской поэзии в эпоху Возрождения (Камоэнс и его современники), и яркие образцы прозы португальского барокко (прежде всего проповеди и послания падре Антониу Виейры), и живучесть португальского классицизма, долгое время противодействовавшего проникновению и развитию романтиченской эстетики (сходное явление наблюдалось и в других романских странах). По той же причине постромантическая португальская литература всецело находилась под французским влиянием. Так, в романах Эсы ди Кейроша общепризнано влияние Бальзака, Флобера и Золя, а в творчестве многих прозаиков 2-й пол. ХХ в. — таких, как Вержилиу Феррейра и Урбану Тавариш Родригиш — по их собственному признанию, сильно сказалась идеология французского экзистенциализма. Французский сюрреализм в немалой степени повлиял и на многих португальских поэтов минувшего столетия, у которых слышны и отголоски испанского барокко, особенно в преломлении поэзии Гарсиа Лорки и его современников.
     Впрочем, влияние испанской словесности на португальскую — тема особая.
Португальцы, даже никогда не изучавшие испанского языка, легко понимают испанцев без перевода (но не наоборот — из-за того, что португальская фонетика сложнее испанской, а может быть, в силу еще каких-то причин). В пьесах Жила Висенте содержатся реплики на испанском языке. Такой прием используется для снижения речевой характеристики персонажей. В этом сказалась некоторая неприязнь между обоими народами Пиренейского полуострова, что часто наблюдается среди соседствующих народов. Возможно, она является коллективным инстинктом сохранения национальной самобытности и потому допустима, если не переходит известных границ. «Те же чувства предубеждения и антипатии, — констатирует одна из первых исследовательниц португальской литературы М. В. Ватсон, — отражаются и на умственных сношениях обоих государств, и в этом смысле незначительный ручей, отделяющий Португалию от Испании, оказывается более глубокою и непреодолимою преградой, чем такие естественные границы, как океан, Пиренеи, Альпы и т. д. С этой точки зрения можно смело сказать, что Париж, Лондон, Берлин и Вашингтон ближе к Лиссабону, чем Мадрид. К литературе ближайшей своей соседки португальцы относятся с полнейшим равнодушием, чтобы не сказать — пренебрежением. В Португалии переводят массу с французского, итальянского, немецкого, английского, но только не с испанского. <…> Правда, что и испанцы платят португальцам тою же монетой и совершенно игнорируют португальскую литературу» .
     Положение изменилось после 1580 г., когда Португалия оказалась под испанским владычеством, длившимся шесть десятилетий. Испанцы навязывали португальцам свой язык и культуру — и надо сказать, не без успеха. Испанским языком, наряду со своим родным, много и охотно пользовались крупнейшие писатели XVII в. Франсишку Родригиш Лобу и дон Франсишку Мануэл ди Мелу, жизнь и творчество которых свидетельствует, что они не принадлежали к числу тех, кто покорно принимал испанское господство (каковых, кстати, было немало). Португальская поэзия, включенная в антологии «Воскрожденный Феникс» и «Письмоносец Аполлона», делится на «темный» и «трудный» стиль, что воспроизводит аналогичную дихотомию в поэзии испанского барокко.
     Дело в том, что эстетика барокко, классической страной которого, как известно, была Испания, оказалась органичной и для Португалии — в силу сходства менталитета этих двух соседних и лингвистически близких народов и немотря на их взаимную неприязнь. Ведь и само слово barocco — это искаженное на итальянский лад португальское прилагательное barroco, т. е. имеющий причудливую форму (применительно к жемчужине — p;rola barroca). По некоторым сведениям, это слово ввел в широкий обиход папа Иоанн XXI — в миру Педро Гиспано (Pedro Hispano), единственный португалец, стоявший во главе римско-католической церкви (в каждом или почти каждом крупном португальском городе есть улица или проспект его имени). Вобрав в себя то, что оказалось не чуждо, из испанской культуры, португальское барокко, тем не менее, сохранило свою самобытность за счет особых, отличных от испанских черт менталитета и творческого духа .
     Еще одно свойство португальского национального характера — это консерватизм, роднящий португальцев с испанцами и итальянцами и отличающий их от французов, сильно приверженных прогрессизму. Консерватизм, как известно — явление неоднозначное: в политике он иногда приводит к стабильности, а в иных случаях — к застою (полувековую диктатуру Салазара часто считают торжеством консерватизма). В культуре же, в каждом конкретном случае, он может привести либо к решительному отстаиванию традиционных ценностей, либо к упорному неприятию новых веяний. Думается, что консерватизм послужил одной из причин долговременности португальского классицизма (о другой причине говорилось выше). Видимо, поэтому же поздно проникнувший в Португалию романтизм поздно и сошел со сцены: два поэта-романтика — Бульян Пату и Том;ш Рибейру — дожили до ХХ столетия, последний даже пережил португальскую монархию. Этому есть и другое объяснение, не исключающее, а дополняющее предыдущее. Романтизм, в отличие от Возрождения, барокко и классицизма, ориентирован не на античность, а на средневековье, которое в доромантическую эпоху почиталось «темными веками» и «эпохой исторических заблуждений». Об органичности античного наследия для Португалии уже говорилось, но и средневековье стало важным источником вдохновения для португальских деятелей культуры, поскольку оно связано с Реконкистой и другими героическими деяниями. Другое дело, что в Португалии это осознали позднее, чем в Англии и Германии, где зародился романтизм, но так произошло и в других романских странах, по указанным выше причинам.
     Одно из самых распространенных проявлений консерватизма — это сохранение религиозных ценностей, приверженность церкви. Это характерно для португальской литературы, как и для испанской, и ярко контрастирует со словесностью Франции — самой обезбоженной и расцерковленной страны в католическом мире. Поэтому португальская литература избежала богоборческих мотивов даже в апостасийную эпоху Просвещения. Они появились лишь во 2-й пол. ХIХ в. под влиянием французского позитивизма и усились в XX столетии — не в последнюю очередь из-за влиятельности коммунистической идеологии, дававшую о себе знать даже при салазаровской диктатуре. К числу писателей-коммунистов — довольно многочисленных — принадлежит единственный португальский лауреат Нобелевской премии, недавно умерший Жозе Сарамагу, чей атеистический роман «Евангелие Иисуса» вызвал негативную реакцию в весьма широких кругах.
     Напрасно некоторые исследователи связывают долгое отсутствие богоборческих мотивов в португальской литературе с деятельностью инквизиции. Ведь при Салазаре подвергались репрессиям коммунисты, но их идеология, как уже говорилось, была довольно популярной и тогда. Одними запретами, как известно, ничего не добиться.
     Перейдем к самой, может быть, характерной особенности португальской литературы всех эпох.
Незадолго до революционных событий 1917 г. один из немногих тогдашних знатоков португальской словесности А. А. Деренталь написал для Энциклопедического словаря библиографического института Гранат статью в португальской литературе, которую начал словами: «Португальская литература, в противоположность испанской, представляющей собой описание сильных и ярких порывов, титаническую борьбу страстей и т. д., вся точно соткана из нежных, мягко и изящно переплетающихся нитей. Меланхолические нюансы в ней преобладают. Описываются глубокие душевные стремления, серые сумерки неудавшейся жизни, тоскливое стремление к чему-то далекому и неопределенному, к какому-то прекрасному в своей недостижимости, заоблачному идеалу. Характернейшею особенностью ее является “saudade” — слово непереводимое, приблизительно означающее собой: “горькое наслаждение своим страданием”. “Saudade” проходит неизменным, основным мотивом через всю португальскую литературу со времен легендарного короля-трубадура Диниса и до наших дней» .
Отметим, что до Деренталя подобной точки зрения придерживался профессор Казанского университета архимандрит Гавриил (Воскресенский), который в своей шеститомной «Истории философии» сделал поражающее своей афористичностью заявление: «Португалец запечатлен меланхолиею» . И в наши дни есть приверженцы этой теории: например, И. А. Тертерян отмечает, что для португальской поэзии всех времен характерно «какое-то упоение тоской» .
     Трудно удержаться от того, чтобы не привести слова основоположника португальского романтизма Алмейды Гаррета из примечаний к его поэме «Камоэнс»: «Слово saudade — быть может, самое сладостное, выразительное и нежное слово в нашем языке. Идея, чувство, выражаемое им, безусловно, есть во всех странах; но я не знаю особого слова для его обозначения ни в одном языке, кроме португальского» .
     Не все, даже в Португалии, подписались бы под этим высказыванием. Связано это с тем, что материалистические и позитивистские взгляды очень распространены среди ее современных ученых. Нам же представляется, что понятие saudade поможет пролить свет на некоторые трудно объяснимые культурные феномены. Действительно средневековые галисийско-португальские «песни о милом друге» и «песни о любви» не в пример меланхоличнее,  нежели их провансальские прообразы. Об «упоении тоской» И. А. Тертерян говорит по поводу «Истории молодой девушки» Бернардина Рибейру. «Наслаждения собственным страданием» преисполнены сонеты Антониу Феррейры, оплакивавшего свое безвременное вдовство, и, конечно, Камоэнса, для которого несчастная любовь становится одним из проявлений мировой дисгармонии.
     Первую попытку объяснить феномен saudade предпринял дон Франсишку Мануэл ди Мелу в своей «Любовной эпанафоре»: «Saudade процветает среди португальцев по двум причинам, более явным у нас, нежели у иного народа; ибо есть основа у обеих причин. Любовь  и разлука суть родители saudade; наш народ слывет любвеобильным, а наши долгие странствия — причина разлук; вот откуда происходит сильная любовь и продолжительная разлука, и вот несомненная причина того, что saudade обитает среди нас ».
     Щемящей тоской проникнута «Кантата о Дидоне» Коррейа Гарсана — тоже своего рода saudade. В эмигрантских стихотворениях Алмейды Гаррета saudade принимает вид тоски по родине, а в его поэме «Камоэнс» — ностальгии по славному прошлому Португалии. В форму гражданской скорби saudade облекается в лирике Антеру ди Кентала и Герры Жункейру. В период, соответствующий французской belle ;poque нашему серебряному веку среди модернистских течений появляется целое направление, именуемое saudosismo (от saudade). Тоской и пессимизмом проникнута почтя вся португальская поэзия и проза ХХ в. (разумею серьезную литературу, а не развлекательное чтиво). Урбану Тавариш Родригиш озаглавил один из лучших своих рассказов «Меланхолия». Отчасти это объяснимо условиями салазаровской жиктатуры, но и после ее падения оптимизма в португальской словесномти не прибавилось.
     Таким образом, в разные периоды, в разных литературных направлениях и у разных авторов saudade приобретает собственные, неповторимые черты.
     Еще одна характерная особенность португальской литературы — это культ Камоэнса, подобный нашему культу Пушкина. Перефразируя известное высказывание Аполлона Григорьева, что Пушкин — это наше всё,
Можно сказать, что для португальцев Камоэнс — это всё: не просто величайший поэт, но и воплощение высших духовных сил нации. После выхода в свет его прославленной эпопеи «Лузиады» появился целый ряд подобных сочинений, в том числе поэма Родригиша Лобу «Коннетабль». Все попытки такого рода в той или иной мере потерпели неудачу, и остается только восхищаться гением Камоэнса, создавшего шедевр португальской словесности в таком малопродуктивном жанре, как эпическая поэма.
     Большинство португальских литераторов творили — в той или иной степени, в том или ином виде — с оглядкой на Камоэнса. Жребий Камоэнса с собственной судьбой сравнивает в одном из сонетов крупнейший португальский стихотворец XVIII в. Бокажи. Алмейда Гаррет в упоминавшейся поэме «Камоэнс» проецирует собственную личность на образ главного героя. Поэма о Камоэнсе — правда, не оригинальная, а переводная — есть и у слепого поэта Каштилью. Модернисты, в том числе Фернанду Пессоа, мечтая о возрождении Португалии и ее культуры, чаяли появления «сверх-Камоэнса». В год 400-летия смерти великого поэта (1980) — события, которое торжественно отметил весь португалоязычный мир — Жозе Сарамагу опубликовал пьесу «Что мне делать с этой книгой?», где в качестве главного героя выведен Камоэнс.
     Таковы, на наш взгляд, основные особенности португальской литературы. С нашей точки зрения, используемый нами метод пригоден и для исследования литературы других стран. Впрочем, мы далеки от того, чтобы претендовать на обладание истиной в последней инстанции. В гуманитарных науках, где нет строгой системы доказательств, плюрализм мнений допустим и даже необходим.

Опубликовано: Перспективы развития и инновации художественного образования. Материалы 6-ой научно-практической конференции 10 декабря 2010 г. НОУ ВПО «Институт декоративно-прикладного искусства». СПб., 2011.