Зарождение романтической литературы

МЕНТАЛИТЕТ ЕВРОПЕЙСКИХ НАРОДОВ И ЗАРОЖДЕНИЕ РОМАНТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

       «Понятие “романтизм”, — по совершенно справедливому суждению Н.Я.Дьяконовой, — принадлежит к числу наиболее расплывчатых общих понятий, бытующих в историко-литературной жизни» . А с точки зрения Е.А.Маймина: «В вопросе о романтизме мы не можем ничего решать окончательно — ибо мы имеем дело с историческим явлением, заведомо не решенным, не сведенным к единым или даже однозначным началам. Но мы можем и должны постараться максимально прояснить вопрос, прояснить сложность и диалектику вопроса» . Чуть выше ученый констатирует: «Всякая наука имеет дело не только с безусловными, но и с условными понятиями. Литературоведение — одна из тех наук, которые чаще имеют дело как раз с условными, относительными наименованиями. Это совсем не недостаток науки. Это ее особенность, обусловленная характером материала, его тесной связью с живой, изменяющейся и противоречивой реальностью, его органическим тяготением к разнообразию, а не к единообразию. <…> Спор ведется, в частности, по поводу самих терминов, которые, в отличие от точных наук, допускают множество толкований» .
     Действительно, если в точных науках существует строгая система логических доказательств, а в естественных возможно поставить эксперимент, то в гуманитарных науках исследователь стремится подтвердить свои суждения фактами. Однако факты — не такая уж упрямая вещь, как принято думать, ибо они легко поддаются искажению, а возможен и просто тенденциозный подбор фактов. Именно поэтому гуманитарные науки, в частности литературоведение, легче всего попадают в заложники к господствующей идеологии. По меткому замечанию С.Н.Булгакова, «история <…> у Маркса стала рассматриваться как борьба классов, появилась идея классовой борьбы в качестве объяснения исторического процесса. Из этой догматически принятой предпосылки вытекает методологическое правило: искать для всякого исторического явления подпочвы в классовой борьбе и в экономическом базисе и не успокаиваться до тех пор, пока она не будет так или иначе обнаружена. И так как при эластичности, а нередко и скудости исторического материала почти всегда можно в нем увидеть то, в наличности чего наперед убежден, — историческая кухня в этом отношении гораздо снисходительнее, чем естественнонаучная лаборатория, — то мы и имеем целый ряд экономических истолкований различных явлений истории: науки, литературы, искусства» .
     В советский период, когда марксистско-ленинская методология с ее откровенно социологическим подходом была объявлена общеобязательной, возникновение романтизма стало накрепко связываться с разочарованием в итогах французской революции, продемонстрировавших, что фантастическое «царство разума», обещанное революционерами и их предтечами — энциклопедистами, на деле оказалось царством буржуазной пошлости и чистогана, в котором нет места ни искусству, ни литературе, ни вообще высоким порывам человеческого духа. Почти все исследователи романтической литературы того времени цитировали Ф. Энгельса, констатировавшего, что «установленные “победой разума” общественные и политические учреждения оказались злой, вызывающей горькое разочарование карикатурой на блестящие обещания просветителей» .
     Однако привязка романтизма к революционным событиям во Франции и их последствиям у непредвзятого человека может вызвать ряд недоуменных вопросов. Если бы эта точка зрения была верна, то, во-первых, романтизм должен был бы возникнуть в первую очередь во Франции, тогда как на самом деле зародился он в Германии, а во Францию проник позднее, встретил там противодействие со стороны адептов классицизма и сформировался в литературную школу примерно три десятилетия спустя. Уже в 1823 г. Ш.Нодье констатировал, что «стало хорошим тоном нападать на романтическую литературу в ожидании того, пока положительно выяснится, что она такое» . А другой французский романтик Э.Дешан утверждал «мы называем этим зловещим именем (романтик. — А.Р.) некоторых современных писателей, которые используют в качестве сюжетов события из средних веков; об этих сочинениях говорят: это романтические произведения. <…> Страсть к германизмам и англицизмам <…>, кажется, захватила наших романтиков» .
О немецких корнях общеевропейского романтизма, между прочим, говорил в одной из своих ранних работ Н. Я. Берковский, полагавший, что романтизм, или романтика — это «необходимая часть “немецкой идеологии“, того общего мировоззрения, которое было представлено в Германии XVIII века ее философией и художественной литературой. <…> В эпоху Реставрации и Священного Союза, “немецкая идеология” получает международную роль, немецкая поэзия и философия учительствуют в чужих странах, идейные направления образуются во Франции или даже в России с непременной ссылкой на немецкий пример и немецкую инициативу (курсив мой. — А.Р.) ». В дальнейшем Н.Я.Берковский говорит об эстетике французского романтизма, «пришедшей из Германии через m-me de Staёl (г-жу де Сталь. — А.Р.)» . Правда, последняя, посмертная монография Н.Я.Берковского «Романтизм в Германии» свидетельствует, что ученый — может быть, под влиянием политической конъюнктуры — резко изменил точку зрения, утверждая, что «вопреки излюбленным теориям немецких националистов, романтизм не был созданием единственно немецкой нации, экспортированным потом в другие страны Европы» . Далее Н.Я.Берковский, по сути дела, шаржирует свои собственные довоенные высказывания — и, наш взгляд, совершенно напрасно.
     Во-вторых, в Германии, классической стране романтизма, развитие капитализма шло сильно замедленными темпами, сохранялось множество пережитков феодализма, вплоть до политической раздробленности страны, буржуазная революция была делом отдаленного будущего, поэтому ни о каком разочаровании в буржуазной действительности не могло быть и речи. Конечно, революция во Франции всколыхнула всю Европу, в том числе и Германию, где мыслители и литераторы стремились постичь ее смысл и извлечь из нее уроки, но революционные события для немцев были внешними, выходящими за рамки их национальной жизни и опыта. Да и вообще, по верному наблюдению Н.А.Бердяева, «XIX век, в значительной степени, есть реакция против XVIII века и революции». Однако преувеличивать влияние французской революции на ранних немецких романтиков не следует Здесь уместно вспомнить высказывание Ф.Шлегеля: «Впрочем, к чести немецких писателей вообще нужно сказать, что по крайней мере… лучшие из них остались совершенно свободными и чистыми от демократического угара первых годов революции… Хотя некоторые из лучших не остались совсем свободными от обманчивых надежд того времени, но они вскоре убедились в том, что обманулись и сторицей искупили свое временное заблуждение» .
     В-третьих, прежде чем проникнуть из Германии во Францию, романтизм получил распространение одновременно с немецким и независимо от него, в Англии, где буржуазная революция была делом уже достаточно далекого прошлого, а политическая и общественная жизнь стала весьма стабильной благодаря умело используемой тактике партийно-политических компромиссов. На это обратил внимание Г.А.Гуковский, который — используя, правда, термин предромантизм, от которого большинство современных ученых оказалось — отмечал, «именно в Англии он (предромантизм. — А.Р.) раньше всего созрел как социальное явление, потому что Англия была страной, уже прошедшей через буржуазную революцию, тогда как на материке эта революция только еще зрела во Франции» . Г.А.Гуковскому вторит А.С.Дмитриев. По его мнению, «в наиболее распространенных характеристиках романтизма принято исходить из того положения, что романтизм явился реакцией на французскую революцию и ее ближайшие последствия. Положение это, верное в своей основе, нуждается в существенном уточнении. <…> При всем том огромном значении, которое имела Французская революция не только для возникновения, но и для дальнейшего развития романтизма, она отнюдь не была фактором единственным и универсальным, определявшим генезис этого общеидеологического и литературного движения для различных национальных регионов. В литературе каждой страны были свои предпосылки, определявшие и истоки романтизма, и его специфику» . Действительно, как объяснить, почему в Англии и Германии романтизм зародился почти одновременно, раньше, чем в других странах, и имеет множество сходных черт, несмотря на то, что в Германии к тому времени никаких революций не было и, в отличие от давно пережившей буржуазной революцию Англии, сохранялось, как уже было отмечено, множество пережитков феодализма?
В четвертых, используя социологический подход, невозможно объяснить, почему столь различны между собой немецкий и итальянский романтизм и вообще культура Германии и Италии, хотя в XVIII — XX вв. социально-политическая обстановка в этих странах была очень сходной (общая отсталость, раздробленность, множество пережитков феодализма, обретение национального единства примерно в одно и то же время), а в ХХ столетии их связывали довольно тесные отношения и долговременные союзнические обязательства, особенно проявившиеся в обеих мировых войнах. В-пятых, невозможно также объяснить, почему романтизм одновременно зародился и имеет много общих черт в высокоразвитой Англии и отсталой в ту пору Германии. И, в-шестых, совсем уж не поддается объяснению, почему так сходен романтизм во Франции, которую Вл.Соловьев окрестил передовым отрядом человечества , и Португалии, которую называли тогда задворками Европы.
Из этого следует однозначный вывод: причины зарождения романтизма следует искать не в событиях французской революции и вообще не в политических событиях эпохи. Романтическая эстетика, на наш взгляд, коренится в этнопсихологии, а также в исторической эволюции идей. Согласимся с А.С.Дмитриевым, который, говоря об общественно-политических предпосылках возникновения романтизма, делает существенную оговорку: «Но были и предпосылки и эстетические, которые <…> формировались преимущественно в позднем Просвещении задолго до Французской революции» .
     Г-же де Сталь, стоявшей у истоков французского романтизма, принадлежит весьма удачная и продуктивная догадка. Она различала литературу Юга и литературу Севера. «На мой взгляд, — утверждала писательница, — существуют две литературы cовершенно различные, литература, появившаяся на Юге, и литература, возникшая на Севере; та, которая началась с Гомера, и та, которая родилась из песен Оссиана. Греческая, римская, итальянская, испанская и французская литература эпохи Людовика XIV образуют литературу, которую я назову южной. Английские и немецкие произведения, несколько датских и шведских сочинений должны быть отнесены к литературе Севера, начало которой положили шотландские барды, исландские саги и скандинавская поэзия» . Строго говоря, эту догадку высказывали еще до г-жи де Сталь. «Уже Ж.-Б.Дюбо, — констатирует А.А.Аникст, — писал в “Критических размышлениях о поэзии и живописи” (1719) о влиянии естественных условий на характер творчества писателей и живописцев, подчеркивая различие между югом и севером. Эта идея на протяжении XVIII века всё более разрабатывалась разными  авторами. Сталь возводит ее в важнейший художественный закон (курсив мой. — А.Р.)
     В чем же г-жа де Сталь видит причину несходства в литературах Юга и Севера? По мнению писательницы, «французская нация, самая просвещенная из всех романских наций, имеет склонность к поэзии классической, образец подражания которой — поэзия древних греков и римлян. Английская нация, самая просвещенная из германских наций, любит поэзию романтическую, рыцарскую и гордится шедеврами в этом роде. <…> Различие вкусов по этому поводу проистекает не только из-за каких-то случайностей, но и в силу изначального строя мыслей и воображения» .
     Здесь уместно вспомнить теорию К.Г.Юнга, который ввел в мировую науку такие понятия, как архетипы поведения и коллективное бессознательное. Для нас это тем более важно, что еще древние догадывались о том, что в художественном творчестве важнейшую роль играет бессознательный элемент — так, в диалоге Платона «Ион» поэт и музыкант повествует Сократу о «священном безумии», которое им овладевает в процессе творчества. Сходную мысль о природе творчества высказал Ф.Шеллинг после долгого засилья классицистско-просветительского рационализма. О «божественном глаголе», касающемся «чуткого слуха» стихотворца, писал А. С. Пушкин в замечательном стихотворении «Поэт» («Пока не требует поэта…») Однако в ХХ в. такой подход в отечественном литературоведении был объявлен идеалистическим, т. е. ошибочным и даже «вредным», и лишь в последние десятилетия российские ученые только еще приближаются к научному исследованию бессознательной компоненты художественного творчества. Поэтому ни в коем случае нам не представляется возможным обойти молчанием взгляды К.Г.Юнга.
     Согласно учению основоположника аналитической психологии, «коллективное бессознательное есть часть психики, которая отрицательным образом может быть отделена от личного бессознательного тем фактом, что в отличие от последнего оно не обязано своим существованием личному опыту и, следовательно, не является личным приобретением. В то время как личностное бессознательное состоит в основном из некогда осознававшихся содержаний, будучи забытыми или подавленными, содержания коллективного бессознательного никогда не входили в сознание. Таким образом, они никогда не были индивидуальным приобретением, но обязаны своим существованием исключительно наследственности. Если личностное бессознательное состоит по большей части из комплексов, содержание коллективного бессознательного в основном представлено архетипами» . Применяя эту теорию к явлениям религии и культуры, в том числе к живописи Леонардо да Винчи, К. Г. Юнг показывает, как в определенных исторических условиях «происходит атавизация соответствующего данной ситуации архетипа» . Этот тезис он иллюстрирует примером из политической жизни Германии 1930-хх гг., когда писалась статья «Понятие коллективного бессознательного»: «Разве мы не видим, как целая нация возрождает архаический символ и даже архаичные религиозные формы, как эта массовая эмоция воздействует, революционизируя жизнь индивида самым катастрофическим образом? Человек далекого прошлого живет в нас сегодня в такой степени, в какой нам это и не снилось перед войной. А что такое в конечном счете судьба великих наций как не сумма психических изменений индивидов?»
     Коллективное бессознательное, по Юнгу — это отражение опыта прежних поколений. Ясно, что содержание коллективного бессознательного — архетипы — у разных народов, или этносов, неодинаковы. Что же определяет основную национальную доминанту коллективного бессознательного? На наш взгляд, определяющих факторов довольно много, но важнейшим из них, особенно применительно к культурной жизни, является язык. Это гениальное открытие сделал еще основоположник сравнительного языкознания Вильгельм фон Гумбольдт, считавший, между прочим, что язык — это «интеллектуальный инстинкт», и что «сознательным творением человеческого рассудка язык объяснить невозможно» .
Нация, по определению В.Гумбольдта — это «духовная форма человечества, имеющая языковую определенность» , а «языковые различия и национальные разделения связаны с работой человеческого духа» . С его точки зрения, «можно <…> считать интеллектуальную деятельность народов следствием их языков» . «Язык, — продолжает В.Гумбольдт, — следует рассматривать не как мертвый продукт (Erzeugtes), но как созидающий процесс» .
     Приведем еще несколько высказываний В.Гумбольдта, подтверждающих нашу точку зрения: «Среди всех проявлений, посредством которых познается дух и характер народа, только язык и способен выразить самые своеобразные и тончайшие черты народного духа и характера и проникнуть в их сокровенные черты»; «Язык, какую бы форму он ни принимал, всегда есть духовное воплощение индивидуальной жизни нации»; «Среди прочих сходных явлений, связывающих языки, особенно бросается в глаза их общность, которая основывается на генетическом родстве народов».
     Эти суждения В.Гумбольдта получили весьма широкое распространение среди мыслителей и литераторов разных стран и направлений. В качестве примера можно привести хотя бы высказывание Д.С.Мережковского: «Язык — воплощение народного духа» . Конечно, дух — понятие широчайшее и всеобъемлющее. Сузим его до понятия духовная культура, которая и служит предметом нашего исследования.
Отсюда ясно, что «литературы Юга», по классификации г-жи де Сталь, суть не что иное, как литературы романских народов, говорящих на языках, произошедших от латыни и, следовательно, ориентированных на античность — римскую и, опосредованно, греческую, а «литературы Севера» — литературы германо-скандинавских народов, не имевшие никакого или почти никакого отношения к античной цивилизации и ориентированные скорее на средневековье. Позднее эту мысль подхватил и развил И.Тэн. По его мнению, «две группы народов были и остаются до сих пор главными деятелями новейшей цивилизации: с одной стороны, латинские или облатиненные народы, итальянцы, французы, испанцы и португальцы; с другой — народы германские, бельгийцы или фламандцы, голландцы, немцы, датчане, шведы, норвежцы, англичане, шотландцы и американцы» .
     Действительно, среди всех западноевропейских народов именно романские являются наследниками античности — не столько в этническом, сколько в языковом и культурном плане. «Античные начала, — подчеркивает Н. А. Бердяев, — в сущности, никогда не были уничтожены, особенно у романских народов (курсив мой, — А.Р.)». В другом месте Н.А.Бердяев говорит о «латинской расе, которая и была создательницей старой европейской культуры, в которой была никогда не прерывавшаяся связь с античностью» . Именно поэтому Возрождение, ориентированное на античную эстетику, возникло в Италии и обрело благодатную почву в других романских странах. По словам того же И.Тэна, «воображение итальянца отличается классическим характером, т.е. латинским, подобным характеру древних греков и римлян».
     В скандинавские страны идеи Возрождения вовсе не проникли, поскольку никаких связей с античными миром не имели. Что касается Германии и Англии, то культурные контакты с античностью у древних германцев и бриттов были довольно поверхностными, потому-то и возрожденческий гуманизм овладел умами довольно узкого круга литераторов и ученых. Там появились кружки гуманистов, что само по себе подразумевает осознание собственного меньшинства. По совершенно верному утверждению г-жи де Сталь, «англичане и немцы, безусловно, часто подражали античным авторам. Они внесли полезные уроки из этого плодотворного ученичества; но самобытные достоинства их литературы, в которой запечатлена мифология Севера, имеют нечто общее, заключаясь в некоей поэтической возвышенности, первым образцом которой был Оссиан». К Англии, правда, это относится в меньшей степени, чем к Германии, что обусловлено сильнейшим французским влиянием на тогдашнюю культурную жизнь этой страны (что тоже отразилось в языке — обилие французских корней). К этому прибавим, что большинство немецких гуманистов не приняли реформации, а Томас Мор даже был причислен римско-католическою церковью к лику святых как принявший мученический венец за веру. Вопрос о связи романской цивилизации, ориентации на античность и католицизма мы рассмотрим позднее.
     То же, что о Возрождении, можно сказать и о классицизме, который, возникнув во Франции, распространился в основном в романских странах, тогда как в Англии и Германии его влияние было весьма поверхностным. Сошлемся еще раз на И.Тэна, утверждавшего, что «литературы латинских народов все сплошь классические и находятся в более или менее близкой связи с поэзией греков, с римским красноречием, с элементами итальянского возрождения и века Людовика XVI; они стараются очистить и облагородить свой сюжет, всячески его изукрасить, отсечь от него все лишнее, привести его в стройный порядок и соразмерность. Последним их созданием является театр Расина — этого живописца царственных приемов и придворных приличий, образованных светских людей, этого мастера ораторского слога, обдуманной композиции, литературного изящества. Напротив, литературные произведения германцев прямо романтические, и первый корень их мы находим в   Э д д е (здесь и далее разрядка в тексте. — А.Р.) и древнесеверных былинах, или   с а г а х; величайшим их созданием является театр Шекспира, т. е. нагое и полное изображение действительной жизни со всеми ужасными и плоскими гнусными подробностями, со всеми высокими и грубыми инстинктами, со всеми крайностями человеческой природы, живописуемой слогом то простым до тривиальности, то поэтическим до лиризма, не зависящим ни от каких правил, бессвязным, преувеличенным, но необыкновенно могучим на передачу любой душе той еще горячей и животрепетной страсти, которая выливается тут же из сердечной глубины».
В самом деле, театр Шекспира нагляднее всего иллюстрирует поверхность влияния возрожденческой эстетики в Англии. Этот гениальный драматург, равно как и его старшие и младшие современники, ориентировался на поэтику Аристотеля, на античную трагедию и комедию, а также на итальянскую учено-гуманистическую драму, но обходился с драматургическими канонами весьма вольно, чем впоследствии и вызвал нарекания со стороны Вольтера и других адептов классицизма. «Шекспир, — утверждает г-жа де Сталь, — совсем не подражал древним… <…> Когда проникаются исключительно образцами драматургического искусства античности, когда подражают подражателям, тогда уменьшается оригинальность произведения, тогда не видно гения, пишущего с натуры, того непосредственного гения, если мне позволительно так выразиться, который отличает, в частности, Шекспира». Нет нужды доказывать, что такой феномен, как театр Шекспира, ни в одной из романских стран был бы невозможен.
     Говоря о Возрождении и классицизме, необходимо упомянуть еще одно течение в западноевропейской художественной культуре, каковым является барокко. Есть все основания считать барокко реакцией на Возрождение — весь вопрос в том, какой реакцией на какое Возрождение. Можно сказать: естественной, или здоровой, реакцией на одряхлевшее, или исчерпавшее себя, Возрождение. Совершенно недопустимо связывать, как это делалось до недавнего времени, крах возрожденческой эстетики и гуманистического мировоззрения с мифической феодально-клерикальной реакцией: во-первых, это явно вульгарно-социологический подход, а, во-вторых, само существование этой «реакции» многие теперь ставят под сильное сомнение, считая ее фантазией Вольтера и ему подобных. Кризис и гибель гуманистического мировоззрения и возрожденческой эстетики основательно и аргументировано описал А.Ф.Лосев в замечательной монографии «Эстетика Возрождения» — лучшее, на наш взгляд, что написано по этому вопросу на русском языке. По словам А.Ф.Лосева, «чем дальше, тем больше нарастало чувство трагического разлада возрожденческого титанизма и фактических, жизненных возможностей» . Возрождение, таким образом, рухнуло, не выдержав собственной тяжести, уступив место барокко.
     Однако проблема генезиса барокко имеет еще один важнейший аспект. Не будем забывать, что античная культура, на которую ориентирована культура романских стран, — явление неоднородное, вопреки тому, что думали по этому поводу идеологи Возрождения и классицизма. Трудно переоценить открытие Ф. Ницше, нанесшего могучий удар по застарелому мифу о «прекрасной», «идеальной» и «гармоничной» античности, «мнимой ”жизнерадостности” греков и греческого искусства» . По совершенно верному утверждению Ф.Ницше, «грек знал и ощущал страхи и ужасы существования: чтобы иметь вообще возможность жить, он вынужден был заслонить себя от них блестящим порождением грез — олимпийцами» . Немецкий мыслитель выделил в античном творческом духе «двойственностm аполлонического и дионисического начал» , т. е. противостояние гармонии и хаоса, светлой и темной стихий. Последнюю он характеризует как «стремление к безобразному <…> и образу всего страшного, злого, загадочного, уничтожающего, рокового в глубинах существования — <…> синтез бога и козла в сатире»  (с. 51), а это весьма напоминает некоторые аспекты барочной эстетики. Даже поверхностный анализ культуры основных западноевропейских романских стран позволяет прийти к выводу, что если Италия (родина Возрождения) и Франция (родина классицизма) брали за эстетический образец античную гармонию, то Испания — классическая страна барокко — явно тяготела к античному хаосу. Именно на обращении к «дионисическому» началу замешена эстетика барокко, классической страной которого, как известно, стала именно Испания. Показательно, что эстетика барокко оказалась для Испании настолько органичной, что ее отзвуки отчетливо слышатся и в творчестве крупнейших испанских деятелей культуры ХХ в. — поэта Ф.Гарсиа Лорки, живописца С.Дали, зодчего А.Гауди.
     Напротив, устремленный в Средневековье романтизм возник в Германии, ибо германцы именно в Средние века заняли лидирующее положение в Западной Европе, оттеснив римлян. Немцам и англичанам Средневековье оказалось ближе и роднее, чем классическая древность, не чуждая романским народам. Смело можно сказать, что романтизм — это тоже своего рода возрождение, только не античных, а средневековых традиций в художественной культуре. Для подтверждения этой мысли еще раз сошлемся на Н.А.Бердяева: «В то время как первое возрождение было обращено к античности, дальнейшие возрождения, которые были в культуре XIX века, уже окрашены в цвет возврата к средневековью. Таковы творческие искания человеческой личности в движении романтическом. Это есть тоже проявление гуманизма, но пытающееся спасти человеческое творчество, оплодотворив его средневековыми началами. В средних веках ищут духовного питания для человеческого творчества. Романтическое возрождение хочет вернуть человеческому творчеству то высокое положение, которое связано с христианским сознанием, и этим предотвратить его падение. Это обращение к средневековым началам характерно также и для конца XIX века, когда происходит мистическое движение в известных кругах духовной культуры» .
     Сходную мысль задолго до Бердяева высказал Г.Гейне в программной статье «Романтика» (1820). По его словам, «в древности, то есть, собственно, у греков и римлян, преобладала чувственность. Люди жили по большей части во внешнем созерцании, и целью, а в то же время и средством прославления в их поэзии было по преимуществу внешнее, объективное. Но как только на востоке воссиял более прекрасный и кроткий свет, как только у людей появилось предчувствие, что существует нечто лучшее, чем чувственное опьянение, как только начал проникать в души неизъяснимо отрадная идея христианства — любовь, у людей появилось стремление выразить и воспеть словом тайный этот трепет, бесконечную эту тоску и вместе с тем бесконечное блаженство. Но напрасно пытались старыми словами и образами выразить новые чувства. Нужно было создать новые слова и образы, и как раз такие, которые посредством сокровенного симпатического родства с этими новыми чувствами во всякое время пробуждали бы их в душе и как бы заклинаниями вызывали их наружу. И таким образом возникла так называемая романтическая поэзия, которая расцвела самым прекрасным цветом в средние века, затем печально поникла под хладным дыханием военных и религиозных бурь и в новое время чудесно возросла на немецкой почве (курсив мой. — А.Р.) и распустила прелестнейшие свои цветы» .
     Говоря о христианском сознании, нельзя не обратить внимания на один важнейший факт, напрямую связанный с интересующими нас вопросами. Как известно, в XVI столетии реформация расколола казавшийся незыблемым и нераздельным католический мир. Обратим внимание на два важнейших факта. Все романские народы (не считая остававшихся православными румын и молдаван) сохранили верность римско-католической церкви. Ни один из них не примкнул к протестантизму, и вообще идеи реформации практически не получили распространения в романских странах. Исключение, подтверждающее, однако, правило, составляет лишь Франция, где местные протестанты (гугеноты) сумели заручиться поддержкой довольно значительной части населения и спровоцировать многолетние религиозные войны. С другой стороны, протестантскими стали все скандинавские и почти все германские страны, кроме Австрии и Баварии. На это обратил внимание тоже еще И.Тэн, подметивший, что «латинские народы все до одного остались католиками: они не захотели выйти из своих умственных, духовных привычек, были верны преданию и подвластны авторитету; до того их увлекали обаяние внешней обстановки, пышность богослужения, стройный порядок духовной иерархии, величавая идея католического вековечного единства; они придали особенную важность обрядам, тем наружным и видимым для всех действиям, в каких проявляется набожность. Напротив, почти все германские народы сделались протестантами» .
Попробуем найти более полное объяснение этому феномену.
Католичество — это вариант христианства, адаптировавшийся к римской духовной культуре. «Замечательно, — отмечает Н.А.Бердяев, — что именно в Италии, где произошел расцвет творческих свободных человеческих сил, не было прямого восстания против христианства. В Италии, в сущности, всегда сохранялась связь с античностью через Рим, никогда не терялись связи с ней, и античность не была чужда всей итальянской истории. В итальянском Ренессансе не происходило разрыва с католической церковью, было странное сосуществование с католической верой. Это сосуществование заходило так далеко, что папы являются покровителями Ренессанса. Ренессансный дух проявляется с необычайной силой в Ватикане. С этой стороны происходит обогащение самого католичества. Этим отличается темперамент романских народов от северного темперамента германских народов, который в конце концов привел к протестантскому восстанию. Темперамент итальянский и вообще романский, со своей эстетической привязанностью к культу, не приводил к такому революционному восстанию. Там было скорее положительное творчество, чем восстание против религиозного и духовного прошлого» .
     Вне ареала римской и вообще античной цивилизации и культуры находились германцы, не говоря уж о скандинавах. Поэтому первоначальное усвоение христианства германскими и скандинавскими народами носило довольно поверхностный характер. Действительно, грекам, среди которых христианское учение укоренилось в наиболее точной апотольской традиции и приняло вид православия, и римлянам, существенно рационализровавшим эту традицию и в конечном итоге противопоставившим себя ей, был одинаково понятен смысл таких таинств, как крещение и евхаристия, ибо ритуальное омовение было издревле распространено у этих народов, а причащение хлебом и вином практиковалось еще в элевсинских мистериях. У германцев ничего этого не было, осталось им чуждым, и потому протестанты ставят под сомнение спасительность Святых Таинств, которым приписывается в основном символический характер, да и само их число сокращено с семи до двух (крещения и евхаристии).
     Не вызвало серьезных недоумений у греческих и римских христиан и понятие Приснодева, поскольку их предки поклонялись вечно девственным богиням Афине (Минерве) и Артемиде (Диане). Германцам же такой культ был чужд и непонятен, потому-то протестанты так легко расстались с культом Пресвятой Богородицы, занимающим различное, но весьма важное место как у православных, так и у католиков.
     Новая вера долго не могла пустить корней на германской почве. Этим, как нам представляется, и можно объяснить тот факт, что после зарождения арианской ереси подавляющее большинство германцев оказалось ее адептами. И хотя через некоторое время они вернулись в лоно неразделенной тогда еще Церкви, был создан прецедент, отложившийся в генетической памяти — или, оперируя терминами К. Г. Юнга, коллективном бессознательном — германских народов. Не потому ли они так легко отпали от римско-католической церкви в XVI столетии? «Да и кто, — по словам Т. Манна,— станет отрицать, что Лютер был великим человеком, великим на самый что ни на есть немецкий лад» .
     Таким образом, прав был Н.А.Бердяев, утверждавший, что «следующий период развития гуманизма в новой истории, совершающийся с внутренне неизбежной диалектикой, после небывалой по мощи манифестации свободного человеческого творчества в Возрождении, представляет собой эпоха реформации. В эпоху реформации миссию берет на себя другая раса. В то время как возрождение начинается на юге, у народов романских, реформация есть достояние народов северных, по преимуществу народов германских. Реформация создается другим расовым темпераментом, в ней раскрывается иной дух.» . Чуть ниже Н.А.Бердяев высказывает мнение, что «реформация хотела истребить в христианстве языческое начало, она враждебна античным, эллинским истокам христианства. Реформация кладет основание такому духовному течению, которое все более и более разрывало с античной красотой и с античными формами» .
     Именно ощущение — сознательное или бессознательное — своих духовных корней и поставило, с нашей точки зрения, заслон для проникновения романтизма в романские литературы. Действительно, в Италии романтизм стал господствующим направлением лишь к началу 1820-х гг. При этом в поэзии крупнейших итальянских романтиков — У.Фосколо и Дж.Леопарди — весьма сильны отголоски классицизма. В Испании, как отмечает А. Л. Штейн, — «возник неизмеримо позднее, чем в других странах, и расцвет его приходится на середину 30-х годов». Чуть ниже исследователь отмечает очень важный момент: «Большинство будущих деятелей романтизма <…> — Мартинес де ля Роса, Анхель Сааведра, Эспронседа, Алькала Галиано находились в эмиграции. Воспитанные на идеях Просвещения, они начали свой творческий путь как сторонники классицизма. Пребывание за границей и знакомство с романтической литературой Англии и Франции оказало большое воздействие на их литературное развитие» . И далее: «Испанские теоретики опирались на романтическую теорию, выработанную в других странах и прежде всего в Германии».
     С А.Л.Штейном согласен З.И.Плавскин. По его словам, «романтическое движение в Испании не отвергало полностью идей Просвещения. Поэтому, в особенности на первом этапе развития испанского романтизма, в творчестве многих писателей обнаруживается удивительное и своеобразное переплетение черт рационалистических и иррациональных, а в «снятом» виде в него вошли и многие художественные завоевания классицизма» .
     Несколько иным было положение во Франции, где уже в первые годы XIX столетия заявили о себе романтики Шатобриан, чьи повести «Атала» и «Рене», вмонтированные впоследствии в трактат «Гений христианства», впервые увидели свет соответственно в 1801 и 1802 гг., и г-жа де Сталь, которая в 1802 г. опубликовала роман «Дельфина», а в 1807 — роман «Коринна, или Италия». В 1810-е гг. выступили в печати романтики Б. Констан, Ш. Нодье и некоторые другие. Впрочем, «был ли Бенжамен Констан романтиком? — задается вопросом Б. Г.Реизов и дает на него ответ: — Во всех почти учебных пособиях его обычно рассматривают как романтика или «патрона романтизма», указывая на некоторые, будто бы, романтические особенности его психологии. В других, сравнительно редких случаях его называют “запоздалым представителем XVIII века… который возненавидел бы новую школу еще сильнее, чем Стендаль”. Ни то, ни другое определение исторически неверно. Нельзя считать «”представителем XVIII века” того, кто с такой энергий отверг этот век и в течение почти всей жизни боролся и с его философией, и с его эстетикой. Но Констана нельзя считать и романтиком, так как он никогда не поднимал на руки французский классический театр, желая только обогатить его новыми идеями; по своим художественным вкусам он был весьма далек от того, что станет так дорого представителям романтизма 1820-х годов. Констан принадлежал к направлению, имевшему свои особые задачи и вкусы, определенные буйной деятельностью начала века» .
Действительно, по точному замечанию В.А.Мильчиной, «эстетика авторов, о которых идет речь (ранних французских романтиков. — А.Р.), — эстетика переходная; она подготовила более поздний, «зрелый» этап французского романтизма начавшийся в конце 20-х годов, но сама была еще многими нитями связана с эстетическими теориями XVII и XVIII веков» . Иными словами, перечисленные писатели оказались «одинокими гениями», творившими на фоне эпигонствующего классицизма, которые к тому же «не осознавали себя романтиками; более того, зачастую они относились к романтизму едва ли не враждебно» ..Окончательно романтизм утвердился во Франции лишь к концу 1820-х гг., ибо встретил мощное противодействие со стороны приверженцев классицизма. И не случайно предисловие к драме В.Гюго «Кромвель» (1827), ниспровергавшее классицистскую драматургию и утверждавшее романтический театр, оказалось остроактуальным.
     «На многих деятелей французской культуры, — продолжает В.А.Мильчина, — оказало большое влияние пребывание в эмиграции. <…> Оказавшись вдали от родины, они близко познакомились с культурами, непохожими на французскую культуру XVII — XVIII веков — английской или немецкой»  Чуть ниже исследовательница говорит о «стремлении перестроить французскую культуру по образцу немецкой или английской, лишив тем самым обязательности и непреложности нормы французского классицизма» . А еще через несколько страниц В.А.Мильчина отмечает, что «после выхода в свет “Гения христианства” французские литераторы заимствуют у немецких романтиков разделение искусства на классическое (античное, языческое) и романтическое (средневековое, христианское)» .
     Таким образом, главная причина позднего появления романтизма в романских странах заключается в силе традиций классицизма, его глубокой укорененности в культуре этих народов. А это, в свою очередь, объясняется, на наш взгляд, не сходством социально-политической обстановки, а сходством традиций и менталитета у романских народов, противостоящим германским традициям и менталитету.

Опубликовано: Перспективы развития и инновации художественного образования. Материалы 4-й научно-практической конференции. НОУ ВПО «Институт декоративно-прикладного искусства», СПб., 2009.