Уля - фрагмент романа Межа

     Вода бежала отовсюду, непостижимым образом собиралась в одну беснующуюся массу и вдруг ринулась по меже, в один миг превратив её в бурлящий ручей. Мутные потоки неслись, булькая и плюясь, закручивая в водоворотах щепки, солому, ветки, размывая и без того широкую расселину. Девчонка стояла в бушующей лавине по колени, качаясь и наклоняясь вперёд от ударов грязных пенных волн, выставляя всякий раз перед собой руки. Она искала опору, но перед ней зияла, как бездонная яма, плотная тьма. Девчонка кричала отчаянно, кривя рот и тараща глаза. Она была поглощена происходящим  то ли горем, то ли страхом настолько, что не обращала внимания на заливающий лицо дождь и не слышала встревоженного крика её бабушки Олёны. И, когда бабушка схватила её за руки, вынырнув из темноты, девчонка завизжала и обмякла, повалившись к ней на руки. Бабушка подхватила её, отфыркиваясь и отдуваясь, выволокла из воды и положила на траву. Стоя на коленях, нависая над девчонкой, трясла её голову и причитала:
- Улюшка, что ты, родимая? Открой глазыньки, это же я, я. Чего ты спужалась? Скажи, родимая, бабушке своей! 
Уля долго смотрела, не узнавая свою любимую бабушку в этой косматой, с прилипшими волосами к щекам, мокрой и грязной женщине. И только голос ласковый, родной убеждал её в этом.


    Уля, укрытая стёганым ватным одеялом, трясясь худеньким тельцем, лежала за занавеской за печью. В её ногах сидела бабушка Олёна переодетая в сухое платье с ещё мокрыми волосами, и потому коса была распущена, струилась по спине до самой постели и там, завертываясь змейкой, лежала на одеяле. Тревожно Олёна смотрела на внучку. Уля не знала, как сказать бабушке, что же с ней приключилось, жалела её - вдруг испугается. Знала она только о том, что вскорости помрёт. Если не так, дак, откуда же кровь у неё взялась, так по ногам и бежит. Как увидела такое, обмерла, похолодела вся, вспомнила кочета с их двора. Попал под телегу, закрутился,  забился на дороге весь в крови. Сосед дядя Коля тогда так и сказал: „Во щи надо петуха-то пока весь кровью не изошёл да не помер“.
    Страдальческими глазами глядела на бабушку, хотела поведать свою беду, но что-то её останавливало. Наконец решилась:
  - Бабушка, а помирать больно? – прошептала Уля и принялась всхлипывать.
  - Что ты, родимая. Рано тебе ишшо об этом и думать-то покуда.
  - Наклонись пониже, я чего скажу тебе. Я помру наверно скоро, - прошептала Уля и завсхлипывала с новой силой. – Вот скажу чего тебе, сама скажешь, что помру.

    Шептала Уля на ухо бабушке Олёне, округлив глаза и смаргивая слезинки с ресниц. А у бабушки лучики от глаз побежали, ямочки на щеках обозначились, как и у Ули, когда улыбалась. Отстранилась бабушка, волосы на голове пригладила, смотрит на внучку и наглядеться не может. Теперь она зашептала. А у той ещё больше глаза округлились, хочет да не может от волнения слово вымолвить. Порозовела вся, прикрыла лицо одеялом, часто-часто моргает, плачет ещё, но в глазах уже улыбка поселилась.
  - Вот бы все девки от этого помирать принялись. Девушкой ты, родимая моя, стала, а не девчонкой голоногой. Теперь поскромней себя веди, вприпрыжку-то уж не носись, - громким шёпотом закончила свои наставления бабушка Олёна. – Поспи, да подымайсь вечерять-то. Ужо ленту алую в косу тебе вплетём.

    Слышит Уля, как маменька спросила про неё у бабушки, и они тут же зашептались. Сестра Тая, на два годка постарше Ули прибежала - опять зашушукались. То мать, то Тая за занавеску заглянут, многозначительно бровью поведут, а Уля краской заливается. Маменька вечерять на стол собирает: глиняные миски брякают, молоко булькает в кружках, картошкой с льняным маслом запахло. Сестра с братьями у стола галдят, а Уля всё робеет выйти из-за занавески. Вздохнула радостно, когда маменька к ней пришла улыбчивая, а глаза грустные. 
  - Давай-ка, Улюшка, ленточку алую вплетём в косу. Взрослая ты стала. Пусть все знают, - тихо произнесла Мария и опять вздохнула.
Убрала из косы сплетённый Улей пёстренький шнурок, вплела алую ленту. Поцеловала в темечко, тихонько всхлипнула, не ведает, покуда, доченька, что девичий век короток, что годок другой и станут жениха ей подыскивать. Хорошо, если работящий да добрый попадётся, а то век горевать со злым да нерадивым.
  - „Идём, идём, Уля. Исть все хотят, простынет всё“, - говорит мать и подталкивает дочку выйти.
Упирается Уля, робеет.
  - „Маменька, стыд-то какой. Тятеньке не сказывай“, - шепчет, а лицо так и пышет жаром.