Они зелёные с жёлтыми пятнами

                Окно, тонированное снаружи под кирпичную стену, бронированное, а посему и тяжёлое, медлительно поползло в сторону, что и изнутри-то практически незаметно, а снаружи, ввиду великолепного качества замещающей голограммы, если кто и обращал в данный момент внимание на задний фасад Министерства Внутренних Дел, то видеть могли бы, как прямиком из самой обыкновенной странно глухой стены на балкон выходят люди. Они расположились в двух параллельно обращённых к палисаду плетёных из хвороста садовых креслицах по сторонам торца длиннопрямоугольного, так же изящно плетёного, стола. Две обыкновенных хрустальных пепельницы стояли удобно под руками курильщиков.
                — Нет, Дуглас, — отлегло, и, успокоившись, Салман Гроя Ханида, адвокат премьер-класса Общесегрегаторской Коллегии Адвокатов, встал с опасного стула и последовал за клиентом, которого без лишней скромности мог бы называть и приятелем, на балкон. — со стороны, я думаю, это было похоже на дружбу.
                — Жаль, что вы с ним не подружились по-настоящему, в силу возраста у тебя это могло получиться.
                — Ну уж нет, ты только представь себе меня ежедневно с утра до вечера, да и ночами тоже, гоняющим на мотоцикле, беспрестанно пьющим пиво и уотку, нарушающим правила дорожного движения и общественного порядка, громящим застрахованное имущество очень хитрых и не слишком чистоплотных граждан и дерущимся каждый Божий день, и ты поймёшь, что это было органически невозможно.
                — Об этом я и говорю, Салман, жаль, что это было, как ты говоришь, органически невозможно. — Скорпинтайм вздохнул, будто и не закончив своей мысли, будто и не ожидал никаких слов, просто чуть приостановился, чтобы, как бы это ни было тяжело, грустно и грузно двинуться дальше. Адвокат лишь развёл руками, ожидая конкретного перехода на предмет разговора. — Понятие времени не выводится из какого бы то ни было опыта, друг мой, а посему та самая наука, что предназначена сокращать нам опыты быстротекущей жизни, в вопросе познания законов этого самого времени абсолютно бессильна, то есть при возможности созерцать время мы не имеем ни малейшего шанса познать его. Кто та девушка, что так наивно и красиво сыграла во вчерашнем шоу роль жизнерадостной, ничего в жизни не понимающей жестокосердой мамаши?
                Дослушивая вопрос, Ханида про себя, не вслух, превознёс хвалу Сегрегатору и Небу Господа нашего, что уже на следующий же день исполнил наказ Моррисона, и теперь ему не пришлось врать:
                — Это была его жена.
                Сэр Дуглас перекинул сигару из одного угла рта в другой, отчего изрядно натлевший к этому времени конец её обвалился серым пеплом на сине-белые чуть срозова брюки. Знал бы заранее то, что иногда приходится выслушивать нежданно, так обязательно бы по случаю надевал бы портки огнеупорные и немаркие, например, из комплекта противохимического комбеза. Почему он оказался не готов, ведь этого можно было ожидать, всмотрись он чуть повнимательней в подробности этих злосчастных переговоров? Автоматически Скорпинтайм взял со стола один из принесённых пакетов и медленно вскрыл его, печально оторвав от края со стороны адреса узкую бумажную полоску.
                — Кто она?
                — Никто. Обыкновенная девица, ничего не могу сказать ни плохого, ни хорошего, это было бы непрофессионально, достойным внимания фактом является лишь то, что урождённая Пономарёфф Татьяна три тысячи восьмого года рождения приходится вам женой сына, то есть невесткой.
                «Сэр, имею честь и обязанность сообщить Вам, что в Столице активизировалась деятельность так называемого чёрного валютного коридора, всвязи с чем наблюдаются явления частичной девальвации сольдо и незначительного понижения курса сегрегаторской рублеты. Возможно присутствие в валютном обороте неконтролируемой застранной денежной единицы. Определить её эквивалентную опасность в эСЦэКаКаэСЦэ не готовы и просто требуют принятия срочных и секретных мер консервативного вмешательства в механизм официального валютного обмена, дабы выявить причину процесса».
                И это уже не новость, душа Елизавет свет Петрович, едва ль заметно усмехнулся министр внутренних дел.
                — Ну и шуточки у тебя, Салман. Где зарегистрирован брак? И когда?
                — В церкви святого Варфоломеуса, что в селе Новотроицк, это в ста восьмидесяти километрах от Столицы, венчание состоялось за месяц до вышеописываемых событий.
                «Что же касается похищения Его Высочества кронпринца Фердинанда, то могу сообщить, что экстренное следствие ведёт под моим непосредственным неусыпным контролем старший следователь Фрэнсис Форд Коппола Дрейк. Выявлено наличие широкого заговора застранных спецслужб. Заказчики не идентифицированы, работа ведётся круглосуточно. Задержанный заговорщик при задержании, к сожалению, сумел покончить жизнь самоубийством».
                — Не говори красиво, Салман, это тоже непрофессионально. Брак действителен? Ты видел документы?
                — Разумеется, сэр, у меня имеются копии, я ездил туда лично и разговаривал с тамошним попом. Только представьте себе, какие пошлые шуточки порою откалывает нам наша жизнь: святого отца зовут Валентином, и, похоже, он специализируется ввиду дальности своего прихода от Столицы на венчании пар, идущих в брак против воли родителей и вразрез аналитическому прогнозу Комитета по Планированию и Созданию Семьи.
                — Н-н-да-а, излишне добр порою бывает наш Сегрегатор, и излишне терпим, давно надо было отделить церковь от государства. Так ведь и до какого-нибудь банального сектантства недалеко, прости, Господи. Итак хлопот полон рот. Разве никак нельзя прикрыть столь вредную деятельность этого крамольного попа?
                — Ни в коем случае. Программа самосовершенствования генофонда не является законом, и Комитет не обладает правом вето на заключение брака между свободными гражданами Сегрегатории.
                «О соединении же воедино этих двух странно совпавших во времени событий, и это моё личное ответственное мнение, и о какой-то глобальности выводов, которые следует якобы сделать из данного чисто случайного нагромождения фактов, говорить преждевременно. Прощаясь с Вами, выражаю надежду, что всё у нас будет хорошо, и Вам желаю того же. Искренне Ваш, комиссар Елизавет Ревью».
                — Тогда зачем нам такая Программа и такой Комитет?
                — Об этом, сэр Дуглас, я хотел спросить вас ещё тогда, когда вы только учредили Комитет и Программу, но очень долго официально формировалось и поддерживалось мнение, что деятельность Комитета приносит положительные плоды, когда же выяснилось, что Комитет никакой реальной роли в создании семей гражданами Сегрегатории не играет, мне уже было всё равно, а посему я не могу сейчас ответить на ваш вопрос.
                «Здравствуй, приятель. Я решил писнуть эту бумажку, потому что разговор не телефонный, а поговорить надо; ещё раз я прошу у тебя прощения, надеюсь, что ты найдёшь в себе силы — не ради меня, нет, и даже не ради воскрешения той дружбы, которая когда-то была — выслушать меня; то есть прочитать это письмо. Потом можешь его уничтожить, и, как всегда, дать понять и мне, и всем, что разорвал его, не читая. Положение весьма серьёзно».
                — Хорошо, вопрос о законности брака теперь оставим. Скажи честно, Салман, это сам Морри попросил тебя оформить их брак задним числом, когда решился на... — Дугласу Скорпинтайму удалось подавить в себе смущение, ему удалось всё: не сглотнуть, не закашляться, сдержать невольную слезу тоже удалось... почти всё, сам поправил он себя, привыкший даже в беседах с самыми близкими людьми (или просто с верными и профессиональными адвокатами?) видеть себя со стороны, не удалось только сразу подобрать подходящее слово. — ...на это?! Ты ещё не купил ей хороший дом на Лазурном Берегу? Она беременна?
                Салману стало весьма неуютно, не смотря ни на что, ни на какие симпатии, каковые иногда всё-таки испытывал по отношению к старику Скорпинтайму, он помнил, что перед ним не божий одуванчик из дома престарелых, а самый всесильный в стране гражданин... самодур и политик, хитрец и, по надобности, негодяй... Так что не стоит отвечать на столь увесистую такую пачку правильно заданных вопросов, хотя бы из соображений личной безопасности, если не из профессионального долга.
                Глаша, вынырнув из голографической стены и чуть ли не напугав адвоката, принесла бренди и кофе, сухариков — плоскую вазочку в виде свернувшейся магниево-переливчатыми своими кольцами змеи. Он, возможно, только лишь из чувства несостоявшегося испуга неожиданно для самого себя попросил, правда, так сразу же и не поняв, у кого:
                — А можно мне уотки? — и от неловкости такого своего шага, занялся раскуриванием сигары, ах, как она вовремя погасла! — Женьшеневой?
                — Почему нет? Глаша, сделай нам, пожалуйста, женьшеневой. — секретарша, чуткая до каждой мелочи, приостановилась, удивлённая, вопросительно глядя на министра, и он подтвердил, ответно чутко уловив её непонимание. — Да-да, и господину Ханиде, и мне, и тогда уж сообрази там какую-нибудь закуску посерьёзней.
                «Сегрегатория на грани катастрофы, да ты и сам это знаешь. Пора покончить и с собственными иллюзиями, и с тем устаревшим аттракционом, которым мы развлекаем народ. Давай-ка тряхни стариной. Или придумай что-нибудь новенькое. Или уж дай им свободу. Как они ни плохи, а чего-то да заслужили, хотя бы твоего признания, что ты нуждаешься в них. Войну выигрывают не полководцы. Войну выигрывает армия. А если не армия, то тот самый народ, из которого её, разбитую, когда-то понабрали. Я даже не могу себе представить, перед лицом какой опасности мы оказались на этот раз. Может быть, это пришёл тот самый обещанный Конец Света? Нам обязательно и во что бы то ни стало надо поговорить, став выше личных обид и амбиций».
                — Вот поверишь мне или нет? — Дуглас оборвал вопрос, сознательно оставив его непонятным.
                Ханида помолчал и, только не дождавшись продолжения, попросил выразиться поясней:
                — Насчёт чего, сэр Дуглас?
                — Нет, вот ты только послушай меня. Совершенно неожиданная мысль. Само собой понятно, что ты мне сейчас не поверишь, но, на мой контрольно... О-о-о-у-у, — поморщившись, будто ему подсунули чилли вместо сладкого, — то есть, я хотел сказать, сугубо на мой вкус... то есть на мой взгляд, — министр споткнулся ещё раз, и опять сознательно. — из Протопопротопоповичса мог бы получиться отменный писатель. Властитель дум, блин, чтоб его и мать, и отца на раскоряку!
                Вопрос, совершенно при том утратив вопросительную интонацию, прозвучал предельно (беспредельно ясно) до конца, но ни легче, ни ясней на душе от этого не стало, Ханида окончательно смутился, в последнее время с этими Скорпинтаймами, Сегрегатор их дери без разбору, стало сложновато. Просто — ну, никуда негоже!
                — Я не совсем... — начал было он, но вдруг вынужден был замолчать, поймав резко брошенный перед ним на стол и по инерции соскользнувший было со стола, если б он его не поймал, листок приличной душистой бумаги.
                Не слушая его, сэр Дуглас продолжил про своё:
                — На этой, сволочь меня заешь, чисто априорной необходимости основывается такая возможность основоположений об аксиомах времени: оно имеет только одно измерение. Различные времена существуют не вместе, а последовательно, совершенно, кстати сказать, противно пространствам, которые, как раз, существуют не друг после друга, а одновременно. И это нам предоставляет не опыт, а гений.
                Спасением, ниспосланным свыше, вторично явилась из стены, неся на подносе инейком подёрнутую длинную бутылочку уотки «Ломонософф», секретарша Глафира Джойс Прорешкина, к которой, не смотря на её вполне и для него подходящие возраст — всего около тридцати — и очаровательную внешность, Ханида питал безумное уважение и, следовательно, борясь с собственными мимолётными желаниями и эротическими амбициями, даже не мог и, наверное, не смел представить себе чего-нибудь этакого... Как сказать-то теперь, когда слово «эротика» уже как-то само собой неуправляемо использовалось?.. Н-ну, неприлично-само-собой-разумеющегося этакого — со своей стороны, что очень хотелось не только представить. Кроме главного, на стол с подноса перекочевало три или четыре розеточки...
                В них имелись нарезанный ювелирно тонкими ломтями белый хлеб, жирно блестящая маленькими ослепительными точечками искажающе натянувших мир на надлежащую ей геометрическую сферичность отражений паюсная икра, белые маринованные грибочки в соплюшечках тянущегося вслед маринада. Маленькие, с две фаланги пальца длиной, рыжевато подкопчёные сосисочки плавали островами в акватории негустого томатного соуса. Проснулись аппетит и интерес к жизни, ещё немного, и, пожалуй, на девочек потянет, пошутил про себя г-н адвокат премьер-класса Общесегрегаторской Коллегии Адвокатов Салман Гроя Ханида и, оправившись от последней растерянности, поднял вместе с клиентом, которого без лишней скромности мог бы называть и приятелем, стопку налитой секретаршей уотки.
                — Спасибо, Глаша, — неожиданно, вот ведь — опять неожиданно, сегодня он — сама внезапность, так, наверное, Суворов Александр Васильевич одерживал свои безумные победы, министр обратился к секретарше. — сядь, пожалуйста, посиди с нами...
                Похоже, Глаша — такая же сегодня ежеминутно побеждаемая генеральша, как и Салман. Она чуть было не села тут же, подперев кулаком опадающую свою челюсть, и это грозило б совсем уж неприличным каким-нибудь падением, если бы не расторопность Ханиды: он успел протянуть в сторону руку и подставить под неё креслице, слава Богу, бывшее лёгким, потому что плетёным.
                Сэр Дуглас-Моррисон-Джеймс Скорпинтайм нисколько не замечал и не трудился замечать производимых им фуроров, он поставил свою стопочку подчинённой, налил себе сам, ведь посуды хватало, и поднял в тишине, лишь отдалённо нарушаемой гудением и шуршанием автомобилей по панели улицы Артура Грэя, негромкий тост:
                — Если мы свой рассудок провозглашаем способностью установить то или иное правило, то способность суждения есть ничто иное, как умение подводить под правила. Но распознавание ситуации является не только человеческим инстинктом, более того, человек, совершенствуясь, как он почему-то считает... ошибочно считает человек, что только лишь совершенствуется, мы утратили способность распознавать ситуацию чувствами, так как это делают звери. Зато вместо этой природной силы мы синтезировали нечто объединяющее природность, данную изначально, с разумностью, непотребно и самостоятельно развитой. Это нечто — страсть, то есть комплексное чувство... Я говорю о чувствах в человеческом, а не в зверином понимании слова... В этой сложно организованной и совершенно стихийной, при том, системе существования человек разумный запутался окончательно, потому что мир изменяется ежемгновенно, а человек по-прежнему пытается натянуть его полотнище на роскошный и вычурный, идеальный и крепкий, но — устарело прямоугольный, подрамник. Я прошу прощения за то, что, возможно, говорю сейчас нечто непонятное, но именно в констатации факта, что нам никогда не познать мир во всей его хаотически-прекрасной гармоничности, и может только заключаться та таинственная сила человека, что поднимает его до принципиально нового уровня существования. Я говорю о божественной составляющей человека, ибо познание есть отождествление. Спасибо за внимание... Н-ну, давайте-ка выпьем, пока уотка в руке не закипела.
                Слушатели послушались, выпили, хоть речь говорящего и была долгой, но температура напитка к худшему не изменилась, закуска пришлась впору, и все присутствующие за столом, включая, наверное и самого говорившего, поклялись внутренне более ничему уже сегодня не удивляться, ведь вдохновение есть божественное откровение, а не произвол вольного художника, хотя именно на этом и пытаются настаивать многие обуреваемые гордыней модные творцы.
                — Фамилия?
                — Люмбаго.
                — Имя?
                — Юрий.
                — Отчество?
                — Андреевич.
                — Профессия и место работы?
                — Доктор медицины. Бывший.
                — Место работы? — Жиль де ла Колабрюньон повторил не получивший ответа вопрос.
                — Я, знаете ли, инвалид, хотя и считаю, что меня совершенно напрасно лишили лицензии на частную практику. Пусть я не буду преподавать в ваших... э-э, прямо скажем, не лучших в мире университетах, не очень-то и хотелось, как говорится, но практика для врача — дело, так сказать, святое... Вы давали присягу и должны понимать, Клятва Гиппократа и всё такое...
                — Где вы проживаете, гражданин Люмбаго?! — выслушивать этот бред бесполезно, тем более, что ни словечко из него, ни буковка не помогут заполнить бланк допроса.
                — Что?
                — Ваш адрес?
                — Мой? — внешне было похоже, что задержанный Люмбаго и впрямь не понимает смысла вопроса. — Адрес?
                — Ваш! Ваш адрес, пожалуйста!
                Одновременно то, что всегда анкетные листы протоколов доставалось заполнять именно ему, являлось как предметом гордости, так и досады для Жиля: ведь это означает, с одной стороны, что ему не хотят доверять чего-то дальнейшего, более серьёзного, с другой же — что он, благодаря своей безграничной терпеливости, идеально подходит для выполнения именно этой нелюбимой всеми остальными нудной и долгой процедуры задавания формальных вопросов и получения формальных ответов.
                — У меня нет адреса.
                — Что, совсем нет адреса?!
                — Совсем нет адреса.
                — И куда же он подевался?
                — Не знаю почему, но после того, как меня поселили в общежитии на Осилковой горе, мне сказали, что у меня нет дома, что, раз мне надо платить за своё проживание на больничной даче, то бывший мой дом продан государству, а деньги внесены на счёт лечебного заведения. В принципе, я никогда не настаивал на госпитализации, ведь я и сам доктор, я и сам могу поставить себе правильный диагноз, коли уж болен, поверьте мне, я и сам мог бы назначить себе правильный курс лечения...
                Иногда их всё-таки интересно бывает послушать, подумалось вдруг де ла Колабрюньону, и он подпёр рукою свою кажущуюся порой излишне мягкой и пухлой, наверное, даже дряблой, щёку. Забавный тип этот ваш Люмбаго, сперва ни в какую не хотел отдавать эти свои совершенно сумасшедшие листовки — тяжеленная пачка, ещё подумалось, как же он с нею по городу-то то туда отсюда, то оттуда сюда носится? — потом, значит, как только ему расписку о том, что всего лишь взяли их на временное хранение, дали подписать, сразу же и успокоился, чинно так, по-благородному, почти что совсем по-настоящему по-дворянски автограф проставил, будто и взаправду верит в силу всего этого их пустого забумажья; Жиль зевнул и, чуть было не соскользнув головой со своей ладони, встрепенулся, с удивлением понимая, что, кажется, хоть и не совсем уверен в том, но понимает смысл произносимых доктором слов.
                — ...настоял на психиатрической проверке. Сами понимаете, процедура не из лёгких, после неё, как мне помнится, ведь я же проходил преддипломную практику... О-о, Сегрегатор, как давно это было! В юности, не иначе...
                — Не отвлекайтесь, Люмбаго. — глянув на часы за спиной допрашиваемого, специально повешенные на ту стену так, чтобы допрашиватель мог в любой момент посмотреть на них, не смущая допрашиваемого, Жиль заполнил графу «Домашний адрес» и аккуратно, более того, нежно положил ручку-самописку рядом с незаметно, будто сам по себе, заполняющимся бланком, из чего любой, даже самый напуганный, даже самый хитрый преступник всегда понимал, что его внимательно слушают. — Меня интересует место работы. Продолжайте.
                Конечно, весь этот бред слушать малополезно, ни словечко, ни звуковка его лишь изредка помогают заполнять бланк, но то, что анкетные листы протоколов доставалось заполнять ему, являлось не только поводом для досады, но и предметом гордости: если он, благодаря своей безграничной терпеливости, идеально подходит для выполнения всеми нелюбимой процедуры, то, следовательно, неслучайно иногда их всё-таки интересно бывает и выслушать. Забавным оказался и этот тип, что ни говори — Люмбаго вот уж и совсем вроде как освоился, бедняга; на что надеется? — непонятно, да уж Бог с ним, убогим, время не к спеху, а к смеху... то есть к обеду, конечно, а не к смеху ни к какому, просто так обычно говорят, так и в мыслях одно слово за другое цепляется и уж никуда негодно не к месту-то и выскакивает, но, глядишь, чего-нибудь интересного и наболтает.
                — Так вот, я о том, как проходил преддипломную практику в аналогичном богоугодном заведении. Идеи фикс, фантазмы, озаренья, шизофренизмов шик... И так далее — всё это я видел. Я видел, как это делается. И я сам это делал, когда Богу и Сегрегатору было очень надо. Не удивительно, что именно на такой случай я и изготовил себе на будущее, которое, извините за остроумие, стало уже настоящим, достойное занятие. Само собою разумеется, работу мою никто не стал после этого рассматривать всерьёз, так как она ставила под сомнение происхождение Его Высочества кронпринца Фердинанда, и, убедившись, к чему и я... главным образом, я приложил немалые усилия, убедившись, что новая моя идея достаточно навязчива и делает меня безопасным для общества членом общества, мои коллеги перевели меня на диспансерный тип проживания, оставив под постоянным, но не очень систематическим наблюдением.
                — Значит, вы инвалид и не работаете? — выложив на стол бумажные жирные пакетики с первым дополнительным, как шутя с супругой они называли этот приём пищи, обедом, но не спеша пока развернуть их на столе, Жиль вновь взялся за ручку. — Наверное, это можно уже записать.
                — Говоря, что я не работаю, вы не совсем правы, хотя и я сам считаю своё занятие не совсем работой, не смотря на регулярность и ответственность своей миссии.
                — Юрий Андреевич, вы имеете в виду раздачу этих ваших «Последних известий»? — младстраж быстро побежал глазами по вопросам бланков в поиске строки, куда можно будет вписать то, что, возможно, сейчас ему могут случайно сообщить. — Это и есть ваша работа?
                — И да, и нет. Это моя миссия, с позволения сказать. Добровольно я взял на себя обязанность, и это счастье для меня, нести в наш мир последние известия из другого мира, в тот момент, когда эти известия были там, действительно, последними, бывшего просто прекрасным.
                Расположив бланки протокола веером, чтобы видно было сами вопросы, де ла Колабрюньон отодвинул их на самый угол стола, чтобы, не дай Бог, не заляпать или не повредить их при трапезе.
                — И что это за мир такой? Объясните-ка мне поподробней, если можно, чем же так прекрасен этот ваш мир?
                Теперь между допрашивателем и допрашиваемым на столе прямо на разорванных и расправленных крупными красными ладонями полицейского бумажных пакетах, ставших в одномигье подобием скатерти, расположилась простая и, одновременно, питательная снедь.
                — Это был дивный, дивный, дивный мир свободных людей. Вы не маленький и знаете, должны знать, что человек — это раб. Раб в обыкновенном и самом пошлом понимании этого слова — раб другого человека, это раз. Раб собственных и прививаемых системой иллюзий, это два, то есть раб религиозных и социальных заблуждений. Раб обстоятельств, это три, ведь человек делает себе карьеру и преуспевает в этом либо не преуспевает, а наоборот — не волен их, обстоятельства, преодолеть. Раб собственных страстей, в конце концов, когда во всём остальном, допустим, он и свободен, но — не в душевной жизни своей, и здесь снова почти на полных правах вступает в силу самая что ни на есть примитивная физиология. Хотя именно к этому типу несвободы можно отнести гениев искусства всех мастей — страждущих по утолению страсти.
                То были жирно пропитанные сливочным маслом и сильно поджаренные бутерброды с сыром, мясом и зеленью внутри, пара варёных яиц с маленькой, из-под каких-нибудь там таблеток, стеклянной баночкой майонеза к ним, довольно пухлый пук зелёного луку, две консервные банки с самовскипающим вермишелевым мясным супом, кусок печёной свинятины и двухлитровый пластмассовый баллон пива «Хемингуэй».
                — Так вот, молодой и, извините, не очень образованный, притом, молодой человек, был краткий миг абсолютного совершенства, когда в едином искреннем и мощном порыве часть нации стала вдруг безоговорочно и действительно свободна. Да, да, да — то был краткий миг, воистину миг невольного, требующегося для увлажнения поверхности глаза, кратчайшего смыкания и размыкания век, откуда, кстати сказать, и происходят, собственно говоря, очень образные и значимые лексические единицы «миг» и «мгновение». Я, как сейчас, помню его: это было в Москве, кольцами и воронками под ногами вилась метель, на горизонте пузырями вскакивали и лопались слабые зарева залитых пожаров, где-то акустическими островками всё ещё погромыхивали последние залпы сломленного сопротивления.
                Горкой высыпав соль из спичечного коробка в центр гастрономической композиции а-ля «Завтрак тракториста», Жиль ещё немного послушал немного сбитого с толку Люмбаго. Тот продолжал, прилагая к сохранению спокойствия всё более и более душевных усилий, что начало мешать как рассказчику, так и слушателю, разрастаясь внутри них и начиная уже выпирать наружу необъяснимым с точки зрения реального положения дел обоюдотрогающим волнением.
                — Метель хлестала в глаза и... и покрывала печатные строчки газеты серой такой — знаете? — шуршащей такой — да обязательно знаете! — снежной крупою, но отнюдь не это мешало моему... упорному, так сказать, чтению тогда: величие и вековечность минуты потрясали меня за живое и не давали опомниться. Какое прекрасное безумие! Подумать только, какое великолепнейшее хирургическое вмешательство! Одним махом... Р-р-р-р-р-р-р-р-р-р... Раз — и готово: артистически напрочь вырезаны все-все-все старые вонючие язвы многовековой, я бы даже назвал её вечною, несправедливости, привыкшей... нагло и нестерпимо больно привыкшей, чтобы ей кланялись в самые ноги, суетливо расшаркивались перед нею и приседали многократно.
                Жилю стало немного не по себе, он подумал, не увлеклись ли они с доктором и не следует ли, вновь вернувшись к рутинному заполнению анкетных страниц протокола допроса, успокоиться и просто, может быть, даже и вместе, подзакусить, раз уж на то пошло? Своими большими и кажущимися всегда такими неповоротливыми руками он проделал приглашающий жест, впрочем, оказавшийся вполне понятным в сопровождении устного сопровождения:
                — Извольте-с откушать, Юрий Андреевич. Чем Бог послал, как говорится, тем и рады, когда жена не забыла позаботиться. Одно непонятно мне, угощайтесь-угощайтесь, — говоря, он тут же и сам приступил к делу, между которым надеялся всё-таки поточнее порасспросить доктора, взял со стола щёпотью несколько зелёных перьев, захрустевших влажно между его пальцами, сложил вдвое, втрое, вчетверо, обмакнул в вершинку соляной горки, тем самым разрушив её правильную, силами тяготения обеспеченную, форму, и, продолжая ставшую почти что уже самой обыкновенной беседу, сунул их в рот к себе. — одно непонятно, откуда у вас всё время берётся ваша пачка «Последних известий»? Она всегда такая толстая, как будто вы и не раздаёте её каждый день по нескольку десятков экземпляров?! Извините, мистика какая-то и только!
                — Я не очень люблю лук, можно, я сразу к яйцам? — решительно и робко навешивая над столом руку, Юрий Андреевич дождался позволительного кивка младшего стражника и принялся счищать скорлупу, получалось это у него замечательно, так что и не скажешь, что больной человек. — Видите ли, человеку свойственно заблуждаться, как мне, единолично восторженному тогда, так и тому коллективному существу, о котором я вам уже говорил. Оно посчитало, что освободилось и не ошиблось в том лишь на краткий миг всеобщего подлинного единства, но буквально в следующее же мгновение, а мигать приходилось часто, я уже говорил — была страшная метель, выяснилось, что они забыли самое главное: человек не может быть свободен, он изначально несвободен, как духовно — при рождении, так и физически — при одушевлении, понимаете?
                Нежданный такой вопрос застал Жиля врасплох, но, жуя что-то следующее, он счёл возможным просто покивать головой, так что доктор сразу и продолжил, говоря не переставая и не переставая же налегать на вкусный, что было весьма лестно заметно по его лицу, румяный бутерброд.
                — То есть наоборот, но это, в принципе, не важно, подумаешь, оговорился. Так вот, я являюсь, если так можно выразиться, вестником только одного того великого и вековечного мгновения, что потрясло... меня своим... что меня потрясло. И поэтому переживание... одного только дня, пусть в меняющихся декорациях нашего... наших с вами времени и пространства, каждый раз дарует мне такую возможность в виде этой самой кипы так подлинно исторически, исторически прекрасно и прекрасно... прекрасно подходяще отпечатанной со всеми этими такими волшебными... такими славными «ятями» и опечатками газеты. Знаете, а ведь абсолютной-то свободы и нету, как нету... нету в мире абсолюта, кроме Бога...
                Жиль легонько подправил доктора, начинавшего ему почему-то уже и нравиться, так здорово и красиво у того получалось говорить о непонятном:
                — И Сегрегатора. — кивнул, будто подспросив.
                Будто мимоходом подответив, Люмбаго так же легонько кивнул:
                — Разумеется. Но вот те люди, там — они сразу же вновь стали несвободны, ими снова овладели страхи и страсти, физиологические нужды и духовные комплексы, более того, как на примере растянутой в одну сторону пружины, их со страшной силой бросило ещё глубже в несвободу, чем были они несвободны до того. Вот в чём всё дело.
                Печальная пауза, заполненная звуками жевания и похрустывания, шуршания бумаги и шороха расползающейся по бумаге соли, поплёскивания и вполне приличного почавкиванья супом, втягивания в рот особо длинных вермишелин из него, тихим постукиванием и позвякиванием ложки, открывания, наливания в жестяную кружку и употребления пива, продлилась пару-другую минут, но не была теперь той неловкой и неприятной паузой, когда, завися от служебных инструкций и гражданского долга и от несвободных представлений об исполнении служебных инструкций и гражданского долга, одному чего-то надо бывает от другого, а другой не знает, бывает, что ж от него требуется, это была обыкновенная пауза, возникающая между делом, когда можно и нужно между делом заняться и другим, не менее важным, делом.
                Выпил. Пошло не в то горло, как говорят в таких случаях, интересно, это фигуральное выражение или переносное? Не похоже. На что не похоже? Ни на что не похоже. Не в то горло — и всё тут. От этого, говорят, некоторые умирают, хотя, так же говорят, в основном, не от жидкости, а от чего-нибудь твёрдого вроде оливковой косточки — поперёк горла, какая же тут переносность? Перед глазами какая-то сизая синева. Сизая, как холодный осенний дым от горящих куч листвы, сжигаемых дворниками, весь город, все окрестности пропитываются этим сладким и приятным дымом, придавливаемым к земле по-осеннему высоким давлением, просвечиваемым радиантами солнечных жёлто-голубых лучей, даже звук меняет свои законы на совершенно, кажется, противоположные. И, вместо того, чтобы поглощаться пространством, заполненным несметным количеством естественных и искусственных звукоизоляторов, он разрастается вовне, как бы на несовершенном уровне вовсе и не проникая в человеческие органы слуха, зато, как только пик красоты, идеал мощности оказываются достигнутыми, так сразу и врывается в пространство черепной коробки, вливаясь не только в уши, но и в глаза, и в рот, и в ноздри, и — через микроскопические поры охладевающей ветром кожи — сочится в кровеносные и лимфатические сосуды, заполняет гайморовы полости, мозг, нервосплетения, отражаясь от стен произвольно обретённой темницы, погибая только тогда, когда ещё более мощный, молодой и здоровый новый звук не заполняет пространство любви. Ни цвет, ни звук, ни запах, ни ощущение верха-низа — ничто не существует само по себе, потому что не может существовать отдельно, и вот тогда по деревенской улице детства катится на некруглых колёсах праздничная процессия, кем-то другим описанная в хорошей, но почему-то не в детстве прочтённой книгой, хотя, пережив её с чужих слов, почему-то неожиданно понимаешь, что это не чужое, а твоё настоящее.
                Настоящая мистерия твоего детства, мальчик — ангел, девочка — ангел, родители — не родители, а старшие ангелы, нет страшных вопросов бытия, кроме сострадания, испытываемого до слёз по отношению к одному только человеку на свете. Когда тебе говорят, что уже невозможно спасти его, что он должен быть там, где висит, рождается дикое, непорочное желание приставить лестницу и выдернуть гвозди из рук и ног... И, понимаешь ли, что бы там не говорили мне взрослые, не веришь, что он знал, на что идёт, но — нет, он знал, что будет так плохо, нет, говоришь ты, его обманули. «Но кто же его обманул?» — недоумевая, спросят взрослые, и ты, вытащив из кармана «кольт» или «макарова», щёлкнешь предохранителем и скажешь, ритмично отстукивая ногой под самую наисовременнейшую музыку, что заглушила фальшиво воспроизводимый единственной деревенской шарманкой хорал Гендльбаха: «Вы, дорогие мои, вы обманули его!» Процессия не будет рассыпана паникой в шестигранники детской мозаики каменных, холодных осенью, площадей, помнишь ли ты, как твои пухлые ещё пальчики, накануне аккуратно лишённые ноготков, старались и никак не могли достать из поля мозаики хотя бы одну шестигранную фишку-пуговку, плотно засевшую в тугом гнёздышке? — процессия будет смыта сизым сладким и прорезиненным автомобильным газом, ведь время дыма прошло, осталось лишь время газа, коварного и слепящего, дарующего слабым забытьё и видения, сплющивающе преобразующего не мир, но тебя. Процессия оставит перед тобой одного единственного... Или единственную — кому как нравится, кому как нравилось в детстве, упивающемся картинками Страшного Суда из вулканизированной против дождя Библии. Пустынный горячий ветер прокатит между вами не один и не два колюче-некруглых шара перекати-поля прежде, чем утомлённые воздушным маревом глаза сомкнут веки, так и не разглядев, малейшего движения в членах и суставах стоящего напротив врага, и ты не сможешь вырвать пистолет из кобуры, чтобы, вскинув наудачу, нажать на курок, я пошёл бы, думаешь ты о счастье, в глушь таёжную, дремучую, где самые настоящие, а не зоопарковские — с гнилыми от синтетического корма зубами, медведи дерут лыко по весне, чтобы не умереть от истощения, и не дай мне Бог услышать громкий треск ломающихся кустов за спиной. Не надо оглядываться, знаешь ты, знаю и я. Нужно продолжать идти своей дорогой, переступая через жалких и немощных представителей параллельного — гуманитарному — зоологического мира. Знакомый колдун рассказал мне, что случилось тогда, ему никто не верил, и случайно выбор его пал на меня. Те трое ангелов, что были раньше, решили, что Бог не имеет права разрушить построенный Им самим и ими сохранённый мир, и одели они белые одежды, но  время  расплаты за грехи приблизилось, и, как Он это всегда делал, взамен полюбивших этот плохо состоявшийся мир троих белых ангелов Бог прислал троих новых — с наказом прекратить мучения слабых и немощных детей своих. Один был высок ростом и силён, другой — чёрен и страшен как ночь, третий седовлас и седоус, носили они зелёные ткани с жёлтыми пятнами.
                Но белые трое любили этот мир и предпочли его, решив сохранить во что бы то ни стало, как бы он плох ни был по сравнению с Небом. Они давно забыли Небо и больше не любили Его. Те трое, что пришли вместо них, как было условлено, тайно разошлись в три стороны, дабы тайно встретиться с предшественниками и отпустить их домой — к заслуженным наградам и отдыху, но: «Здесь мой дом!» — был ответ белых, пошедших супротив Бога, и тайно убили они тех, что пришли уничтожить неразумную планету. Остались жить ангелы, лишённые дара вечной жизни, в мире, который спасли, с людьми, которых любили. Я удивился странному рассказу колдуна, но он показал мне странную маленькую кругленькую штуковинку с изображением на ней лысого незнакомого человека: «Знай, — говорит, — смелый мой мальчик, что если когда-нибудь в руки твои попадёт наполеондор, значит, случилось непоправимое: на Землю опять пришли ангелы разрушения; они — зелёные с жёлтыми пятнами...»

http://www.proza.ru/2005/02/25-59