А это-мой Пушкин! Глава ХХ. Противостояние

Несмотря на все  шалости и проделки,  допускаемые  лицеистами на досуге, они напряженно работали над собой. Илличевский   писал  Павлу Фуссу, ученику  Петербургской гимназии,  с которым   учился там до лицея : « Наше Царское Село  в летние дни есть Петербург  в миниатюре. И у нас есть  вечерние гулянья, в саду музыка и песни, иногда  театры.  Всем  этим обязаны  мы  графу  Толстому,  богатому и любящему  удовольствия человеку. По знакомству с хозяином  и мы имеем вход в его спектакли - ты можешь  понять, что это  наше  первое и  почти единственное удовольствие. Но осень  на нас, не на шутку, косо поглядывает. Эта дама  так сварлива,  что  с нею никто  почти ужиться  не  может.  Все запрется в дома, разъедется в столицу, или  куда  кто хочет,  а мы - постоянные жители  Села - живи с нею.   Чем  убить  такое  скучное  время? Вот тут поневоле призовешь  к себе науки. Знаешь  ли,  что  я  затеял?  Есть книга:  Плутарх для  юношества, сочинение Бланшарда  в  четырех  частях.  Она переведена на  русский,  и  дополнена многими великими  мужами России.  Но  и  сочинитель и  переводчик  много еще пропустили.  Мне пришло на мысль издать   (рано  или  поздно, разумеется),Новый Плутарх для юношества, служащий дополнением  к  Плутарху Бланшардову. Без  великого труда набрал  я  шестьдесят  великих мужей, ими  пропущенных.  Покамест собираю о них разные  известия, а издам по выходе из  Лицея. Может быть, и не издам  - кто  знает, какие  препятствия могут случиться , но  и  одна мечта забавляет меня».

Их дружба не  прекращалась и после разлуки, поддерживаемая  до настоящего времени   не  только общими, рано развитыми духовными интересами, любовью  к литературе, но и искренней привязанностью друг к другу. Алексей   черпал в этой дружбе  немалые силы . Рассудительный, начитанный  в современной литературе, наблюдательный,  он проявлял   остроту  в суждениях. Интерес  Павла Фусса  к его делам и  к лицею  держал его в тонусе. Хоть  и поступил  в лицей  с  хорошей  подготовкой, постоянно  занимался самообразованием: рисовал, писал стихи, пьесы, оперы, переводил с французского…

   В ответ на очередное письмо Павла,в этом же месяце, он писал:
 «Пушкин и Есаков взаимно тебе  кланяются -  тебе и Гофману, а к ним и я присоединяю  свои комплименты. Кстати,  о Пушкине: он пишет теперь  комедию в пяти действиях, в  стихах, под названием «Философ». План  довольно удачен,  и начало,  то  есть, 1-е действие, до  сих пор только написанное,  обещает нечто хорошее, - стихи -  и  говорить  нечего,  а острых слов - сколько  хочешь! Дай только Бог ему терпения и постоянства, что редко бывает в молодых писателях; они то же, что мотыльки, которые недолго в одном цветке покоятся, - которые так же прекрасны и так же, к несчастию,  непостоянны; дай Бог ему кончить ее. Это  первый большой   труд, начатый им, - труд,  которым  он  хочет открыть свое поприще по выходе из Лицея. Дай Бог ему успеха - лучи славы его будут отсвечиваться в его товарищах»…

     Да, Саша Пушкин не очень терпелив и последователен. Немало начатых   им произведений  так и  остались  в самом  зачатке… Или   пишет непристойные стихи, из которых «Монах», «К Наталье», «Тень Фонвизина» - не самые   худшие. Несомненно, что в  его душе  гнездятся  пороки. Но зачем он  своими  недостатками вслух  громко и задорно бравирует? Он что, не понимает, как  ему это может  помешать в дальнейшем?" - Так думал  его соперник, Алексей Илличевский, тем не менее признавая его несомненный талант. 

Олося  подозревал в нем прекрасные ростки добродетелей, которые  тот  хранит от всех, надевая  личину показного цинизма. Наверное так  он  пытается скрыть подлинные глубокие душевные переживания, не хочет делиться ими  с другими. Наоборот,хочет, чтобы другие думали о нем хуже, чем он есть на самом деле. " Почему он  стремится скрыть  свой  чудный ум? Не всем приходится  прокладывать дороги. Прежде чем осуществлять свои творческие замыслы, он должен создавать орудие для того. Пушкин преображает  язык, пересоздает  стих, творит лирику!" - Такие мысли обуревали Алексея, когда он,  не спеша, готовил письмо к отправлению.

Литературная жизнь в лицее продолжала бурлить. Самым продуктивным  до сих пор оставался Тося Дельвиг, который, несмотря на свою  лень  и медлительность, проявлял завидное постоянство в поэтических делах.  Одну  за другой барон  отправлял  свои пьесы, оды, стихи  в журнал «Вестник Европы». Но  самое интересное,   Антон  неожиданно стал   резвиться  - печатать и насмешливые стихи, в одном из которых он остро высмеял молодящихся ловеласов так:

    … Зубы в зубы ударяя,
     Он со страхом отвечал:
     Домовой меня, родная,
     У окна перепугал» .
     Хоть не рад, а должен, деды,
     Вас немного побранить,
     Взгляньте в зеркало: вы седы -
     Вам ли к девушкам ходить?

     А  вскоре опять  удивил всех знатоков  поэзии.   Кошанский, который был долго влюблен в графиню Ожаровскую, которая недавно умерла, он написал оду:  "На смерть  графини Ожаровской»:

      …Ни прелесть, ни краса, ни радость юных лет,
     Ни пламень нежного супруга,
     Ни сиротство детей, едва узревших свет,
     Ни слезы не спасли от тяжкого недуга,
     И Ожаровской нет...
     Потухла, как заря во мраке тихой ночи,
     Как эхо темное в пустыне соловья...
     О небо! со слезой к тебе подъемлю очи,
     И, бренный, не могу не вопрошать тебя:
     Ужели радостью нам льститься невозможно
     И в милом счастие напрасно находить…

Тося  свою пародию на эту оду назвал «На смерть кучера Агафона»:

     Ни рыжая брада, ни радость старых лет,
     Ни дряхлая твоя супруга,
     Ни кони не спасли от тяжкого недуга...
     И Агафона нет!
     Потух, как от копыт огонь во мраке ночи,
     Как ржанье звучное усталого коня!..
     О, небо! со слезой к тебе подъемлю очи,
     И, бренный, не могу не вопросить тебя:
     Ужель не вечно нам вожжами править можно,
     И счастие в вине напрасно находить?
     Иль лучшим кучерам жить в мире лучшем должно;
     А нам с худыми быть!..
    
     …Уж глас форейтора тебе не отзовется,
     И, ах! Кузьминишна сквозь слез не улыбнется!
     Умолкло все с тобой! Кухарки слезы льют,
     Супруга, конюхи венки из сена вьют,
     Глася отшедшему к покою:
     Когда ты умер -  чорт с тобою!

Вот смеху было!  Олося удивлялся и тому, что теперь и Вильмушка Кюхельбекер, несмотря на бесконечные  насмешки остряков, уже в числе признанных лицейских поэтов. Его стихи, хоть и не соответствуют  принятым в лицее нормам, включаются во все серьёзные литературные сборники - наряду с его стихами, Антона Дельвига и  Алексея Илличевского. Начиная с 1815 года, Кюхля  активно печатается в журналах "Амфион" и "Сын отечества".  Вспомнив о новом нераспечатанном письме Павла Фусса, он помчался к себе, по дороге обогнав  лицеистов князя Горчакова и Николая Корсакова.

   Уставшие и потные,после урока фехтования, закадычные дружки  уселись  на резную скамью в одной из аллей парка и лениво начали перебрасываться словами:

 - Должен тебе сказать, что Виля Кюхельбекер, хоть  мы его  постоянно  и подвергаем осмеянию, второй после Пушкина, - уронил Горчаков.

- Ты его ставишь выше Тоси Дельвига - самого плодовитого нашего поэта? - Удивлению Корсакова не было предела.

- Плодов-и-и-того? Ты имеешь в виду, что он больше всех напечатал в журналах? - возмутился Франт. - Он - несчастный метроман!

- Я  тоже предпочитаю поэзию  Дельвига -  у него легкие, воздушные стихи...

Горчаков рассмеялся:
-   Признайся же ,что это  от того, что тебе легко  переложить его стихи на музыку!

 - Хорошо. Признаюсь, раз ты этого требуешь… Ладно, Граф, пошли, я уже замерз ,- протянул   он озябшую красную руку Горчакову. Но добавил: - Если на то пошло, то стихи Пушкина еще легче переложить на музыку. Его романс «О,Делия, драгая...» поют во всех салонах! - гордо тряхнул головой.

- Да  знаем, знаем! - отмахнулся  Горчаков...

Олося  Иллический обожал эпистолярный жанр. Тем более,  его адресаты  от него не отставали, требуя новостей из лицея.  Но в  начале  февраля  шестнадцатого года   он сам обратился к Павлу с такой просьбой: «Благодарю тебя  за то, что ты нас поздравляешь с новым директором, - он уже был у нас; если  можно судить  по наружности, то Энгельгардт человек не худой  (шутка понятна). He поленись написать мне о нем подробнее - это для нас не будет  лишним. Мы все  желаем,  чтобы  он был человек прямой, чтоб не был к одним ангелом, а к другим  суровым».

На что  Фусс ответил сразу, следующей  же почтой: «Вот, Алексей, какие сведения я смог  разузнать о вашем новом директоре у отца. Родился в Риге, в протестантской семье. Происходит из лифляндской ветви  знаменитого рода Энгельгардтов.  Служил чиновником в канцелярии князя Зубова, в Коллегии  Иностранных дел, в  канцелярии вице-канцлера князя Куракина. С  тысяча восемьсот одиннадцатого года  был директором Санкт-Петербургского Педагогического института. Там  он трудился почти пять лет. Отец отзывается о нем, как  о человеке разносторонних интересов и  широких взглядов. Где бы ни работал, отмечали, говорит отец,  что  он добросовестно исполнял свои обязанности. Кстати, он свободно  изъясняется на  шести языках… Издал две книги под названием  «Безделицы. Досужие прогулки по улицам С-Петербурга». Представляешь, они имели такой успех, что их переиздавали два раза в Париже, а потом  их еще перевели на голландский и немецкий языки…»

 Лицейские имели удовольствие убедиться в достоинствах нового директора. Егор Антонович  приступил  к обязанностям и с первых же  дней  принялся за  восстановление порядка, чтобы прекратить упадок преподавания в лицее.  Теперь грузная, неторопливая медвежья фигура  Энгельгардта  появлялась  неожиданно  во всех уголках парка, распугивая  курящих  лицеистов, которые понимали - закончилась лафа, когда они  могли это безбоязненно позволять себе даже с гувернерами и дядьками, как равные с равными.

Немец потребовал от  преподавателей  и лицеистов строгую дисциплину, но ещё большую  строгость он проявил  к  гувернерам, считая, что в период единоначалия  эти вконец распустились. Неторопливо неся свою  тучную фигуру,  Энгельгардт успевал везде  все осмотреть, отметить недостатки, сделать необходимые внушения и распоряжения, а если была нужда и в том, наказания…

 Прошел слух, что  директор  разрешит им гулять по городу, поразив их в самое сердце. И якобы не только это -  он грозит открыть  двери  своего дома для них  и познакомить с членами своей семьи.
И это было правдой.

–  Это для  того,  чтобы  они приобретали навыки светского общения. Я вижу, что  им давно это пора! -  заявил    он   сердито профессору  Куницыну, покрывшись краской негодования.

Александру Николаевичу нечего было сказать. Он сам  давно стыдился этой разномастной толпы  дерзких, неопрятных лицеистов, с заплатками на самых неожиданных местах  мундиров: они обносились, они постоянно курили,они  выпивалии  сквернословили, и потом цинично вели себя,  высмеивая  нелюбимых  профессоров и гувернеров.Они любили  сочинять на них эпиграммы и рисовать карикатуры. И правда, что  от них сильно доставалось дядькам, которые занимались всем, чем угодно,но  только не своими  господами, предоставив их полностью себе. С ними не было никакого сладу. Директор, к сожалению, был прав, и он просто отмолчался.

Лицейские после вечерней молитвы  набились в комнату к  Пущину, где ими громко обсуждался  животрепещущий вопрос о свободе передвижения.

-Неужели мы  теперь можем ходить в гости в аристократические дома Сарского Села? -  загорелись синим пламенем счастья глаза Сашки.

Жанно с Тосей переглянулись и с сомнением покачали головой. А Виля возмущенно покосился на него:

-Ты что, Жанно, не хочешь этого? Пора! Разве не пора было  давно  прекратить эту  нашу оторванность от общества? Мы  постоянно в изоляции от него - вот уже пять лет.

-Поговаривают, что  Антон введет нас в свою семью… А  к нему приезжает такая   вдовушка! -  закатил Горчаков очи горе.

-  Ага! Размечтался! - одернул его Сашка. - И без тебя там  хватит охотников на нее. - Оттопырил презрительно губу: - Как же, введет он нас в свой дом! Ну, и что с того, если он даже сделает  это? Все равно ему не заменить Василия Федоровича!

 Стало тихо и все головы тут же повернулись к  Ивану Малиновскому. А Тося печально проронил:

-Друзья, а помните, как Василий Федорович все хлопотал, чтобы создать нам домашнюю атмосферу, сделать нам уютно? Я никогда не забуду его девиз, так часто им  повторяемый: «Приносить пользу, служа общему благу, то есть - народу»
 Последние слова подхватили все  ломающимися баском.

Сашка отвернулся к окну и глухо прошептал в никуда:
–  Почему, почему  бог так несправедлив? Такого человека, такого отца мы потеряли? - при последних словах все понурили головы, а Иван-Казак попытался незаметно смахнуть слезы. Сашка  прижал руку к плечу его.

Виля склонил голову в одну, в другую сторону и, не услышав ничего,  вернулся  к той теме, которая их так взволновала:

- А я так рад, что нам разрешили отпуск. Теперь можно ходить, куда захочешь…

-Не «куда захочешь»! А в пределах Сарского Села! - подчеркнул  Паяс, подскочив и дав ему шелчок по лбу.

Кюхля неловко  взмахнул руками и хотел было ему вернуть сдачу, но споткнулся о подставленную ногу  ехидно улыбающегося Тоси, и растянулся на полу. Тут же возникла куча мала. Сашка, недолго думая, кинулся на самый верх; его пытались столкнуть, но он вцепился в чей-то сюртук и изворачивался, не давая себя сбросить. Послышалось сопение, кряхтение и  чьи-то проклятия вполголоса.

 Наконец Жанно ухватил Сашку за руку и дернул, что есть силы, вниз. Он  упал ему под ноги.

-Ты что? Чуть мне руку не выдернул! - зло напустился он на  друга, вскакивая и потирая плечо.

Жанно  тоже возмутился:
-А почему там, где ты, всегда тарарам? Кто заварил кашу?

-Это не я был! Это Кюхля!

- Валите все на бедного Вилю…

 Все потихоньку  разбрелись по своим камерам.

Жанно остановил Сашку, который уже стоял возле двери.
-   Француз! Подожди! Давай поговорим!

-  О чем? - сверкнул Сашка на него гневными глазами.

-  Я вижу, что ты дичишься нового директора, – проговорил неспешно Жанно, дождавшись, пока он  бочком примостился на койке. – И  думаю, напрасно… Он  мне понравился.

Насупленный друг не ответил  ему.
- Француз, помнишь, как на первой встрече с нами он сказал: «Доколе человек не умер, он должен иметь беспрестанно в виду великую цель: споспешествовать и общему благу". Почти как Василий Федорович…

- А  мне  показалось, что твой немец все делает нарочито, что он неискренен, что он заигрывает с нами, чтобы казаться лучше! Но - нет, ему далеко до Василия Федоровича!

   Уже  прошел первую  беседу с  ним наедине, и она показала, что  новый директор  считает его  поверхностным, легкомысленным. Внушения, которые он пытался ему сделать, это доказывали.

-Знаешь, что он мне сказал наедине?  «По - моему, вы зря стремитесь к  суетному стремлению, к  сиюминутному эффекту. Не ошибитесь, это не главное в жизни. Сейчас вы должны заниматься больше, учиться много...», - передразнил он его, изображая   мимику точно. - Понимаешь, Жанно? Он  сказал это, тем не менее, улыбаясь «по-доброму». -  Сашкины глаза горели, губы  презрительно оттопыривались:- И это тогда, когда он решает меня лишить главного в моей жизни - сочинять!  А ну, его! -  Хлопнул дверью со всей силой и выскочил вон.  Жанно остался с открытым ртом.

 Вернувшись к себе, Сашка с размаху бросился на  узкую койку и,  подложив под голову руку, уставился в потолок. В тот раз он, конечно, промолчал. Потому, что понял, что директор осуждает его увлеченность и занятия поэзией. «Но почему я не должен ею заниматься, если чувствую в этом смысл всей своей жизни? Говорил ли он такие слова о суетном стремлении Тоське, Виле  или  Олосе?  Или только меня считает недостойным заниматься  литературой, поэзией?» -  Он грыз ногти  ожесточенно в темноте.

 Понаблюдав за  новым директором,  заметил, что тот обладает редким умением обходиться  с  лицейскими. Многие уже подпали под его обаяние, стараются  завоевать  его  любовь и  уважение… «Особенно Жанно и сиятельный наш князь  Горчаков стараются. И что нашли в нем?.. Нет, ему никогда не сравниться с Василием Федоровичем, как бы он ни старался!». - Вздохнул  и повернулся на бок.

Отношения с директором  усугублялись взаимным непониманием. Сам-то  считает, что  в этом виноват  директор, который  не видит в нем  искреннего, откровенного, прямодушного и непосредственного человека, каким он себя видит. «А директор  не знает  о моей  честности  и смелости! Может, он читал только те  мои стихи, в которых я говорю о своих недостатках и пороках? Что же это получается?  Он только по ним и судит обо мне?». - Долго он еще ворочался на койке,но незаметно  успокоился и заснул.

 Энгельгардт, увидев, что Пушкин сторонится его, не хочет идти на сближение с ним, сделал  еще  попытку  найти к нему подход, хотя понимал, что их  взаимопониманию мешают разные характеры, темперамент и мироощущения… Но  задался целью поставить этого испорченного, циничного мальчишку на место: «Неужели я, такой опытный педагог и  наставник, не смогу одолеть  упрямства почувствовавшего себя  поэтом  юнца?». - так он думал о Сашке.

Но «почувствовавший себя поэтом юнец» никак не шел ему навстречу,избегая его «с его добрым» отношением к себе. Он решил ещё выждать.

  …Поэты-лицеисты продолжали трудиться еще напряженнее: теперь с них требовали  и настоящую учебу. Много времени занимали прогулки по городу, осваиваемый ими только сейчас по-настоящему;  чтение многочисленных журналов, которых  директор считал необходимым выписывать отовсюду. И они их читали от корки до корки, все  подвергая сомнению, осмеянию и критике. Большинство из любителей поэзии, сами посвящавшие ей все свое свободное время, считали себя  непогрешимыми ценителями, имеющими права все критиковать.

Илличевский  продолжал  делиться с  другом  Фуссом : «… чтение  питает душу, образует разум, развивает способности; по сей причине мы  стараемся  иметь все  журналы - и впрямь получаем:  «Пантеон», «Вестник  Европы»,  «Русский  Вестник» и  пр. Так, мой  друг!  и мы  тоже  хотим наслаждаться  светлым  днем  нашей  литературы, удивляться  цветущим  гениям Жуковского, Батюшкова, Крылова, Гнедича. Но не худо иногда  подымать завесу протекших времен, заглядывать в книги отцов  отечественной Поэзии - Ломоносова, Хераскова, Державина, Дмитриева; там лежат  сокровища, из коих каждому почерпать должно. Не худо иногда вопрошать певцов иноземных (у них учились  предки  наши), беседовать  с  умами  Расина, Вольтера,  Делили  и, заимствуя от них красоты неподражаемые, переносить их в свои стихотворения. Смотри:

…Так  пчелка молотая
В лугах, в  садах  весной,
С  листка на лист летая,
Сбирает мед  златой
И  в  улей отдаленный
Несет соты скоплены
 Прилежностью своей.
Когда  же лето  знойно
Зажжется  в небесах,
 Она  сидит спокойно 
На собранных плодах,
В довольстве отдыхает
И счастие вкушает...
Тружусь подобно ей!

Трудился не только он, Иллический. Сашка тоже продолжал писать. Но однажды случилось чудо, когда он марал бумагу карандашом, ни на что не реагируя. Очнулся от того, что  вдруг все разом вскочили. Поглядев в сторону входа, он заметил  Энгельгардта,шествующего в  неизменном свободном и старомодном  фракесветло-синего цвета с золотыми пуговицами, в черных чулках и башмаках с пряжками.А рядом с  ним выступали!  поэт  Вяземский и Карамзин. Сашку окатило густым румянцем -  узнал их сразу.
 
Вяземского он считал настоящим героем -  знал из реляций, что во времена  сражений с французами,  в Бородине,  под ним были убиты две лошади. Такое геройство его восхитило  и в его  груди  смутно ворочались патриотические какие-то стихи, посвященные этому поэту.  И  Карамзин с ним! Кто не знает, что он  -  живая легенда? "Своими стихами и прозой он повернул русский язык к выражению чувств. Каким тяжелым  и неповоротливым был раньше язык, которым писали поэты!  Сейчас намного легче  писать, благодаря ему", - Сашка  неотрывно смотрел на приближающихся  известных   людей, боясь пошевельнутся от благоговения перед ними.
 
По виду  Карамзина нельзя было сказать, что он -  гений. Никакой спеси, никакой гордости на лице. Ступает, в отличие от Энгельгардта, легко, упруго. А ведь он тоже  немолод! На год только старше отца. Увидел, что все они  направились к его  столу и Николай Михайлович, приостановившись возле него, шутливо  произнес:

- Вот каков теперь наш  главный российский поэт!

 Сашка зарделся, но во все глаза продолжал глядеь на  него. Вяземский  улыбнулся  и похлопал его по плечу, говоря :
-  Николай  Михайлович  приехал в Сарское Село готовить свой главный труд: "Историю государства российского" - к изданию. Он намеревается находиться здесь все лето.  Карамзин  улыбкой  подтвердил его слова и сам опять обратился к Сашке:
- Вы можете  бывать у меня, когда захотите.

 Смущенный, но сияющий белозубой улыбкой Сашка вскинул глаза на Энгельгардта. Тот разрешающе кивнул. Сашке  захотелось подпрыгнуть высоко, запеть громко, побежать куда-нибудь, сломя голову! Радость переполнила все его существо. В этот момент он почти  любил директора.

В это время Николай Михайлович Карамзин  уже шел к выходу рядом с директором, а Вяземский взял под руку  его и, вполголоса шутя,  повел его к выходу, тихо объясняя ему, что Николай Карамзин «постригся в историки». Его шутка, легкий тон, простая  русская речь, пересыпанная поговорками, пленили Сашку и теперь  он  ощущал себя облаком, которое сейчас оторвется от земли и полетит в небесную синь: «У меня в гостях сам Карамзин! И сам Вяземский! Я с ума схожу!»,  -  он еле держался  в рамках приличия -   хотелось движения, безудержного хохота… Боже! Как ему пережить то счастье, которому имя -  Карамзин?! И он - его сосед!
 
 Он еле дождался, пока высокие гости уехали. Проводив их до ворот лицея и  подождав немного, сорвался с места и бросился на свое место в парк, к Чесменской колонне. Но перед этим он трижды кувыркнулся в воздухе. С каждым разом - все выше…
 
Он  тихо переживал свое счастье под  Чесменской колонной  в одиночестве до темноты. Когда, успокоившийся и с напускным безразличием вернулся к себе, услышал, что у Жанно опять большая группа лицеистов. «Что еще интересного происходит?», - заглянул к другу. Там,  живописно расположившись, Вольховский Владимир - «Суворочка», удивительно, но факт, Модинька Корф,  Тося Дельвиг с неизменным спутником Кюхельбекером, Корсаков с Горчаковым, ба! здесь даже Мясожоров! -  яростно спорили: будут ли им разрешать общаться с гусарами. Оказалось: Лейб-гвардии Гусарский полк вернулся в Царское Село из европейского похода.

 Они решили ждать до утра, как это событие отразится на них. Царскосельская жизнь переменилась в один день. Тихий городок ожил: на зеленых улицах замелькали красные ментики гусар, по брусчатым мостовым зацокали копыта лошадей, а на плацу  частыми стали  учения. Военная музыка теперь гремела в парке всегда, а в гостиных звенели шпоры гусаров.

Молодые офицеры скоро сдружились  с лицейскими, ведь казармы  рядом! Случилось  именно то, чего так опасался  Егор Антонович.   И те лицеисты,  более всего беспокоившие его: Дельвиг, Пущин, Вольховский, Кюхельбекер и, конечно же , Пушкин, куда же – без него!  теперь пропадали, к великому его огорчению,  в обществе гусар. Они прилипли к ним  и только!

 Огорчаться Энгельгардту  было отчего. Как человеку, почитавшему превыше всего порядок, он  ревностно охранял  нравственность лицейских. А само понятие «гусарство»  связывалось у  у него  с  бесшабашным удальством, вечными  дуэлями, игрой и, если с  шампанским, то - ящиками. А этих гусаров  вечно сопровождали «истории», о которых в гостиных  говорили только шепотом. "Вот какие  люди вошли в жизнь моих питомцев! Могу ли я теперь спокойно спать, когда рядом  с лицеистами  люди, для которых не существуют никакие запреты?!" - вот о чем теперь пухла его голова.