Мементо мори

«Интересно, кто-нибудь вообще протирает окна в электричках?» – подумал я, рассматривая мутную вязь на стёклах, - «Если протирают, то половыми тряпками, не иначе.»
    Противно дребезжало что-то под задницей, отдаваясь мелкой дрожью во всём организме.
    Раздражало ужасно, но поменять место было нельзя - все остальные заняты. В конце-концов меня это достало. Я встал, прошёл мимо рядов скучающих, читающих и спящих людей в тамбур. Закурил, уставившись на грязное стекло двери, надпись на которой гласила «Не прислоняться».
    Сменяющие друг друга однообразные пейзажи в этот промозглый пасмурный осенний день навевали скуку. Дачи, леса, дачи, леса. Никаких тебе дрейфующих на льдинах пингвинов или морских гладей с выныривающими время от времени дельфинами. Есть такая шутка, бородатая, правда. Лет десять назад, ещё студентами, мы с друзьями одновременно, глядя в окна, орали: «Пингвины!» или «Дельфины!». Пассажиры велись, вскакивали со своих мест, прилипали к окнам, боясь пропустить сенсацию, а потом, когда понимали что к чему, хохотали всем вагоном вместе с нами. Такой беззлобный розыгрыш.
    Дверь тамбура открылась, вышел рябой молодой человек с большой сумкой, явно продавец, прошёл в вагон, закрыв за собой двери.
    - День добрый, уважаемые пассажиры! Вашему вниманию предлагается книга известного… объёмом более трёхсот страниц… в хорошо прошитом, глянцевом переплёте… по цене бульварной газеты… всех, кто заинтересовался, прошу ознакомиться и приобрести… - доносился немного хриплый голос торговца книгами.
    За окном темнело. Я посмотрел на часы – половина седьмого. Октябрь, пасмурно. Я еду в Москву, потому что в небольшом подмосковном городке я перестал быть нужным. А в Москве никому ни до кого нет дела, так у многих, и потому - легче и проще. Стало грустно. Я достал из пачки вторую сигарету, прикурил от первой. Электричка замедлила ход, открылись двери, мимо меня в вагон прошёл старик-дачник с сумкой-тележкой и рюкзаком за спиной. Я посмотрел через стекло дверей в вагон. Дед сел на моё дребезжащее место - терпения ему.
    «Тутум-тутум» - запела электричка снова. За окнами мелькали столбы. До вокзала ещё минут сорок езды. «Без разницы, где стоять», - решил я и остался в тамбуре. Интересно, почему электричку называют «собакой»?
    Когда я был маленьким, мне подарили щенка дворняги. Девочку. Я научил её по команде «Танцуй» вставать на задние лапы и кружиться, а потом награждал чем-нибудь вкусненьким. Она очень любила печенье «Юбилейное». Когда приходил из школы домой, встречала с таким радостным визгом, словно я её кумир. Прыгала вокруг, всё норовила облизать лицо. Когда она умерла, понял, что меня больше никто не будет так встречать.
    Сейчас я вернусь в свою пустую холостяцкую берлогу, где меня никто не ждёт, достану из барного шкафчика бутылку коньяка и напьюсь. Нас больше нет. Есть я и есть она. И не надо мешать эти определения в одну кучу.
    Прислонившись спиной к щитку, я достал мобильник, открыл папку «Входящие сообщения» в который уже раз перечитал: «Не могу больше, правда. Мы слишком разные, слишком. Прости меня». «Грустно» как-то разом превратилось в щемящую тоску.
    Колыхнул ветер, я ощутил странное волнение воздуха, ставшего на миг более плотным, такое явственное, будто погрузился в воду.
    Снова открылась дверь тамбура, и я увидел странную процессию. Три фигуры в чёрных костюмах-балахонах, аля францисканские монахи из клипа «Энигмы» проплыли мимо меня в вагон, держа в руках виолончель, скрипку и синтезатор. Один из них мельком взглянул в мою сторону, и я заметил бледное лицо, словно вымазанное старой, сероватой мукой и, совершенно чёрные, без белков, глаза.
    «Очередной фрик. Вот же им в кайф носить подобные линзы…» - подумал я, целясь окурком между дверьми вагона и полом. Щелчок пальцами и «бычок» исчез, провалившись в щель.
    Компания «монахов» разложила инструменты, заиграла минорная музыка. Сначала протяжно запела виолончель, чем-то напомнив мелодию из фильма «Титаник», которую играл оркестр в тот момент, когда толпа пассажиров в панике бежала к шлюпкам, затем подключился синтезатор в режиме фортепиано. «Красиво играют для фриков», - вынужден был я отметить. Парень со скрипкой вступил чуть позже, движения его были плавными, слаженными, видно было, что практикуется он не первый год. Скрипка плакала в его руках.
    Я повернулся к двери вагона и замер. Картинка за окошком в двери была неподвижна. Я приблизил лицо к стеклу. Ничего не изменилось – электричка ехала, но вид за окном - лес в пасмурном сумраке, не менялся. Не скажу, что я испугался, но напрягся, это точно. "Либо я от этой депрессухи начинаю потихоньку с ума сходить, либо мы всё же стоим" - подумалось мне. Но пол под ногами подрагивал, раздавались характерные звуки едущей электрички. Я подбежал к противоположной двери. То же самое. Зрение говорило о том, что мы стоим. Слух и осязание – о том, что едем.
    Музыка закончилась фортепианным перебором под печальные звуки скрипки. Ничего не понимая, я развернулся и увидел удаляющуюся процессию музыкантов, которым никто в вагоне не давал денег. Они словно плыли между рядов сидений, держа в руках свои инструменты. Я отодвинул дверь в вагон, вошёл. Не сразу сообразил, что не так. Когда понял – ощутил неприятный холодок в области лопаток. Люди не двигались, не шевелились, они были так же статичны, как и картинка за окном. Я осторожно подошёл поближе. Пассажиры напоминали восковые фигуры в специализированных музеях. Вот старик читает книгу, вот женщина склонилась над капризничающим ребёнком, вот двое парней беседуют, сидя напротив друг друга. И все словно замерли.
    Трое музыкантов закрыли дверь в тамбур, скрываясь за ней. Внезапно открылись, поднимаясь, все окна в вагоне. Пахнуло холодом, поток ветра ворвался в вагон, рассыпая людей, развеивая их, словно они были сделаны из пепла. Я покрылся липким потом от ужаса, наблюдая как пыль, бывшая живыми людьми ещё каких-нибудь десять минут назад, улетает в окна, под шум едущей электрички, несмотря на статичную картинку сумрачного леса за стеклом.
    Вагон опустел. В панике я подбежал к кнопке вызова помощи, убедившись, что результата нет, помчался в тамбур, по направлению к головному вагону и пару минут, крича и матерясь, тщетно пытался опустить ручку двери вниз. Сделать это не удалось. Я оказался запертым.
    Шаркая, борясь с разом охватившей меня усталостью, я вернулся в вагон, сел на скамейку и вздрогнул, услышав рыдание из динамиков. Волосы встали дыбом на моём загривке и висках, когда я услышал до боли знакомые голоса, которые упоминали моё имя, захлёбываясь слезами, словно звали меня. «Это какой-то жуткий бред» - думал я, заставляя себя моргать, щипая за бёдра и руки, пытаясь проснуться, закончить этот кошмар пробуждением, оказаться в тёплой постели. Тщетно. Я обхватил плечи руками, трясясь от ужаса, стал качаться взад-вперед, пытаясь убедить себя в том, что всё, что сейчас происходит – нереально, на том основании, что всего этого не может быть. Я сошёл с ума.
   
    - Я просто сошёл с ума! – заорал я, пытаясь перекричать вой отца, рыдания матери, друзей, подруг, надрывные вопли любимой женщины, моей, как думал, невесты.
    В вагоне гулял осенний ветер.
    К рыданиям из динамиков добавился траурный марш Шопена.
    - … был моим лучшим другом и эта боль… таам-таам-тадаам
    - … не могу поверить, что его больше нет с нами… там тадаам тадаам тадаам
    - … сыночек, миленький…. тааааааам даааа татааадаам
    - … он был хорошим, добрым человеком… тааааааам даааа татааадаам
    Я упал на холодный пол вагона, трясясь от ужаса, закрыл уши ладонями. Меня колотило, я извивался на полу, словно только что выловленная рыба, но всё равно слышал и звуки траурного марша и речи людей, которые меня хоронили, и их рыдания.
   
    Внезапно всё стихло, а в глазах потемнело.
    Наступили тишина и мрак.
   
   
    «Местная правда», 26 октября 2010 года.
   
    « По предположениям экспертов, злополучный электропоезд 93445, который 24 октября полностью сошёл с рельс между станциями «Перхушково» и «Пионерская», в 18:43 ещё следовал по маршруту «Вязьма - Москва-Белорусская», что не исключает версии…»