Кабак Forever

 
Я уже три месяца живу на Промышленной улице, в старом, облезлом домике 50-х годов. Это сооружение называется «немецкий коттедж». Прямо напротив моих окон, буквально в двух шагах, находится питейное заведение категории «мутный глаз», а по-русски говоря, кабак. Какой-то шутник окрестил его «Сиреневый туман», это лирическое прозвище прописано на табличке над входной дверью, которая совсем уже выцвела. Слово «сиреневый» трудно прочесть, поэтому окрестные пьянчужки, собираясь с пользой провести время, говорят: «Пошли в туман!».
Владельцы «Сиреневого тумана» – люди, осознающие коммерческую выгоду и понимающие биоритмы организма типового обитателя Промышленной улицы. Поэтому «туман» открывается очень, очень рано.
Каждое утро, когда приезжает, нарушая рассветную тишину сигналом, молоковоз, и на протяжный гудок со всех рабочих кварталов сходятся-сбредаются бодрые старушки, размахивая пустыми бидонами, здесь же, в этих закутках, просыпается и закипает совсем другая жизнь.
Первым у дверей «заведения» появляется Митька, дёргает замок, сплёвывает на землю, торчит у входа, покуривая и переминаясь с ноги на ногу. Ждёт он недолго. Вскоре, с пятиминутным  опозданием, приходит барменша (точнее сказать «кабатчица») Катька. Она отпирает дверь и материт Митьку так, что слышно даже через дорогу:
– У-у, пьянота подзаборная, ептить твою налево! С утра пораньше, чтоб глаза мои на тебя не глядели! Ептить твою направо, не налью, и не упрашивай, так твою разтак!
Митька, наступая Катьке на ноги и тесня её внутрь помещения, начинает гугниво канючить. Они скрываются в «тумане», а к заведению со всех сторон подтягиваются оживлённые посетители.
Пожив здесь три месяца, я уже знаю костяк местного «общества». Это грустный старичок Егорыч, который недавно похоронил свою старушку. Рабочие Кирюха и Славка, уволенные с завода за пьянство и прогулы. Мать-кукушка Валька,  недавно подбросившая своего отпрыска в интернат. Отёчная Анна Петровна, доктор философских наук – её сын и невестка иногда уезжают в командировки, и только тогда она получает возможность «оторваться» на всю катушку. И, конечно, припадочный Митька, которого не прогоняют из жалости, хотя справедливости ради замечу, что именно из жалости его следовало бы гнать отсюда в три шеи.
Иногда здесь встречаются нетипичные персонажи. Как, например, Алексей Наумович,  запойный трудоголик из «высшего общества», единственный из всей этой братии живущий не в типовой развалюхе, а в «элитном» доме с собственным шлагбаумом, торчащим позади моего «коттеджа».
Они идут и идут «в туман», кто энергичной походкой, кто пошатываясь, а кто и еле живой. Они просиживают весь день в пьяном угаре и духоте, а в особо тёплые деньки перемещаются в тесный огороженный дворик, вместе с пластмассовыми стульями и столиками. И так – день за днём, с раннего утра и до полуночи, я уже три месяца наблюдаю эту картину. С тех пор, как поселился на Промышленной улице.
Я выбрасываю в окно хабарик, возвращаюсь к столу и сажусь за компьютер. И тут же раздаётся телефонный звонок.
– Привет, – голос мамы звучит печально, – Как ты там? Не звонишь…
– Мама, у меня всё в порядке, – я стараюсь, чтобы голос звучал по возможности сухо, но мне это плохо удаётся: маму жалко.
– Сынок, мы по тебе скучаем…
Так, пошло-поехало.
– Мама, я уже всё сказал. И тебе, и отцу.
– Ты всё равно наш сын. У тебя наши гены. И мы тебя воспитали. И рано или поздно тебе надоест разрушать себя…
«Разрушать себя». Да, именно это мне и сказал отец в ходе последнего разговора. «Ты – полный мудак, сын, ты разрушаешь себя! Никто в наше время не отказывается от блестящего будущего…». Его кулаки сжимались и разжимались перед моим лицом, тёмные глаза разбрызгивали ярость. Потом он побледнел, прижал ладонь к груди, и перепуганная мама сунула  в его сведённые гримасой губы таблетку валидола, но отец её выплюнул. Он не мог смириться с тем, что сын добровольно бросил престижный вуз и не хочет идти по его стопам, не собирается принимать бразды правления  фирмой.
«Папа, ну какой из меня менеджер, какой из меня управленец? Ты можешь представить меня в сером костюме, с суперсерьёзной  рожей  бредущим в девять утра через проходную, с коричневым портфелем подмышкой? Если ты любишь сына, ты примешь его таким, какой он есть…».
Таким, какой он есть – это означает: странноватым, упрямым, не очень обязательным, обожающим болтаться на тех задворках, где копошится совсем иной народ, нежели тот, который окружал меня с самого рождения. Таким, какой он есть – в прошлом неуспевающим учеником по физике и математике, но зато умудрившимся написать выпускные сочинения половине класса. Номинантом нескольких сетевых литературных премий, не получившем в итоге ни славы, ни денег, но верящим, что его талант в конце концов  оценит жюри престижного конкурса…
«Писака! Бумагомарака! Ничтожество!!!»
Его крики до сих пор звенят в моих ушах, как и мамин плач. Я включаю блокировку эмоций: мне совсем не хочется думать о том, что родители, возможно, в чём-то правы, а также о том, что скоро иссякнут последние деньги, и придётся снова ишачить на нерадивых студентов, денно и нощно кропая дипломы и курсовики. Сейчас у меня одна задача: дописать роман, после чего всё может катиться в тартарары.
…Пожалуй, разговор с мамой – это самый тяжёлый момент за весь день.  Со смутными угрызениями совести мне удаётся отделаться от неё.
  Но как только я возвращаюсь к столу, раздаётся стук в дверь.
– Антон, – голос квартирной хозяйки Лены звучит кокетливо, – ты дома?
Я открываю дверь. Ну, так и есть: размалевалась и надела самую кричащую кофточку. Мне смешно, но я усилием воли изображаю  участливую гримасу.
– Лена?? Ну, проходи…
– Да я буквально на минутку. У тебя кофе есть?
– Только растворимый.
– А может, вместе кофейку попьём? – теперь в её голосе прорывается отчаянный вызов. Она надвигается на меня мощной грудью, и я пячусь, пропуская её в комнату.
Я не представляю, сколько надо выпить, чтобы у меня встал на Лену. Но она добрая и несчастная, а главное – практически не пьёт. Правда, Ленкин муж умер от пьянства: в мире должно быть равновесие.
Я кипячу чайник и угощаю Лену кофе, к которому она приносит собственноручно испечённые блинчики.
Лену я выпроваживаю с большим трудом. Уходя, она таинственно блестит подведёнными глазами и приглашает меня поужинать. Я наотрез отказываюсь, делая вид, что принимаю её намёки за обычное человеческое сочувствие: живёт молодой оболтус один, постепенно дичает, ходит по вечерам в кабак, питается сухим пайком, вот и захотелось немолодой, тоже одинокой, даме, проявить, поверьте, исключительно материнскую заботу…
Однако пора возвращаться к работе. Повторюсь, я пишу роман. Я подал заявку на участие в большом и денежном литературном конкурсе. Мне позарез нужно доказать себе и моему отцу (в первую очередь, конечно, себе!), что я – не полное ничтожество.
Вскоре в моё окно – а живу я на первом этаже – стучат двойным «условным» стуком. Я уже знаю, кто это. Встаю из-за стола, со смесью раздражения и покорности судьбе.
Разумеется, это Петрович.
– Антошка, – его заплывшие глаза смотрят умоляюще, – у тебя… это… выпить есть? Надька, гадюка, даже мелочь выгребла…
На лице Петровича можно прочесть ровно столько же информации о нём, как на кольцах старого пня – о покойном дереве. У Петровича дважды сломан нос, он опухший и несвежий, и в нём уживаются два совершенно разных Петровича: один – злой и угрюмый (это он с похмелья), другой – болтливый и весёлый (это когда навеселе). В целом же Петрович – добрейшей души мужик.
– Сейчас посмотрю, Петрович. Ты не стой, заходи, тут  Лена блинчики принесла.
– Да я… это… сыт пока… правда, два дня не жрамши… Надька-то моя, зараза, не балует, – бормочет Петрович. – Впрочем, пожалуй, что и заскочу.  Может, починить у тебя чего есть…
У Петровича – золотые руки, поэтому ему совестно брать  деньги на халяву.
У Лены и вправду есть что починить: подтекает кран на кухне, искрит розетка в моей комнате. Ещё не работает дверной звонок, но его мы оставим на потом, чтобы Петрович и в следующий визит не чувствовал себя бессовестным халявщиком.
Петрович торопливо проглатывает сто грамм коньяку, потом орудует то отвёрткой, то плоскогубцами («у рабочего человека всё при себе», горделиво замечает он), а потом мы садимся и цивильно попиваем коньяк, закусывая блинчиками.
У меня отложен роман, но я с удовольствием трачу драгоценное время на Петровича, потому что он – изумительный рассказчик.
– … сидим, значит, мы с соседом  на лавочке и водочку пьём, – Петрович опускает на глаза набрякшие веки, припоминая, – а мимо едет милицейская машина. Прямо, зараза, по двору едет. Остановилась, выходит мильтон. Ваши документы, говорит. Сосед сразу паспорт показал, он-то со службы шёл. Милиционер проверил, и шасть ко мне: а вы что же сидите? У меня от возмущения дар речи отнялся. Падла, я же в банном халате! Ясно и дубу, что живу я здесь. А мент всё привязывается: ваши документы, ваши документы… Тут на балконе появляется дочка. Я к ней руки протягиваю: доченька, выброси папе паспорт! Милиционер – тоже к ней, строго: девушка, этот гражданин здесь живёт? А она засмеялась, да подмигнула ему: не знаю я его, забирайте, мол. И в комнату ушла. Так вот и сдала дочка родного отца в вытрезвитель…
Петрович, вздохнув, сокрушённо машет рукой и вливает в себя ещё сто грамм.
– Ты, это, – говорит он мне, окосев, – с Ленкой-то как? В смысле, я имею в виду… Ленка – баба хорошая, лепится она к тебе, ну, так ты её не обижай…
Я, благодарный слушатель Петровичевых баек, глубокомысленно киваю, соглашаясь, и позволяю ему выпить почти всю бутылку. Мне ведь ещё работать предстоит…
Я пишу почти весь день, и перемещаюсь в кабак только тогда, когда там почти не остаётся свободных мест. Петровича уже нет: он успевает «завершить свой гештальт»  раньше, и уковылять в родной подъезд под углом 45 градусов, с «рыбьими» глазами. Что удивительно – он всегда, даже полумёртвый, находит дорогу домой. Алексей Наумович окрестил этот феномен «патологической волей к жизни».
А у меня – патологическая воля к победе. Поэтому я слегка «подзаряжаюсь»  и возвращаюсь к себе – работать.
Так, в работе, проходят и выходные. Впрочем, на Промышленной улице они мало чем отличаются от будней. В кабаке всегда тесно и однообразно. Я пью, пишу, выслушиваю укоры мамы, пишу опять, выбрасываю целые куски, снова пью, слушаю байки Петровича, пишу и правлю написанное… До окончания приёма конкурсных работ остаётся совсем немного времени.
Наконец – к этому звёздному часу я шёл долгие месяцы – я дописываю роман, лихорадочно вычитываю, отправляю по электронной почте в конкурсную комиссию и жду размещения моего произведения на конкурсном сайте. А чем можно лучше всего скрасить ожидание? Вы угадали, мон шер.
Итак, с шести часов вечера я пью водку. Я прихожу в «туман» минут за десять до того, как хворого Митьку накрывает эпилептический припадок.
– Мамочки родные, я так и знала, я ж говорила ему, паразиту! – голосит кабатчица Катька, – Вызывайте «Скорую», алкашные морды, человек помирает!
Кирюха и Славка выносят Митьку на улицу. Я не слежу за дальнейшими событиями: о Митьке и так есть, кому позаботиться.
Моими соседками по столу оказываются две малярши лет пятидесяти. Я не знаю их имён, а если бы и знал, то всё равно бы путал малярш. Эти прокуренные, грубые ломовые лошади живут с престарелыми матерями, и в ходе своих посиделок в основном занимаются тем, что перемывают косточки бедным старушкам, костеря их на все лады и  вызывая у кабацкой публики раздражение и праведный гнев.
– Моя вчера опять на улицу выползала, – возмущённо рассказывает первая малярша. – Представляешь, ходит по двору, в окна заглядывает, ставит на подоконник тарелку и канючит: «Покормите, люди, меня дочка голодом морит…».
– Ой, сил моих нет, вот старая ведьма! – всплескивает руками вторая малярша. – А ты что же?
– Ну, дык, я ей вечером-то устроила: «Ах ты, говорю, паразитка проклятая, ты чего дочь срамишь на весь двор? Вот теперь и вправду поголодаешь у меня, узнаешь, почём фунт изюму…».
– А ты её запирать не пробовала?
– Пробовала, так она из вредности соседей снизу затапливает.
– Ну, мать моя женщина, твою, как я погляжу, уже сдавать пора государству – пусть в дурдоме с ней нянькаются, а ты – баба молодая, для себя ещё поживёшь! Хотя у меня старуха тоже не подарочек: намедни надела на себя трое моих колготок, да в них и напрудила…
– Нет, люди добрые, вы послушайте, что творится! Матери их выродили, паскуд, тьфу на них, – не выдержав, встревает вдовый Егорыч, сидящий за соседним столиком, так близко от нас, что ему слышно каждое слово, – А они поносят собственных матерей, старых и больных… И только как вам не стыдно?
– Это потому, что у самих детей нет, – вмешивается полуинтеллигентная, полуханыжная Анна Петровна, – Для себя бабы живут, какой с них спрос?
На этой фразе малолетняя мать-кукушка Валька, фыркнув, с независимым видом покидает кабак. За ней, придерживая пятернёй Валькину задницу, следует рабочий Славка, уволенный за прогулы.
– А у вас чо, уши замёрзли? – рявкает первая малярша, – Если надо погреть, не стесняйтесь – надеру!
И в этот момент в дыму и алкогольных парах возникает бестелесная фигурка, явно «не от мира сего»: белокурая, почти светящаяся, с испуганными глазами. Это Верочка, любовница Алексея Наумовича. Она продирается между столиками, напряжённо озираясь по сторонам.
– Ого, кто пожаловал! – первым реагирует Кирюха, сопроводив реплику захватом мускулистой ручищи. Взгляд Верочки испуганно мечется по тесному помещению, она  молча борется, пытаясь высвободиться из нежелательных объятий. Я понимаю, что пора вмешаться. Поднимаюсь с места, подхожу к Кирюхе и без усилия разжимаю лапищу на талии Верочки. Кирюха поднимает на меня мутные, грустные глаза. Рыцарский подвиг не обойдётся мне дорого: я знаю, что Кирюха в тяжёлой депрессии после увольнения с завода.
– Пшёл ты, – рычит он и поднимает лапищу, но, передумав, вяло машет ею и отводит взгляд. Верочка, дрожа от пережитого унижения, сжимает мою руку и тянет за собой к выходу. Я следую за ней.
– Антон, ты моего Наумыча не видел? – с надеждой спрашивает она, когда мы оказываемся во дворике.
Я качаю головой. Алексея Наумовича, и вправду, здесь сегодня не появлялось.
Верочка закрывает лицо руками, её плечи вздрагивают. Я обнимаю её и непроизвольно прижимаю светленькую головку к своей груди. Верочка замирает, потом отстраняется и смотрит мне в глаза.
– Спасибо за сочувствие. Ты очень добрый, – говорит она, – А я – самая настоящая дура.
– Хочешь, пойдём пить в другое место, – предлагаю я, подразумевая, конечно, свою съёмную квартиру, и стараясь не думать о том, что сделает с Верочкой Лена, если застанет её у меня.
Верочка заметно колеблется, потом медленно качает головой:
– Нет, я лучше пойду… может, пока я его здесь ищу, он давно уже дома…
Я, без особой надежды, записываю на листке блокнота, который постоянно таскаю с собой, адрес: мол, приходи, если будет хреново, я всё время или дома, или здесь. Потом Верочка уходит, а я возвращаюсь в кабак.
– Давай, Тоха, выпьем, что ли, на брудершафт? – хватает меня за рукав Кирюха, и я содрогаюсь от тоски в его маленьких свиных глазках, – Или подерёмся…
Возвращаюсь я далеко за полночь. Что-то с треском щёлкает в моём мозгу в ответ на щелчок отпираемой двери. Лена реагирует на мои шаги по лестнице до того, как я успеваю достать ключ и попытаться попасть им в  замочную скважину.
Ощущения, как и чувство реальности происходящего, возвращаются ко мне только  рано утром. Я просыпаюсь, почему-то в Ленкиной комнате. За окном гудит молоковоз. Моя одежда, чистая и отутюженная, висит на спинке кровати. Лена в халате сидит за столом, на котором стоят тарелки с яичницей и  овеянный парами чайник.
Мне страшно даже предположить, что тут могло твориться прошлой ночью. Ежась от холода и бормоча что-то невразумительное, я в одних трусах выбираюсь из-под одеяла, и, прикрываясь штанами, пытаюсь попасть ногой в штанину, прыгая по комнате, как акробат. Лена деликатно отворачивается, позволяя мне одеться.
Нет, думаю я, судя по её грустным глазам, я ничем её вчера не порадовал.
– К тебе вечером девушка приходила, – наконец, произносит она.
– Блондинка? – спрашиваю я, подразумевая Верочку. Моё сердце на долю секунды сбивается с ритма.
– Нет, тёмненькая. Она просила передать, что приходила Наташа.
Наташа. А я-то уже стал забывать это имя…
– Ладно, не стой, одевайся и жрать садись, – не выдерживает, наконец, Лена. – Мне ещё на работу канать…
Оказавшись в своей комнате, я первым делом проверяю почту, потом сайт. Я знаю, что ещё слишком рано ждать результатов, но знаю и то, что теперь буду каждые полчаса маниакально лазать в почту. Единственная возможность отвлечься – уход в «туман»… Господи, неужели для человека, пожившего пару месяцев на Промышленной улице, не существует другого выхода?
Стук в дверь прерывает мои размышления о том, как убить день. Я смотрю на часы. Обычно в это время наведывается Петрович, но он приходит с Промышленной улицы и стучит в окно…
Однако это не Петрович, а сантехник из местного ЖЭК,  Вовка. Он тоже изредка заглядывает ко мне.
– Антоха, – умоляюще говорит он, – Займи стольник! Вот так уехать надо!
И Вовка решительным жестом проводит тыльной стороной ладони по шее.
– Куда тебе, чёрту, ехать? – недоумеваю я, обозревая Вовкину грязную футболку и свежий синяк под глазом, – Тебя, вообще, где носит? Мы с Ленкой дважды тебя вызывали… Нет уж, давай-ка, почини сначала кран, а там видно будет.
Кран починен Петровичем, да и страдание, отобразившееся на Вовкином лице, способно растопить ледяную статую.
– Антоха, – хрипит он, – не доводи до греха! Рука даже х.. не держит, не то что инструмент… И уехать позарез надо…
– Ладно, – смягчаюсь я, – хрен с тобой. Только стольника я тебе не дам, если устроит, держи  полтинник.
– Давай! – оживляется Вовка. – Антоха, ты человек! Я верну… как только, так сразу...
И через пару минут я вижу в окно, как он ковыляет через дорогу, направляясь определённо  в «туман».
Я не успеваю отогнать беспокойную мысль о том, куда же подевался Петрович, как  в мою дверь снова стучат. Вот он, слава богу, проносится в сознании, пока я иду открывать. Но на этот раз, к моему изумлению, на пороге стоит Верочка.
– Ты извини, Антон, – быстро говорит она, не давая мне возможности рта раскрыть (впрочем, достаточно и того, что написано на моей ошарашенной физиономии), – я устала болтаться по улице и ждать. Можно, я у тебя тут посижу?
– К-конечно, – бормочу я и пячусь, пропуская девушку в прихожую.
Верочка топчется в дверях, обозревая  убожество Ленкиной квартиры.
– Прости, Антон… а где у тебя туалет?
Я показываю на дверь, ведущую в уборную, а сам несусь в комнату (точнее, в комнаты) наводить порядок. Вещи, разбросанные по стульям и кровати,  запихиваются в шкаф. На столе появляются Ленкины стопки и мой коньяк, колбасная нарезка, паштет, батон и конфеты (позаимствую у Лены, она простит). К моменту, когда Верочка нерешительно просачивается в комнату, я уже чинно сижу за столом.
– Ого, – Верочка, похоже, смущена, – Антон, ну что ты! Ничего не надо… Я максимум – чайку…
– Конечно, чайку так чайку, – я не настаиваю, – сейчас вскипячу чайник. Садись, Верунчик, чувствуй себя как дома…
Видимо, у меня скрытый дар располагать к себе людей (не считая собственного отца), потому что кипятить чайник мне так и не приходится. Через час Верочка уже пьяна в дугу, и её тянет на откровения.
– Ты понимаешь, Антон, – говорит Верочка, – от Алексея Наумовича ушла жена. Она узнала обо мне, но причина не в этом. Когда люди вместе столько лет…
Верочка делится своими переживаниями, таращит глаза, размахивает руками, язык её заплетается. Однако моё сердце щемит от нежности, и, как вчера, хочется обнять Верочку, прижать к себе, утешить. Я даже готов ради этого выслушивать бредни про её роман с Алексеем Наумовичем.
Я следую за импульсом: подхожу к Верочке сзади, кладу руки ей на плечи и начинаю нежно, но твёрдо их разминать.
Может быть, причина моей тяги к Верочке – в том, что у меня все эти три месяца не было женщины?
С того самого вечера, как я ушёл из родительского дома, попутно разругавшись  с Наташей. Когда-то я был до поросячьего визга влюблён в эту девушку, смелую и неглупую. На свою беду, Наташа слишком часто выступала проводником родительских идей в мою, как она считала, незрелую голову. А я считал, что это Наташина голова засорена всем тем, чем пичкали своих детей обыватели нашего круга.
Она же, словно попугай, повторяла за моим отцом, что «в наше время не пренебрегают своим будущим». Наташа талдычила, что это безумие – бросать университет на четвёртом курсе. А я должен был дописать роман, и всё, что отвлекало от этого процесса, безумно напрягало. Пока, наконец, не прогремел мощный взрыв, и меня не отбросило взрывной волной подальше от развалин, в которых копошились собратья по альмаматери, коллеги по отцовской фирме, родители и Наташа – сюда, на Промышленную улицу.
А может, дело вовсе не в моём одиночестве, и я просто не хочу признаться себе в том, что мне всерьёз нравится глупенькая белокурая девочка Верочка?
Я наклоняюсь к Верочке и покусываю её ушко. Верочка не противится, и в этот момент мне кажется, что…
Но тут с Промышленной улицы раздаётся гудок автомобильной сирены и нестройные выкрики. Верочка бросается к окну, выглядывает из-за занавески, ахает и смеётся, всплескивая руками. Я тоже подхожу, выглядываю на улицу, и, присвистнув, настежь открываю окно.
По проезжей части улицы вышагивает Петрович. На нём бабья кофточка в цветочек, домашние тапочки на босу ногу, вокруг бёдер обмотано банное полотенце, а физиономия  густо вымазана зелёнкой.
– Петрович, – в ужасе галдит кабацкая публика, – что с тобой стряслось, родимый?
– Мужики, – умоляюще говорит Петрович, потрясая руками, и в голосе его слышатся слёзы, – мужики, выручите, а? Моя ведьма все деньги из кошелька выгребла, вещи спрятала, ключи отобрала…
– Как же ты домой попадёшь? – переживает «светское общество», похлопывая страдальца по плечу и с умилением наблюдая, как он вдохновенно смакует поднесённую ему рюмку.
– Входную дверь сапогом подпёр, чтоб не захлопнулась, – делится изобретательностью Петрович, – а под дверь парадного кирпич подложил.
– Дык, не ограбят ли тебя? Шёл бы ты домой поскорее… на вот, ещё выпей, и вертайся домой…
– А чего у меня красть-то? – с недоумением разводит руками Петрович.
Действительно, чего красть, думаю я. Всё пропито…
Я знаю Надьку, жену Петровича, она работает в магазине «Диета», в мясном отделе. Это суровая женщина с вертикальной складкой между бровей и в фартуке, пропитанном кровью. Господи, бедный Петрович…
Мы с Верочкой отходим от окна.
– Ты знаешь, – продолжает Верочка, – если бы я знала, что он будет так переживать из-за старой жены. Я думала, это всё равно, что от старого хлама избавиться. Оттащить на помойку изъеденный клопами диван. Если бы я только знала…
Верочка – совестливая девушка, винит себя в том, что Алексей Наумович запил. Моё сердце гложет жалость. Я вспоминаю фразу Алексея Наумовича, услышанную на днях в «тумане»:
– …Если кто-то тебе скажет, что он пьёт из-за долгов, или потому что за державу обидно, или из-за несчастной любви – не верь. Пьёт человек по одной-единственной причине: потому что хочет выпить.
– …именно сейчас, когда я могла бы переехать к нему, когда есть все условия…
Во мне назревает очередной взрыв. Я хватаю Верочку за талию и рывком поднимаю на ноги. Она испуганно смотрит на меня снизу вверх. Я нахожу её губы, захватываю своими губами и терзаю  до тех пор, пока они не набухают и не твердеют, как вишенки. Чувствую её податливое подрагивающее тело. Увлекаю её за собой на Ленкину кровать. Мне плевать сейчас и на Алексея Наумовича, и на Наташу, и на открытое окно, за которым живёт, движется и дышит Промышленная улица.
…Грохот по железу, доносящийся снаружи, подобен похоронному маршу в разгар свадебной церемонии. Это Петрович радостно лупит по оконной раме:
– Антоха! Выходиии! Посмотри, чего моя Надька учудила! Весёлая баба,  хоть и вредная! Иех!
Я не отзываюсь, зная, что Петрович не очень назойлив, что он скоро уйдёт. И он, правда, уходит, ещё до того, как Верочка начинает постанывать и царапать мои плечи.
– …Антон, – её глаза, обычно серые, сейчас кажутся почти чёрными, – а ты почему здесь живёшь? Ты так не похож на всех, кто ходит по Промышленной улице, кто приходит в «туман»…
– Алексей Наумыч тоже не похож, и что? Жизнь – сложная штука, Верочка.
– У тебя что-то случилось? – в её голосе слышится участие. На упоминание об Алексее Наумовиче она не реагирует – или хорошо скрывает свои эмоции.
– Ничего особенного. Просто я всегда хотел быть собой. А отец у меня, кстати, вроде твоего Наумыча. Элитный дом, подъезд с консьержем, двор со шлагбаумом. Жизнь по расписанию, выбор уже априори сделан – за тебя и без тебя…
– Тебе была противна такая жизнь?
– Да, представь себе. Здесь, на помойке, мне не противно, а дома было противно. Я ведь и выбрал себе место жительства, чтобы им было противно приходить ко мне.
– Ты, наверное, очень сильный человек.
– Почему ты так думаешь? Своевольный и упрямый – это правда. Эгоист – разумеется! Целеустремлённый… да, я действительно очень целеустремлённый. Но вот сильный – это вряд ли.
– Только очень сильный человек пытается бороться против того порядка, который ему предписан свыше.
Верочка ещё что-то говорит, не такое уж глупое, на мой взгляд, даже осмысленное, но я уже ускользаю от неё, меня уносит прочь мягкое течение, покачивая и убаюкивая…
 …Сквозь сон я слышу, как звонит мобильник. Потом мне несколько секунд снится, что я взял трубку и разговариваю с отцом.
«Ничтожество! Пьянь! Оборванец!» – рычит отец, – «Что ты такое без меня? Ноль без палочки, дырка от бублика!»
Я не успеваю ответить отцу, потому что понимаю, что это всего лишь сон, и что наяву мой мобильник продолжает петь голосом Игги Попа. И меня выбрасывает из сна. Я беру трубку и разговариваю с незнакомым абонентом, пытаясь придать голосу бодрость и свежесть.
– Антон Павлович, это вы? – спрашивают меня.
Я отвечаю утвердительно. Да, это действительно моё имя-отчество, я тёзка великого русского писателя.
– Мы рады сообщить вам, что сегодня утром были подведены итоги конкурса. Вашему роману присуждена первая премия. Поздравляем. Всю информацию о церемонии вручения денежной премии и нашем дальнейшем взаимодействии вы можете узнать на сайте. Пожалуйста, заполните бланк…
Дальнейшее я уже плохо воспринимаю из-за гула в голове.
Я получил первую премию. Я. То есть, мой роман. Получил. То есть, занял. Это победа. Победа! Победаааа!
Я – не ничтожество.
Мне хочется поделиться великой радостью с Верочкой, но в комнате её нет, и, по-видимому, давно. Я нахожу на столе записку и читаю мелкий почерк: «Дорогой Антон, спасибо тебе за всё. Я никогда… (зачёркнуто) мне очень… (зачёркнуто) благодаря тебе я снова почувствовала себя живой. Спасибо, спасибо, спасибо тебе!».
И всё. Ни слова о том, где и когда мы встретимся, и придёт ли она ко мне опять…
Но я отгоняю беспокойные мысли. Теперь, когда я победил, завоевал славу и деньги, есть ли смысл ещё о чём-то беспокоиться всерьёз? А Верочка, конечно, придёт, она ведь знает, где меня искать.
Я выхожу на улицу проветрить чугунную голову. Я чувствую себя совершенно новым, можно сказать, новорожденным человеком. Мелькает мысль: не позвонить ли отцу, маме… Нет, ещё слишком рано. Они всё узнают в свою очередь.
Вечер ласковый и тёплый, и чувствуется, что лето уже близко-близко, что оно бежит рядом и льнёт к моим ногам, как смешная вихрастая собачонка.
Я иду по неухоженным улочкам, напоминающим глухую провинцию. Это кварталы, сплошь состоящие из немецких коттеджей. Я шагаю быстро, размахивая руками и разговаривая сам  с собой почти в полный голос, и мне плевать, как я выгляжу со стороны. Впрочем, редкие прохожие не обращают на меня внимания.
Передо мной неторопливо плывут две девицы. Со спины они совершенно одинаковые: чёрные джинсы, малиновые ветровки, белёсые патлы (не волосы, а именно патлы), тёмные на корнях. У каждой девицы в руке банка алкогольного энергетика. Они о чём-то разговаривают, повышая тональность, явно ссорясь. Внезапно одна из них останавливается, и, повернувшись ко мне в профиль (и оказавшись слегка староватой девицей), а к собеседнице – лицом, по-базарному орёт:
– Ах ты, скотобаза! Я тебя не для того в пятнадцать лет рожала, чтобы ты со мной, как со шлюхой подзаборной, разговаривала!
Я обхожу девиц, успев заметить, что вторая  – это мать-кукушка  Валька.
Немецкие кварталы заканчиваются, и я поворачиваю назад. Эта дорога ведёт непосредственно в «туман». Что ж, мне есть что отпраздновать!
В «тумане» единственное свободное место оказывается рядом с Алексеем Наумовичем. Он угрюмо ковыряет пластмассовую поверхность стола перочинным ножом. Я, непонятно зачем, обращаю внимание на то, что туфли на нём надеты на босу ногу, и что две пуговицы на рубашке оторваны.  И ещё замечаю, что он практически трезв. А если пьян, то чуть-чуть.
Я заказываю сто грамм коньяку и пирожное-эклер. Коньяк мерзкий, смахивает на коньячный спирт, зато пирожное на удивление свежее и сочное.
– Просрали страну, – тихо и с ненавистью в голосе произносит вдруг Алексей Наумович, ни к кому не обращаясь, – Это ж надо, до чего довели…
И мне, к собственному изумлению, становится его жалко.
За соседним столиком беседуют две малярши, имён которых я так и не запомнил. Даже не прислушиваясь, понимаю, что речь идёт о матерях.
– Она мне заявляет, – рассказывает первая малярша, разминая в руках сигарету, – Хочу, мол, помидоров. Прямо вот так и требует: маринованных помидоров мне, банку целую, прикинь!
– Ваааще, – возмущенно отзывается вторая малярша, – А ты что?
– А я… а я, – первая малярша закуривает и профессионально выдувает колечко дыма, – а я и думаю…, – она делает паузу, и заканчивает фразу уже с другими интонациями в голосе, словно удивляясь собственному озарению: – …пусть ест!!!
И в эту самую секунду в «тумане» появляется Верочка. Она просачивается между столиков, прозрачная и невесомая, пробираясь в угол, где сидим мы с Алексеем Наумовичем. Ритм моего сердца сбивается.
– Алексей Наумович, пойдёмте домой, – тихо говорит Верочка, глядя в пол, – я вас провожу.
Алексей Наумович поднимает на неё страдальческие глаза и снова отводит. Верочка словно не хочет встречаться со мной взглядом.
В эту минуту раздаётся грохот: падает Митька.
– Мамочки мои родные! – голосит Катька, – Люди добрые! Да помогите ж кто-нибудь ему, паразиту!
Митьку выносят. Я не оборачиваюсь в его сторону. Мои глаза упорно ищут Верочкины.
– Алексей Наумович, – повторяет Верочка, – я вас сегодня весь день ищу…
Алексей Наумович тяжело поднимается с места, и они выходят. Я не провожаю их взглядом, и не вижу, поддерживает ли его Верочка под локоть, или он перемещается самостоятельно. Залпом выпиваю стопку водки, снова наливаю, и повторяю действие, пока не опустошаю весь графин, стоящий передо мной.
В двух шагах от меня интеллигентного вида мужчина пытается привести в чувства  Анну Петровну, доктора философских наук.
– Мама, – повторяет он, – ты в порядке? Мама, проснись, пойдём домой…
Я сижу и думаю о том, что наркоз должен подействовать быстро, что пора ему уже начинать действовать…
И тут… Нет, это не может быть реальностью, это наверняка проделки  зелёного змия, или похмельного джина, или ещё чёрт знает кого… Потому что, подняв голову, я натыкаюсь на светлый и пронзительный взгляд Наташи. Она сидит на том самом месте, где буквально пару минут назад восседал Наумович. На её лице не читается ни одной эмоции – ни презрения, ни недоумения, ни жалости. Впрочем, мне знакомо это выражение. Таким холодным, замкнутым её лицо становится, когда в поле зрения  Наташи попадают нищие попрошайки, калеки, бомжи. Так она смотрит сейчас и на меня.
– Ну, здравствуй, – говорит Наташа, и тут же медленно начинает расплываться, таять, деформироваться в моём пьяном сознании.
«Подействовало!» – радуюсь я. А сам говорю:
– Здравствуй…
Мой язык плохо ворочается.
– Когда ты вернёшься? Отец ездил в университет, договаривался, тебя восстановят. Нельзя терять времени, ему нужна твоя помощь: этого требует фирма. Там произошли капитальные перемены. Отец уволил управляющего филиалом, тот, как выяснилось, обворовывал вашу семью на протяжении нескольких лет. Да ещё проблемы с налоговой… Впрочем, отец тебе сам расскажет, вам обоим всё это расхлёбывать предстоит.
– Я не… не вернусь.
– Ага, – Наташа достаёт тонкую сигарету и закуривает, – Понятно. За это время ты спился. Что ж, потребуется реабилитационное лечение, но я не думаю, что оно затянется. Ты молод, и с хорошей наследственностью. Ладно, вставай, пошли собирать твои вещи.
– Тебя… отец прислал?
Ответа нет, только холодная усмешка трогает её губы. И вот передо мной сидят уже три Наташи, одна неприятнее другой. А в сознание навязчиво лезет мысль о том, чем сейчас могут заниматься пьяный Алексей Наумович с Верочкой. Я понимаю, что «недоперепил», но уже ничего не могу с этим поделать. Моё тело не примет больше ни грамма, кроме того, оно, кажется, сейчас меня капитально подставит…
Я едва успеваю выползти на свет божий. Блюю в мусорный бак, стоящий  у входа.
– Надеюсь, это твоё «самовыражение» не связано со мной? – ехидно спрашивает Наташа. Она стоит за моей спиной и наблюдает, как меня корёжит от рвотных спазмов.
Я выпрямляюсь, привожу дыхание в норму.
– Возьми, – Наташа протягивает мне жевательную резинку. – Боже мой. Я не знала, что всё так запущено. Ладно, пошли, твоё время дорого стоит.
– Я… никуда… не пойду.
Перед моими глазами кружатся белые, жёлтые, красные пятна.
– Слушай, – судя по голосу, она начинает раздражаться,  – Честное слово, не будь   ребёнком! Ты ведь получил то, что хотел. Твой отец пересмотрел своё мнение о тебе. И не без моего участия, между прочим! Он даже готов уважать твоё хобби. Пиши всё, что тебе заблагорассудится, лишь бы не в ущерб работе.
Я молчу. Моя спина в этот момент должна выражать крайнюю степень презрения.
– Если хочешь, он тебе посодействует в этом, – продолжает Наташа, – Кстати, не забудь сказать ему спасибо за свою победу на конкурсе. Ему это обошлось в круглую сумму. А ведь ситуация с бизнесом у него сейчас такова, что…
Я медленно поворачиваюсь к ней. Лицо Наташи прыгает и искажается, как фотографии персонажей в фильме «Звонок». Наташа пару секунд смотрит на меня, и вдруг испуганно восклицает:
– Антон, что с тобой???
А у меня в ушах раздаётся жуткий грохот и всё плывёт, как будто мир начинает рушиться, и половина построек Промышленной улицы уже в руинах, и проседает, проваливается  асфальт, образуя трещины, ямы, пропасти, чёрные дыры…
 Я прихожу домой, то есть к Лене. Она открывает дверь и впускает меня в квартиру. Я молча набрасываюсь на неё, вгрызаюсь в сочную румяную щёку, в складках запахнутого халата нахожу большую мягкую грудь. Сейчас Лена не кажется мне отталкивающей. Наоборот, я питаю к ней тёплые чувства за то, что она ждала меня до полуночи под дверью, что она вообще терпит меня в своём доме, что ждёт меня...
– Вера, – бормочу я, – Вера, Верка…
Даже в эту минуту своим помутнённым разумом я понимаю, что Лена и это стерпит. А если обидится, то не подаст вида.
На следующее утро я сижу у окна и чищу яблоко. Мама в детстве всегда срезала кожуру с яблок, которые скармливала мне. Яблоко – это последняя оставшаяся закуска к последним ста граммам коньяка. Я размышляю, на какие шиши я буду отныне покупать коньяк и оплачивать Ленкину комнату. Видимо, придётся снова халтурить, писать  умственно отсталым студентам курсовики и дипломы. Или пойти в грузчики. На Промышленной улице работа всегда найдётся...
Других мыслей в голове нет. Так же, как нет там желаний, стремлений,  надежд и целей. На вопрос, как я себя чувствую, я бы сейчас ответил: никак. Хотя я подозреваю, что это состояние обманчиво, и ближе к полудню мне станет  хреновенько, как морально, так и физически. И уж тогда придут желания. Например, кого-нибудь убить, или разбить свою башку об асфальт. Впрочем, последнее останется неосуществлённым, поскольку Ленкина квартира находится на первом этаже.
С утра уже двадцатый раз звонит телефон, но я не беру трубку.
Мимо моего окна проходит Алексей Наумович, всё ещё бледный, но трезвый и отутюженный,  отрешённый от всего, что связывало его с запойной жизнью. Он подходит к припаркованной возле универсама «Мазде», бросает в машину дорогой портфель и садится за руль. Сейчас он проедет мимо «тумана», к которому более не причастен, и скроется из вида; и последние угрызения моей тоски тоже растворятся в тумане.
Резкий, назойливый, неоднократно повторяющийся стук в дверь не раздражает и не вызывает любопытства.
– Антоха! – это сантехник Вовка, – Антоха, ты живой? Будь другом, дай взаймы: позарез уехать надо!
…Все куда-то едут, всем куда-то надо успеть, каждый торопится занять своё место в этой жизни. Будь то место на фешенебельном курорте, или на престижном кладбище, или даже за столиком в «тумане». И чем более нелепо место, тем больше суеты и тем длиннее очередь. Я, честно слово, не знаю, почему моё наблюдение до сих пор не приобрело статус философского закона. Зато – и это самое главное! – я уже знаю, о чём будет мой следующий роман.