Олег Воронин К 120-летнему юбилею М. А. Булгакова

    «Мастер и призраки: размышления над страницами дневника»

    «О призрак страшный, роковой,
Повсюду гонится за мной,
Гнетет меня и давит!
Нет, никогда меня он не оставит!
Что делать мне?»
(М.А. Булгаков черновик
либретто к опере  «Петр Великий»).

     I.Чуждые бесы

    То, что Булгакова травили все годы его творчества хорошо известно. Его знаменитый альбом вырезок со статьями врагов: «130 отрицательных рецензий и 3 положительных…» прекрасно это иллюстрирует. Но на самом деле подобных отзывов было гораздо больше, только знать о них писателю, естественно не полагалось. В недра тех досье, которые составлялись в здании бывшего страхового общества «Россия» на Лубянке до сих пор не заглянешь. В пору «лихих» 90-х (которые так сильно клянут ныне, впрочем, все плюсы и минусы этого времени пусть подсчитывают наши потомки) несколько документов все же увидело свет и отдельное спасибо нужно сказать «Независимой газете» Виталия Третьякова. В работах Е. Громова, В. Лосева, Б. Сарнова, Б.Соколова,  М.Чудаковой, Л. Яновской и других исследователей эта группа документов частично приводилась и даже систематизировалась, но для большинства читателей и почитателей Булгакова осталась в примечаниях к монографиям и собраниям сочинений. Так попробуем же осторожно заглянуть за кулисы и просмотреть продукт «бесовской деятельности» т.н. «секретных сотрудников» ОГПУ-НКВД.
    По мнению булгаковедов, впервые интерес к Михаилу Афанасьевичу ОГПУ проявило в октябре 1922 г. после его объявления в издаваемом в Берлине журнале «Новая русская книга», где Булгаков просит русских писателей в России и за границей прислать автобиографические материалы для составления «Словаря современных русских писателей». Как указывает «Независимая газета» (23.11.93): «о работе Булгакова в этом направлении и о материалах им собранных мало что известно…».
    Но попав в поле внимания «органов» М.А. от него до смерти не избавился. Несомненно, основной причиной стало его творчество. Вот, что доносит осведомитель (явно из литературной среды!) 7 марта 1925 г. после чтения на т.н. «никитинских субботниках» повести «Собачье сердце» (январь 1925): «…на очередном литературном «субботнике» у Е.Ф. Никитиной читал Булгаков свою новую повесть. Сюжет: профессор вынимает мозги и семенные железы у только что умершего и вкладывает их в собаку, в результате чего происходит «очеловечение» последней.
   При этом вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к совстрою тонах…Все это слушается под сопровождение злорадного смеха никитинской аудитории…Примеров можно привести еще великое множество, примеров тому, что Булгаков определенно ненавидит и презирает совстрой, отрицает все его достижения. Кроме того, книга пестрит порнографией, облеченной в деловой, якобы научный вид.
    Таким образом, эта книжка угодит и злорадному обывателю и легкомысленной дамочке и сладко пощекочет нервы просто развратному старичку.
    Есть верный, строгий и зоркий страж у Соввласти, это – Главлит, и если мое мнение не расходится с его, то эта книга света не увидит. Но разрешите отметить то обстоятельство, что эта книга (первая ее часть) уже прочитана аудитории в 48 человек, из которых 90 процентов писатели сами. Поэтому ее роль, ее главное дело уже сделано, даже в том случае, если она не будет пропущена Главлитом, она уже зарядила писательские умы слушателей и обострит их перья. А то, что она не будет напечатана (если «не будет») это-то и будет роскошным им писателям уроком на будущее время, уроком как не нужно писать для того, что бы пропустила цензура, то есть, как опубликовать свои убеждения и пропаганду, но так, что бы это увидело свет…»
    То, что «творчество» т.н. совписов всегда имело две стороны – агитационную и осведомительскую и последняя была не менее важна, свидетельствует и продолжение доноса: «Вторая и последняя часть повести Булгакова «Собачье сердце»…дочитанная им 21.03.25 на «Никитинском субботнике», вызвала сильнейшее негодование двух бывших там писателей-коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. Содержание этой финальной части сводится приблизительно к следующему: очеловеченная собака стала наглеть…все более и более. Стала развратной, делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом: на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления. Все это вывело профессора из себя, и он разом покончил с созданным им несчастием, а именно превратил очеловеченную собаку в прежнего, обыкновенного пса.
    Если и подобные грубо замаскированные (ибо все это «очеловечение» - только подчеркнуто-заметный, небрежный грим) выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от бумажного голода, а еще от бесплодных поисков оригинального хлесткого сюжета, остается только завидовать исключительнейшим условиям для контрреволюционных авторов у нас…».
    Интересно, что более ранняя повесть Булгакова «Роковые яйца» писателю не «инкриминировалась», а в поле зрения «органов» видимо не попал «журнал ГПУ «Красный ворон» (согласно повести выходящий в Москве).
    То, что для совписов доносы на коллег были обычной работой свидетельствуют и финансовые документы. В сохранившемся в архиве рапорте на имя комиссара ГБ 2-го ранга Паукера о расходах Административно – хозяйственного управления НКВД за 1935 г. писатели идут отдельной строкой ведомости. Продуктовые посылки, дачные расходы, «пошивки» обуви и одежды в сумме более 50 тыс. рублей составили бюджет Л. Авербаха, Киршон на пайки, банкеты, мебель и ремонт издержал более 40 тыс., Афиногенов, Шолохов и др. были скромнее (по 3000-5000 тыс. рублей).
    Механизм сбора досье на писателя таким образом включился, и как раз накануне премьеры «Дней Турбиных» во МХАТе (7 мая 1926 г.) у писателя прошел обыск и были изъяты три тома его Дневников и рукописи «Собачьего сердца». А поскольку журнал «Новая Россия» заключил с автором договор на публикацию романа «Белая гвардия», то ОГПУ моментально включила Михаила Афанасьевича в списки сотрудников журнала высылаемых вместе с издателем Исаем Лежневым: лидерами сменовеховства Ключниковым, Потехиным и Бобрищевым-Пушкиным, публицистом М.В. Устряловым (братом Н.В. Устрялова-Харбинского) и несколькими крупными ленинградскими учеными из России. Соответствующее обращение было направлено в ЦК ВКП(б) в мае 1926 г.: «…Предлагается…для завершения разгрома устряловско-лежневской группы…возбудить следствие и…выслать, если понадобится, кроме Лежнева еще ряд лиц…».
    Парадоксальность ситуации заключалась в том, что в сменовеховской прессе Булгаков печатался только потому, что «больше печататься было негде», как он сам впоследствии писал в «Письме к тайному другу». А о лидерах сменовеховцев отзывался еще более резко. Пик сменовеховского движения пришелся на первую половину 20-х гг., когда наряду с их сборниками выходила в Берлине газета «Накануне», редактируемая Алексеем Толстым, а в Советской России И. Лежнев издавал журнал «Россия», в котором, кроме Булгакова сотрудничали такие видные писатели, как М. Шагинян, народоволец и ученый В. Г. Тан-Богораз и другие. Но и сам идейный лидер сменовеховства Н.В. Устрялов так отзывался о соратниках после полулегальной поездки в СССР в 1925 г.: ««Пражский сборник всерьез всколыхнул эмиграцию, довольно шумно отозвался в России. С ним считались, он имел успех. Он обретал уже широкий базис. Но руководящая группа так поспешно и несолидно «соскользнула» влево», так безвозвратно утратила самостоятельный облик, что скоро дотла растеряла всякое влияние в интеллигентских кругах и всякое внимание со стороны самой Советской власти. «Лидеры» не оказались на уровне «возможностей» ... сменовеховцы, превратись в «наканунцев», стали «коммуноидами»: этот термин я слышал...и от спецов и от коммунистов. И те, и другие произносили его с несколько презрительной иронией….».
    М.А. в своих дневниках отзывается о сменовеховцах еще резче:
23 октября 1923 г.: «Мои предчуствия относительно людей никогда меня не обманывают…Компания исключительной сволочи группируется  вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет сокребать накопившуюся грязь со своего имени…». Отношения со сменовеховскими «возвращенцами» у Михаила Афанасьевича особенно осложняются, когда Людмила Евгеньевна Белосельская-Белозерская – бывшая жена Василевского (Не-Буквы) становится его женой.  Под 24-м декабря следующая запись о Василевском и его соратниках: «…Василевский страшно ослабел. Человек, который имел чутье, начал терять его в СССР. Это конечно будет гибельно… Он привез и показывал две из тех книжек, которые выпускало его издательство. В серии «Вожди и деятели революции» - …Бобрищев-Пушкин («Володарский»). Трудно не сойти с ума…Старый убежденный погромщик, антисемит пишет хвалебную книжку о Володарском (М.Гольдштейн – В.О.), называя его защитником свободы печати…Старая  проститутка ходит по Тверской все время в предчуствии облавы. Этот ходит плохо…какие не сложились бы…комбинации Бобрищев погибнет…». Здесь же записывается и юмористическая, но очень правдоподобная реплика об А.Толстом: «…Алексей Толстой говорил: - Я теперь не Ал.Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов…».  Можно отметить, что и «красного графа» с Булгаковым позже связали непростые отношения - дочь Толстого Марианна стала женой Сергея Шиловского – бывшего мужа Елены Сергеевны.
    Любопытно, что подобная оценка во многом совпадала с впечатлениями о сменовеховцах молодой творческой интеллигенции, а некоторые книги возвратившихся в СССР деятелей движения поражают какой-то суетливой готовностью полностью «перековаться», забрасывая, даже без особой нужды, грязью не только свое прошлое, но и всю историю России до 17-го года.
    Собственно от высылки большинство сотрудников журнала «Россия» (выслан был один Лежнев и то, только на три года) «спасло» обострение подковерной политической борьбы между Сталинско-Бухаринской и Троцкистско-Зиновъевской группами в большевистском руководстве, а А.Толстой, как и Булгаков оказались нужны Сталину в его дальнейших планах использования литературы, как идеологического орудия. А Лежнев вернувшись стал одним из ведущих публицистов «Правды».
    Но вернемся к М.А. периода его первого триумфа. Аплодисменты публики, в том числе и высшего руководства во мхатовском зале не избавили его от унизительных собеседований на Лубянке, ведшихся по всем большевистским понятиям и под протокол.
    «….1926 г. сентября мес.22 дня, Я Уполн.5 отд. секр. Отдела ОГПУ Гиндин допрашивал в качестве обвиняемого (свидетеля)
[ Прим. Следователь не подчеркнул в качестве кого допрашивался М.А., пользуясь опытом 70-х, назовем это «профилактикой» - О.В.] гр. Булгакова М.А. и на первоначально предложенные вопросы он показал: [Прим. После ответов на анкетные данные О.В.] П.10.Политические убеждения: «…Связавшись слишком крепкими корнями со строящейся Советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне ее. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу много недостатков в современном быту и благодаря складу моего ума отношусь к ним сатирически и так и изображаю в своих произведениях…».
    Показания по существу дела. «…литературным трудом начал заниматься с осени 1919 г. в гор. Владикавказе при белых. Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России...Мои симпатии были всецело на стороне белых на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением  [Прим. Далее М.А. подробно перечисляет свои напечатанные произведения и переходит к отобранной повести – О.В.] «…Повесть о собачьем сердце не напечатана по цензурным соображениям. Считаю, что произведение…вышло гораздо более злостным, чем я предполагал…и причины запрещения печатания мне понятны…Очеловеченная собака Шарик…получилась отрицательным типом, т.к. попала под влияние фракции… < я > понимал, что в своей сатире пересолил в смысле злобности…»
Вопр. : «Укажите фамилии лиц < слушателей >
Отв.: «Отказываюсь по соображениям этического порядка.
Вопр.: «Считаете ли вы, что в «Собачьем сердце» есть политическая подкладка?
Отв.: Да, политические моменты есть, оппозиционные к существующему строю»… 
[ Прим. Далее М.А. говорит о своем отношении к рабочему классу и крестьянству и как бы подводит итоги – О.В.]
...Я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порою…остро задевают общественно-коммунистические круги. Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления в жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую нишу для себя (я – сатирик).
    Дата этой беседы была выбрана не случайно, еще ранее за писателем была установлена слежка. Секретный сотрудник (явно из литературно-театральных кругов) сообщал в июле 1926 г.: «По поводу готовящейся к постановке пьесы «Белая гвардия» Булгакова, репетиции которой идут в Художественном театре, в литературных кругах высказывается большое удивление, что пьеса эта пропущена реперкомом, т.к. она имеет определенный и недвусмысленный белогвардейский дух. По отзывам людей, слышавших эту пьесу, можно считать, что пьеса, как художественное произведение довольно сильна и своими сильными и выпукло сделанными сценами имеет определенную цель вызвать сочувствие по адресу боровшихся за свое дело белых.
    Все признают, что пьеса имеет определенную окраску. Литераторы, стоящие на советской платформе, высказываются о пьесе с возмущением, особенно возмущаясь тем обстоятельством, что пьеса будет вызывать известное сочувствие к белым. Что же касается антисоветских группировок, то там большое торжество по поводу того, что пьесу удалось протащить через ряд «рогаток».
    Осведомители сумели проникнуть и в окружение В.В. Вересаева – единственного человека из писательской среды близкого к Булгакову. Вот о чем доносит один из них: «…Булгаков на днях рассказывал…Вересаеву…,что его вызвали…на Лубянку и расспросив о..социальном происхождении, спросили почему он не пишет о рабочих…и крестьянах. Булгаков ответил, что он интеллигент и не знает их жизни…во время разговора ему казалось, что сзади его спины кто-то вертится, и у него было такое чувство, что его хотят застрелить…в заключение ему было заявлено, что если он не перестанет писать в подобном роде, то он будет выслан из Москвы…».
    После шумного успеха «Дней Турбиных» досье ОГПУ явно начало пухнуть от «аналитических» доносов «совписов».
    Вот фрагмент документа под грифом «Сов. Секретно»: «…прежде чем говорить о самой пьесе, я остановлюсь на личности Михаила Булгакова. Что представляет он из себя? Да типичнейшего российского интеллигента, рыхлого, мечтательного и, конечно в глубине души «оппозиционного». Булгаков появился на московском горизонте летом 1922 года и начал работать в московском отделении берлинской газеты «Накануне». Ряд удачных бытовых фельетонов сделал ему имя («Самогонное озеро», «Записки на манжетах» и др.). Позже Булгаков поступает правщиком материала и фельетонистом в газету «Гудок». Параллельно с этим он пишет ряд рассказов и «Белую гвардию». Он близок с Лежневым и Ал. Толстым. Успех «Белой гвардии» дает мысль Булгакову переделать рассказ в пьесу. Последняя удалась Булгакову с чисто технической, формальной стороны очень хорошо. Алексей Толстой говорил пишущему эти строки (!), что «Дни Турбиных» можно поставить на одну доску с чеховским «Вишневым садом». При безусловных художественных достоинствах пьеса Булгакова никчемна с чисто идеологической стороны. «Дни Турбиных» смело можно назвать апологией белогвардейцев. Кому это нужно – Булгаков из кожи лезет вон, что бы доказать, что некоторые из офицеров белых армий были людьми приличными. Допустим, что это и так. Тем хуже для них: если добрые офицеры «проливают» кровь и хотят закабалить трудящихся – они ничуть не отличаются от злобных петлюровцев…Как можно отнестись к тому, что на сцене гостеатров каждый день публично восхваляются бывшие контрреволюционеры, Да безусловно это соблазн никому не нужный. Гетманщина, Добрармия – это достояние истории, а не театральных подмостков».
    Практически те же формулировки прозвучали и в рецензиях на премьеру. Уже одни заголовки говорят сами за себя:  «Гражданская война на сцене МХАТ (А. Орлинский, «Правда»), где впервые употребляется термин «булгаковщина», «Белая гвардия сквозь розовые очки» (тот же автор), «Дни, которые потрясли театральную общественность» (Лавровский). Из имен этих критиков (с добавлением главы реперткома Литовского) и сконструирована фамилия Латунского – «героя» «Мастера и Маргариты». Далее: «Фальшивый вексель гр. Булгакова», «Досадный пустяк», «Долой «Белую гвардию» и т.д. Где инструктировали этих «обозревателей» вполне понятно.
    Большинство авторов данных характеристик и, видимо, секретных досье тоже не умерли «в своей постели». Литовский был приговорен к расстрелу в составе т.н. «троцкистской группы» писателей вместе с руководителями РАППа Леопольдом Авербахом (прототип Михаила Берлиоза)  и Владимиром Киршоном. Киршон принадлежал к числу самых «партийно озабоченных» литераторов. Над ними откровенно издевались даже современники. «С хлебом вопрос абсолютно решен, его выпекает шекспекарь Киршон» (пародист А. Архангельский). Немирович-Данченко мучился, ставя этот «Хлеб» на сцене МХАТа, на встрече Сталина с писателями у Горького, Киршон подобострастно подкатился к Сталину: «Иосиф Виссарионович! Я слышал, вы вчера были на моей пьесе «Хлеб» во МХАТе. Мне очень важно узнать ваше мнение!» «Вчера? - переспросил вождь. - Нэ помню! В тринадцать лет посмотрел «Коварство и любовь» Шиллера - помню. А ваш «Хлэб» нэ помню. Нэт такой пьесы!» Киршон был, конечно, очень плохим драматургом и явным доносчиком и не брезговал никакими средствами в борьбе с литературными врагами, а его литературный талант сказался в единственной песенке для пьесы «День рождения» у вахтанговцев, на музыку ТихонаХренникова «Я спросил у ясеня, где моя любимая…» в тридцать шестом. В тридцать седьмом все пьесы Киршона были сняты с репертуара, а 28 июля 1938 года он был расстрелян. Из воспоминаний других современников явствует, что Киршона ненавидели не только за наглость, но и за безукоризненные парижские костюмы и внешность героя-любовника (люди слабы!).
    А по поводу авторов «рекомендаций» из большого дома на Лубянке. Их судьбы тоже не были завидными. По зловещей иронии судьбы (М.А., знай он это, наверное, упомянул бы в «Бале Сатаны») Киршон содержался в одной камере с Генрихом Ягодой и был «наседкой» при бывшем шефе НКВД. Кстати, по мнению некоторых историков, Киршона подсадили в камеру Ягоды не только для «моральной поддержки» будущего «отравителя Горького» (в этой роли фигурировал Ягода на процессе «право-троцкистского центра»), а и для получения у морально сломленного сокамерника сведений о припрятанных бриллиантах и валюте, которых у наркома не нашли, чем не булгаковский сюжет! А первый следователь, допрашивавший Мастера Г.Гендин в 1938 г. был осужден «за фальсификацию следственного дела» на пять лет. В 1942 г. по выходе из лагеря пропал без вести на фронте.
    По нашим данным, как аналитики ОГПУ-НКВД «отличились» и будущий лауреат четырех Сталинских премий первой степени Петр Павленко, и бывший в начале 20-х гг. близким другом М.А. Юрий Слезкин (прототип Ликопастова в «Записках покойника»), М.А. в последнем романе недаром упомянул о старом знаком: «…оказавшимся при более близком знакомстве ужасною сволочью…», а так же журналисты М. Дубровицкий и Э. Жуховицкий, последний – соавтор американского дипломата и друга  М.А. Чарльза Боолена по переводу «Зойкиной квартиры» на английский язык. М.Чудакова в начале 90-х обнародовала их следственные дела (оба погибли в репрессиях). В работе на НКВД М.А. подозревал даже Сергея Ермолинского – одного из своих ближайших друзей, но в конце жизни раскаялся в этом. (тем не менее, прототипом образа Алоизия Могарыча явно является Ермолинский).

    II.Домашние бесы

    Подробная история постановки и снятия булгаковского «Мольера» во МХАТе является темой многочисленных исследований, она многогранна и прекрасно иллюстрирует взаимоотношения как внутри театрально-литературного сообщества, так и взаимоотношения «лучшего советского театра» и властной верхушки, полнее раскрывает облик самых ярких представителей «советской интеллигенции». Вкратце напомним – пьеса была принята МХАТ в 1930 г. Репетировалась четыре с половиной года, и после семи (!) представлений была снята с репертуара. Одновременно издательство «Молодая гвардия» разорвало договор на публикацию книги «Мольер» в серии ЖЗЛ.
    В предыдущем (1929) г. вал разгромных публикаций поднимается до размеров «Девятого вала» Айвазовского. «Дни Турбиных» исключены из репертуара, Булгаков, пишет письмо Сталину с просьбой выпустить его за границу, происходит телефонный разговор с генсеком, затем он зачисляется во МХАТ, где пишет сценический вариант «Мертвых душ» и одновременно работает над «Мольером» («Кабала святош» в первом варианте). Но «призрак» ОГПУ его не отпускает. Сняты с репертуара не только «Турбины», но «Зойкина квартира» в Театре Вахтангова, «Багровый остров» в Камерном театре запрещен. На вторичное письмо Сталину с просьбой о заграничной командировке ответа нет, административный отдел Моссовета дает официальный отказ. Мастер на грани самоубийства, об этом свидетельствуют его письма к брату во Францию (явно рассчитанные на то, что они будут перлюстрированы) и его личное письмо к будущей жене Е.С. Шиловской («Тайному другу»).
    Душевное состояние Мастера, после снятия «Мольера» и появления в «Правде» анонимной статьи «Внешний блеск и фальшивое содержание», как это не парадоксально лучше всего рисуют «домашние», ставшие к тому времени…штатными осведомителями спецслужбы. Да!  Именно так, речь идет о супругах Калужских, т.е. о сестре Е.С. Ольге Бокшанской – секретаре В.И. Немировича – Данченко и ее супруге актере МХАТа Евгении Васильевиче Калужском, заведующем труппой МХАТ (Поликсена Торопецкая и Строев или Бомбардов из «Театрального романа»). Свояк М.А., кстати, был единственным актером, сыгравшим все 200 спектаклей «Турбиных», а в начале 60-х гг. даже написал о нем воспоминания. А в том, что именно перу Калужского и принадлежит следующий документ из досье ОГПУ  читатель может убедиться сам:
    «…статья в «Правде» и последовавшее за ней снятие из репертуара пьесы М.А. Булгакова…особенно усилили, как разговоры на эту тему, так и растерянность. Сам Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улице одному, хотя внешне он старается ее скрыть). Кроме огорчения от того, что его пьеса которая репетировалась четыре с половиной года [Прим.1930 - 35] снята после семи представлений, его пугает его дальнейшая судьба, как писателя (снята и другая его пьеса «Иван Васильевич», которая должна была пройти на этих днях в Театре сатиры), он боится, что театры не будут больше рисковать ставить его пьесы, в частности, уже принятую театром Вахтангова «Александр Пушкин». И, конечно, не последнее место занимает боязнь потерять свое материальное благополучие. В разговорах о причинах снятия пьесы он все время спрашивает: «Неужели это действительно плохая пьеса? » - он обсуждает отзывы о ней в газетах, совершенно не касаясь той идеи, какая в этой пьесе заключена (подавление поэта властью). Когда моя жена сказала ему, что на его счастье, рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: «А разве в «Мольере» есть политический смысл?» - и дальше этой темы не развивал. Так же замалчивает Булгаков мои попытки уговорить его написать пьесу о безоговорочной советской позиции, хотя, по моим наблюдениям, вопрос этот для него самого уже не раз вставал, но ему не хватает какой-то решимости или толчка. В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но он это сделать боится, видимо считая, что это «уронит» его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с «кающимися» и «подхалимствующими». Возможно, что тактичный разговор в ЦК партии мог бы побудить его сейчас отказаться от его постоянной темы – противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти, темы, которой он в большей мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла
текущей жизни».
    В пользу того, что именно Калужский был осведомителем ОГПУ-НКВД в Художественном театре Б.Соколов приводит и следующий факт: «В опубликованных в 1998 г. («НГ») обзорных донесениях неизвестного сексота о МХАТе (1935-36) ни разу не упомянут Калужский – фигура в номенклатуре театра (зав. труппой) далеко не последняя. Очевидно, агент никак не мог писать о самом себе».
    С Ольгой Бокшанской – профессиональной и высококвалифицированной машинисткой М.А. работал над окончательной редакцией романа «Мастер и Маргарита». Вот отрывки из его писем Е.С. отдыхающей вместе с сыном в Лебедяни»: «…нужно отдать справедливость Ольге она работает хорошо…мы пишем много часов подряд…и вдруг на сцену выходит один из злых гениев …ты совершенно права…Немирович…он здоров, как гоголевский каретник, и в Барвихе изнывает от праздности…,теребя Ольгу всякой ерундой…хорошо бы было если Воланд залетел в Барвиху! Увы это бывает только в романе! Остановка переписки - гроб! Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность…Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!...Прошу тебя ни одного слова не писать Ольге о переписке…иначе она окончательно отравит мне жизнь грубостями, вопросами о том, не думаю ли я, что «я – один»…воплями «Владимир Иванович!!», «Пых-пых» и другими штуками из ее арсенала…и если ты не хочешь, что бы она села верхом на мою душу…сейчас мне нужна эта душа полностью для романа…». И наконец, многозначительное: «Не могу больше писать Ольга над душой…». В следующем письме еще более символическая фраза: «Моя уважаемая переписчица очень помогла мне в том, чтобы мое суждение о вещи было самым строгим. На протяжении 327 страниц улыбнулась один раз…(«Славное море…»). Не уверен и в том, что ей удастся разыскать какую-то главную линию в романе, но зато уверен, что полное неодобрение  этой вещи с ее стороны обеспечено. Что и получило выражение в загадочной фразе: «Этот роман – твое частное дело» (?!). Вероятно этим она хотела сказать, что она не виновата!». 
    О том, что Е.С. и М.А. знали или догадывались о роли сестры и ее мужа свидетельствует и следующая цитата из письма Булгакова, переведенная в диалог: «..Sistr.:.(деловым голосом): Я уже послала Жене письмо о том, что я пока еще не вижу главной линии в твоем романе. Я (глухо): Это зачем? Sistr.:(не замечая тяжкого взгляда): Ну да! То есть я не  говорю, что ее не будет. Ведь я еще не дошла до конца. Но пока я ее не вижу. Я (про себя)...!»
    Вполне допустим вывод, что делая перепечатку рукописи, О.Б. сделала и все необходимое, чтобы то, что писал Мастер, сразу стало известно «наверху». Булгаков это прекрасно понимает: «Свой суд над этой вещью я уже совершил и…я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, что бы быть уложенной во тьму ящика». Мастер все понимал лучше своих домашних и близких. Вот запись Е.С. от 7 февраля 1937 г.: «…читал < Театральный роман > в отрывках Калужскому и Ольге. Ольга очень волновалась, Калужский слушал напряженно…оба высказались весьма комплиментарно…». Попробуем сопоставить с последним отрывком, дошедшим до нас из «булгаковского досье»: «…в рукописях читает…свои романы, первый о Дьяволе и Боге, второй – сатира на МХАТ…, хочет их представить…» [Прим. куда не сказано, но и так понятно – О.В.]. После очередной раны, нанесенной Мастеру отказом в выдаче заграничного паспорта 1 мая 1934 г. Е.С. записывает слова Ольги Сергеевны: «…с какой стати <Михаилу> должны выдать паспорт, Дают таким писателям, которые заведомо напишут книгу, нужную для Союза. А разве < он> показал чем - нибудь после звонка Сталина, что он изменил свои взгляды?».
    К домашним «бесам» тут же присоединяются и «бесы литературные». 24 февраля 1936 г. после сокрушительного успеха «Мольера» во МХАТе (каждый спектакль дают по 20 занавесов, т.е. столько раз вызывают актеров и автора) запись Е.С.: «В мхатовской газете «Горьковец» отрицательные отзывы о «Мольере» Афиногенова, Вс. Иванова, по выражению Ю. Олеши: «пьеса - «лишняя на советской сцене».
    Запись от 9 марта 1936 г. «В «Правде» статья «Внешний блеск и фальшивое содержание», без подписи. Когда прочитали, М.А. сказал: «Конец «Мольеру», конец «Ивану Васильевичу».
    Отношения с Юрием Олешей у Булгакова явно ухудшаются. Ранее общавшиеся почти каждый день по телефону, они становятся все более далекими и неприятными друг другу. Е.С. явно не любит быстро пьяневшего и становящегося мало выносимым автора «Зависти и «Трех толстяков». Именно Олеше принадлежит розыгрыш, сильно испортивший нервное состояние М.А. - фальшивое письмо из ЦК в 1930 г. В ответ на это, накануне премьеры «Александра Пушкина» во МХАТ, которая так и не состоялась 27 июля 1939 г. Е.С. настолько была уверена в успехе пьесы, что на следующий день уговорила М.А. написать шутливую записку Ф. Михальскому (прототип Варенухи) по поводу билетов от своего имени. Вот ее текст: «…Фединька! Если придет Олеша, будет проситься, сделайте мне удовольствие, скажите магистру, что он барышник. Я хочу насладиться!...». О нравственном облике Олеши свидетельствует и такая запись Е.С. от 27 апреля 1937 г.: «Шли по Газетному. Олеша догоняет. Уговаривал Мишу идти на собрание московских драматургов…на котором будут расправляться с Киршоном. Уговаривал М.А. выступить и сказать, что Киршон был главным организатором травли М.А. Это вообще правда, но конечно М.А. и не думает выступать с этим заявлением, и вообще не пойдет. Ведь раздирать на части Киршона будут главным образом те, кто еще несколько дней назад подхалимствовали перед ним…». Позиция же Олеши по Ницше: «Падающего толкни!», была полностью чужда Булгакову. Недаром режиссер Большого как-то заметил Е.С. «<Михаил> слишком чист для нашего времени…»

    Уже работая в Большом театре М.А. 8 февраля 1938 г. присутствует на репетиции балета «Три толстяка» и огорчается снятием двух самых интересных музыкальных тем «Польки» и «Марша». А накануне больной и травимый Мастер не побоится отправить 4 февраля 1938 г. письмо к Сталину о смягчении наказания Николаю Эрдману (автору пьесы «Самоубийца» и сценария «Веселые ребята»), загнанному в сибирскую ссылку.

    Мастер в романе уходил из Москвы с каменной террасы Дома Пашкова - одного из самых красивых зданий города, с балюстрадой из гипсовых ваз, Воланд и Азазелло приняли здесь Левия Матвея и обещали покой Мастеру и Маргарите, а также дождались неугомонной парочки Бегемот - Коровьев. Исследователи напоминают, что в хранящейся в РГБ рукописи "Песни об Альбигойском походе" первая буква была выполнена в виде фигуры рыцаря в темно-фиолетовых одеяниях. Очевидно, именно это воспоминание заставило Михаила Афанасьевича назвать Фагота фиолетовым рыцарем.
   
   Булгаков не сдается до конца. Его последние слова: «За что меня жали…, я хотел только служить народу». Мастер ушел, но ушел чистым и не сломленным.
А мы?