Чужое письмо

                Чужое письмо.





    Математичка заболела, физру мы отменили сами, на дополнительный по немецкому решил идти после обеда, поэтому после первого урока я уже был дома. Забросил портфель. Зашел в большую комнату посмотреть телевизор. По одному каналу шла какая-то непонятная научная передача. Начал щелкать каналы в поисках мультиков. Нашел какое-то глупое детсадовское кино. Сел в кресло, и только тогда обнаружил на столе  письмо.
     Большой белый продолговатый конверт, на котором черными чернилами написано: МАРИНЕ. Взял конверт, покрутил его. Внутри лежал сложенный лист бумаги. «МАРИНЕ» было написано заглавными буквами. Почерк трудно определить. Отец никогда не писал чернилами. Да и зачем ему писать, когда он мог бы позвонить по телефону. Значит… Это письмо не отца! Да он и не мог оставить это письмо, потому что раньше нас ушел на работу. Неужели кто-то приходил? Или мать случайно оставила это письмо, перед  тем как уйти? Осторожно вышел в коридор, прошел на кухню, заглянул в ванную, в туалет. Ничего особенного не нашел. Да, конечно, это письмо мать случайно оставила на столе. Ничего себе случайность! А если это письмо от… Вдруг ужасно захотелось порвать и выбросить конверт! А если это просто от кого-то с ее работы? Может там написано что-нибудь важное, ну, например, о повышении зарплаты? Но почему, тогда она не открыла? А может это написано не маме, а какой-то другой Марине? Да, мать заранее на работе написала письмо какой-то Марине, и забыла его на столе. Без адреса и без марок?.. Нет, наверное, кто-то написал матери письмо, а она знает, что там написано, но решила не читать. Открыть?! Полгода назад взял в почтовом ящике письмо, которое предназначалось матери.  Там после адреса было написано: «Марине А. Приходько», а вместо обратного адреса: «А.I.».  Это было накануне дня ее рожденья. Мучаясь любопытством,  я вскрыл тогда конверт и обнаружил очень красивую импортную открытку, в которую был вложен листок с напечатанными на машинке немецкими буквами. Прочитать не смог. Я тогда сильно удивился и обрадовался,  что маму поздравляет иностранец. Надо же, оказывается она хорошо знает иностранный! Потихоньку, показав ей вечером письмо, я был потрясен реакцией. Она покраснела, губы затряслись, ударила меня по лбу кулаком и сказала, что вскрывать чужие письма очень подло.  На следующий день утром, когда отец ушел на работу, мать стеганула меня несколько раз веревкой, и надрала уши так, что потом весь день приходилось прикрывать их ладошками. На вопросы одноклассников отвечал, что это за трояк по истории и по немецкому. Отцу об этом говорить было стыдно, да и жалко его было, - он и так сутками пропадал на работе. После этого я заподозрил что-то неладное, стал внимательнее присматриваться к отношениям между родителями. По ночам они периодически громко говорили на кухне, иногда кричали друг на друга. К лету скандалы становились чаще. Мать засобиралась в отпуск, на пару недель съездить на море. Она возмущенно говорила, что устала и ей надо отдохнуть. Отец начал работать в какой-то комиссии. А может это письмо бабушке, она ведь у нас тоже Марина? Конечно же, мать написала ей письмо, чтоб я отнес его после обеда. Просто я пришел раньше и поэтому не знаю, что с этим письмом делать, ведь раньше никто не писал бабушке писем. Но зачем писать, когда бабушкин домик виден из окна?  Я выглянул в окно.  На склоне, среди густой зелени белели домики. Второй  сверху -  бабушкин. Три года назад отец купил для бабушки Марины этот домик и перевез ее из своей родной деревни. Я часто бегаю к ней. Иногда ночую у нее, когда родители сильно ругаются. Вот и апрель прожил у нее. Конечно, у нее интересно, все как в деревне, только телевизор черно-белый и плохо показывает, да и школа, и двор с ребятами дальше. Если это письмо бабушке, тогда надо позвонить матери.
   Пошел в коридор, позвонил. На работе сказали, что Марины Алексеевны нет.    Я еще раз взял в руки письмо. Покрутил, посмотрел на свет. Ничего нового не нашел. Открывать страшно. Вдруг это письмо не бабушке, а от какого-нибудь очередного иностранца?  Опять уходерство? Если скоро придет домой – пусть сама разбирается. По телевизору шли нудные неинтересные новости. Я выключил телевизор и взялся читать Джека Лондона.
   Прошло ещё больше часа.  Я зачитался и не услышал, как кто-то открыл  дверь.  Испугавшись, я бросил книжку и кинулся к двери. В дверях стояла раскрасневшаяся мать с букетом роз, улыбка на ее лице сменилась удивлением и досадой. За ней стоял усатый мужчина с портфелем и пакетом в руках. Он продолжал улыбаться какой-то растерянной улыбкой.
• Почему ты не в школе? Почему не пошел на дополнительные по немецкому и математике?  Что ты здесь делаешь?
• Математичка заболела… - ответил я спокойно, и не показывая удивления. Я был уверен, что вдвоем они меня не тронут.
• Прогульщик...   Ты поел?
• Да нет, я только пришел.
• Это Александр Игоревич,  сотрудник с нашей работы. Мы должны пойти в больницу и проведать одну заболевшую женщину, нашу работницу – уверенным тоном говорила мать, повернувшись в сторону мужчины.
• Заходите, заходите Александр Игоревич. Наш прогульщик на чеку, – наконец улыбнулась мать.
• Я не прогульщик, - резко ответил я, -  тебе письмецо пришло.
• Да ну! Александр Игоревич,  пройдите в зал. Включи лучше гостю телевизор. - Она пошла на кухню. – Я поставлю цветы и сделаю чай.
   Я включил телевизор. Шло довоенное черно-белое кино. Гость расположился в кресле и уставился в телевизор, а я взял в руки письмо и все крутил его в руках. Пришла мать с букетом роз в вазе, не обращая на меня никакого внимания.
• Сейчас,  попьем чай и пойдем. Поедем в больницу, а то Маша
     после тяжелой операции нуждается во внимании.
    Гость кивнул. Я незаметно ухмыльнулся. Чаепития в большой комнате бывали по большим праздникам. Значит поход в больницу к какой-то Маше тоже большой праздник.
    Наконец появилась мать с подносом. Гость достал из пакета коробочку конфет.
• А тетя Маша не обидится? – я постарался спросить как можно наивнее. – Мать резко взглянула в мою сторону.
• Это не последняя – подал голос Александр Игоревич.
• Там тебе письмецо, - подходя к столу, я протянул матери конверт. Она подала мне чашку чая.
• Хм, я думала это твоя очередная шуточка.
• Это не шуточка. Это письмо.
   Тень тревоги мелькнула в ее глазах, когда я повернул конверт лицевой стороной, и она увидела написанное черными чернилами, размашисто: МАРИНЕ.
• Ну, ладно. Давай!
  Она встала. Нерешительно покрутила конверт в руках.
• Вообще-то я думал, что это ты бабушке написала. Даже на работу тебе позвонил, сказали, что ты ушла. – Осмелел я.
• Да? – Мать направилась почему-то в коридор.
• Да.
• Вы пейте, пейте.
   Я придвинул к себе блюдце с чашкой, потянулся за печеньем. Мне уже действительно хотелось есть. Я слышал, как она разорвала конверт. Потом одновременно раздались стон и стук. Резко повернувшись, я увидел мать сидящую на тумбочке для обуви. В руках она держала листок бумаги. Лицо ее побелело. Мы с гостем бросились к ней. На наши вопросы она не отвечала, но и письмо сложенное вдвое из рук не выпускала. Я принес ей чай. Она продолжала сидеть, не двигаясь, упираясь, головой в стену. Глаза ее уставились на букет роз и не двигались, только часто моргали. Через некоторое время она глубоко вздохнула и глухо сказала
• Саш, дай воды. – Гость взял из моих рук чашку и поднес к ее губам. Она глотнула. – Вот. – Она протянула ему сложенный листок, а потом резко опустив руку тихо попросила: 
• Отведите меня в комнату.
  Мужчина ловко подхватил ее за плечи и помог пройти в комнату к дивану. Мать резко легла на диван, свесив ноги.
• А ты, иди. Иди к себе.
   Я пошел в свою комнату, оставив дверь открытой.  Слышались только глубокие вздохи матери. Вскоре она позвала меня.
• Сходи к бабушке. Покушай у нее. А потом… Потом я наверное приду к ней. Попозже…
   По напряженному лицу гостя ясно было, что он прочитал.
• Но вы же собирались идти куда-то.
• Да. Пришли…
   По телевизору всё шло черно-белое кино. На столе остывал чай. Сквозняк трепал оконные шторы.
• Может мне ее позвать, - тревога и беспокойство охватили меня  еще после первого стона матери.
• Можешь… Нет не надо… Я сама.


   Декан лечебного факультета, Николай Иванович, говорил речь. Я хорошо знал этого мужчину. Раньше он часто бывал у нас в гостях. Хороший мужик. Отец дружил с ним. Когда я был маленьким, то на его моторке ездили на острова, делали там шашлык, рыбачили, потом коптили рыбу…  Декан говорил долго. Он говорил много хорошего об отце, правда, я много не понимал. Говорил о призвании, о белом халате, о человеке с обостренным чувством совести.  Потом сказал почему-то о красном халате. Говорил о сложностях в работе приемной комиссии. Я знал, что отец был председателем какой-то приемной комиссии. Говорил о непонимании окружающих, с упреком посмотрев вокруг. Потом он начал винить себя в том, что вовремя не помог, не отвел беды. Сказал, что многие могли бы прийти попрощаться и попросить прощенья. В конце речи он говорил о том, что никто никогда не забудет, обещал помогать семье и еще раз просил прощения. Остальные говорили тихо и невнятно, как бы опасаясь чего-то. Мать рыдала и постоянно сморкалась. Бабушка сидела на стуле, вся почерневшая. У меня кружилась голова. Я плохо соображал. Меня тоже усадили на что-то. Потом бросали землю. На холмик клали цветы, венки. К автобусу шли долго. К матери подходить не хотелось. Бабушку вела тетя – сестра отца. Я шел со знакомым мне деканом.  Молчали. Сзади трое мужчин негромко говорили, но мне было хорошо слышно и почему-то более отчетливо, чем речи у могилы.
• Она его довела. – Я насторожился.
• А кто же?
• Да.
• Как лошадка тянул и тянул лямку.
• Вот лямка и лопнула.
• Могла бы приехать.
• Куда ей! Большой корабль – далеко плывет. – О ком это они?
Ведь мать здесь. Она так плакала, и с какой-то укоризной иногда смотрела на меня, как бы спрашивая, почему я не плачу.
• Какой корабль! Шавка!
• Ну ладно…
• А что не так? Облизывает сейчас где-нибудь областное начальство и его золотую молодежь.
• Из-за этой молодежи он и пустил себе пулю в сердце. – Как?
Мать говорила, что отец умер от сердечного приступа. Мне показалось, что разговор стал громче.
• Они и знать не знают, что он не выдержал этих давлений сверху. Этих возьми, да тех прими.
• Все они знают. Просто жируют и бесятся, черти. – Или черви? - я не мог расслышать.
• И брать не умел.
• Да знаю, я его…
• Такой человек.  Не человек, а совесть!
• Он ведь специально надел белый халат.
• А ружье у него откуда? - Он же не охотник.
• Да говорят старое отцовское, незарегистрированное. Надел белый халат, снял ботинок и спустил крючок.
• Знаю…
• Поэтому Иваныч и заговорил о красном халате, о совести, как он сам в своей записке написал.
• И не слышал никто.
• Да, на перемене шумно было.
• Если б хоть кто-нибудь зашел к нему, или позвонил хотя бы, тогда, часов в одиннадцать...
- Я вздрогнул. В тот день из школы я пришел очень рано - до десяти утра... И снова до меня откуда-то издалека долетали реплики:
• Главное сейчас никто не слышит, ни Марго, ни Лысый.
• Да...   Пока эта не позвонила, никто бы не зашел… Хорошо, хоть запасные ключи нашли.
• И эта хороша...
• Да, теперь уж точно нагуляется.
• А эта-то откуда догалась или узнала?
• А чёрт её...
• Да все они…            - Сердце забилось сильней. В голове зашумело.
Я стал хуже слышать разговор. Возможно, мужчины стали отставать.      Марго… Отец нередко называл так самую большую начальницу. Она была начальником его института. Да, ее звали Маргарита Константиновна. Какая-то женщина по дороге на кладбище извиняющимся тоном говорила матери, что Маргарита Константиновна сегодня очень занята, ее вызвали к большому начальству, она передает свои соболезнования и обещает помощь.
   Николай Иванович попытался со мной заговорить о школе. Я что-то ему отвечал. У автобуса остановились дождаться остальных.  Я впервые был на городском кладбище. Обернувшись назад, я был потрясен печальной картиной. В голом поле однообразные каменные прямоугольники, уходящие вдаль. И где-то там, на краю этого каменного поля зарыли в землю моего отца…



   Через несколько лет умерла бабушка. К этому времени я учился на третьем курсе столичного мединститута. Заканчивались зимние каникулы. Город встретил меня пасмурно. Промозглый ветер с моросящим дождем заставлял прохожих раскрывать зонтики, закутываться в плащи. Долго ехал грохочущим трамваем, потом спускался вниз по разбитой асфальтовой дороге, обходя ручьи. 
В бабушкин маленький белый дом я приехал последним. Людей было мало - только близкие родственники со стороны отца. Ее похоронили рядом с ним. Кладбище за много лет почти не изменилось: такие же однообразные уходящие вдаль прямоугольные камни. Изредка вдоль дороги поднимались хилые стволы голых березок и верб…
После поминок, на следующий день все кроме тети разъехались.  Я же на три дня задержался в доме, где закончилось мое детство.  Тетя все дни проводила в церкви и на кладбище, а я перелистывал свои старые книги, пытался что-то читать, находил старые записки, тетради. Однако, читать ничего не хотелось. На бабушкиной полке стояли книги по кулинарии, овощеводству, медицинские справочники и несколько церковных книг. Я взял старый молитвослов в потрепанном переплете, встал, подошел к иконке, зажег свечку, как это дела тетя, открыл на закладке и прочитал короткую молитву. Собираясь положить молитвослов рядом с иконкой, я обнаружил, что к внутренней стороне обложки лейкопластырем прикреплен сложенный вдвое лист в клетку, из ученической тетради. Без всякого любопытства, скорее механически, я оторвал лейкопластырь и в листе увидел сложенный, пожелтевший от времени конверт. Развернул и вздрогнул от написанного на нем: МАРИНЕ. Быстро вынул лист бумаги. Перед глазами прыгали буквы полузабытого отцовского почерка:

Марина, ты прочтешь это, когда меня уже не будет. Никого ни в чем не вини. Я ни на кого не в обиде. Просто я очень устал.
Все дело в червях.
  Сыну и матери скажи, что произошел сердечный приступ. Все будет хорошо, только постарайся помочь сыну. Прости за все.
               Внизу стояла аккуратная подпись.