Челдон. гл. 5. Тетя Фаина

               
                глава 5.  ТЕТЯ  ФАИНА               


         Последние дни марта 1991-го.
 
         Архангельск. Аэропорт Талаги.
         Регистрация. Осторожно-любопытные взгляды иришиных  коллег.  Никто из них в этот раз к нам не подошел, ни в аэропорту, ни в самолете.  Хотя уезжал  только я один, а Ириша продолжала там работать еще пять месяцев.  Ириша с дочкой приехали ко мне в Израиль через полгода.
          Посадка на рейс.
         «Тушка» вырулила на взлетную полосу. Рев турбин на форсаже. Разгон. Взлетели.
         Мыс Пур-Наволок затянут грязной, мутной пеленой.
         Я второй представитель нашей семьи кто побывал в Северном крае.  Первым побывал мой прадед, Шлом Борухович. Он одним из первых в 1929-30-ом «открывал сезон» на Соловках. Во время НЭПа прадед держал скобяную лавку, в Каменке (Днепродзержинск), и   после  конфискации отсидел  на Соловках год с небольшим. Ему неслыханно повезло. После нескольких писем в «компетентные органы», в которых прадед объяснял, что не имел наемных работников и имел восьмерых детей, его выпустили.
         Где-то под ногами — Малые Корелы. Именно это удивительное место, а не Кремль, должно стать Меккой славянофилов! В этом краю живут последние, в моем понимании, русские. Самобытные люди здесь жили и живут.  Одна — Поморьска Говоря — чего стоит!
         Помню, как буквально через несколько дней после приезда в Архангельск, я забрел в областной краеведческий музей.  Я оказался единственным на тот момент, а может и за весь день, посетителем,  обычное дело для провинциальных краеведческих музеев, тем более что был август месяц. Женщина-экскурсовод, энтузиаст, какие встречаются, исключительно, среди экскурсоводов провинциальных краеведческих музеев и сельских библиотекарей, не стала отсиживаться на стуле, и сразу взяла меня под свою опеку. 
         Сейчас, посещая лучшие музеи мира, я представляю, сколько стоит индивидуальная экскурсия с экскурсоводом.
         Я с любопытством разглядывал экспонаты под неустанные комментарии экскурсовода.  Кухонную утварь, одежду поморов: кокошники, армяки, опорки, зипуны, рушники… Мой, неподдельный, интерес вызвали — кушаки, которыми подпоясывались поморы в 18-19 веках. Кушаки эти были праздничными.  По всей длине кушаков были вышиты … свастики. На мой вопрос экскурсовод ответила, что наряду с христианской символикой, поморы пользовались и языческой, они ее не позабыли. Известно, что свастика в оригинале — это  знак солнца, вечности. В отличие от христианской доктрины смирения, язычество — это поклонение стихиям. Пётр Великий по достоинству оценил подобный симбиоз. Какие серьезные дела, скажите мне, смог бы он начать с травоядными землепашцами Московии?  Петр искал  буйных,  подстать себе.  Тех,  кто бороздил на легких кочах  ледяные просторы северных морей. Здесь просматривается параллель с викингами. Те приняли христианство тоже  одними из последних  в Европе. Ну, а с кем еще  Петр смог бы  построить первые русские корабли, как не с русскими викингами — поморами. А вот, пожалуйста, еще одно звено в цепи доказательств моей теории — первый русский естествознатель  Михайло Ломоносов. Смог бы  этот  любознательный отрок появиться в среде религиозного мракобесия? А первые русские идеологические диссиденты — староверы, не сюда ли они бежали?  встречая здесь толерантное к себе отношение поморов? И последнее, неоспоримое, доказательство: это дошедшая до наших дней традиция — козули —  сухие пряники украшенные цветной глазурью, которые поморы пекут к Рождеству. Сейчас козули выпекают в форме, в том числе, аляповатых, лубочных дедов морозов и снегурочек. Исконными же считаются козули в форме северных оленей, грибов, деревьев, рыб — древних  символов охоты и собирательства. Глазурь наносится на козули в виде бисера, что напоминает орнаменты расшитых тем же бисером традиционных одежд и обуви ненцев и саамов-лапландцев. Козули — это наскальные рисунки, это — жертвоприношения поморов.  Вот что я написал, прощаясь с Северным краем:


                Впервые  Малые Корелы!
                Великий  северный  пейзаж!
                Перед истлевшим черным скитом
                Я с чувством спел бы: «Отче Наш!»

                Поморов кочи и амбары
                Всё новью с древностью сплелось
                Главы церквей, что глаз отрады
                Векам сломить не удалось

                Святые старцы здесь искали
                Запретный Аввакумов рай
                Но равнодушно и угрюмо
                Вторил стенаниям дикий край

                Седая быль, эпох творения
                Мерцают сполохи времен
                И средь крестов монахов схимных
                Стою  безмолвно, поражен

                Бояре, Пётр, столиц отзвуки
                Тут будто тонут в немоте
                Монахов кряжистые руки
                Двуперстием осеняют в темноте.

               
          В Шереметьево-1 нас ждал  мой батя.  Он прилетел из Сибири специально, чтобы со мной попрощаться  и … припер два здоровенных чемодана моей тети.  Тетя, последовав моему примеру, втихаря оформилась, и догнала меня в Израиле через три недели. Эти чемоданы были ее просьбой-поручением, ей  казалось, что я еду совсем налегке.
          Мы оставили мою трехъярусную сумку и тетины чемоданы в камере хранения Ярославского вокзала, и направились на Большую Ордынку в посольство.
          Там я отстоял совсем короткую спецочередь  и  получил билет в один конец, до Будапешта. Две недели назад я  приезжал в посольство и заказал билет.
         Вылет через полтора суток.  Батя договорился, что мы остановимся на ночлег у тети Фаины, он с ней предварительно созвонился.
         Эта легендарная женщина давала приют всем иногородним родственникам, друзьям родственников, знакомым знакомых, всем,  кто за последние двадцать лет выезжал на ПМЖ.
         Батя  навещал  тетю  Фаину  давным-давно, но  знал о прижимистом характере родственницы.
         Последний раз я был в Москве, как я уже говорил, две недели назад.  С продовольствием везде было неахти как , но, то что мы увидели  в этот день в Москве, нас поразило. Такого не было даже в провинции. За весь день мы не смогли купить — хлеба.
         Батя  давненько не был в Москве, и мы мотались по всем известным местам. Распивали водку в сквериках и закусывали чебуреками (тесто), которые купили в одном кооперативном кафе, хлеба там тоже не было.
        К вечеру мы добрались до тети Фаины.
        Тетя оценивающе осмотрела нас с порога.  Я тут же поставил на кухонный стол увесистый пакет со снедью и напитками,  купленными за доллары в «валютнике», где я предоставил  справку из госбанка о том, что честно обменял  900 рублей на 100 долларов и какое-то количество норвежских крон (в Израиле в банке мне вежливо объяснили, что эти кроны старого образца и уже вышли из оборота!).  Увидев содержимое пакета, тетя Фаина, было, обрадовалась, но тут же  предупредила, что хлеба у нее — нет! Мы поинтересовались, что же  происходит в первопрестольной?  Тетя  поведала, что хлеб как и прежде завозят по утрам в магазины, но последние дней десять начался какой-то нездоровый ажиотаж, и в первые же минуты все сметается с полок, а затем этот первый продукт питания продают с рук по договорным ценам у станций метро и подземных переходов.
         Жила тетя  рядом с театром «Сатирикон». Еще  по дороге к ее дому, выходя из подземного перехода, я обратил внимание на  группу старушек, державших в руках буханки и батоны, но не придал этому значения. После тетиных откровений я решил пойти купить хлеб у этих старушек.
         Издали  я увидел на том месте только одну старушку. Когда мне до нее оставалось  два десятка метров, откуда ни возьмись, к старушке подвалили два мужика. Один из мужиков держал в руке сетку, в которой как рыбы в неводе  трепыхались два «огнетушителя»  «вермахта»  (вермут 0.8л.). Я прибавил шаг. Когда я подошел, мужик уже запихивал  в сетку полбуханки черного.  «Бабуля, есть хлеб?» — спросил я, запыхавшись. Сухенькая старушка в клетчатом  пальтишке и  сером домотканом шерстяном платке, старая лимитчица, аж отпрянула, словно блокадница от хулигана, пытающегося отнять у нее продовольственную карточку: «Нету,  милок, последние полбуханки черного токась мужикам-то и отдала» — с сожалением, по-вологодски окая,  ответила она.
          Все! Приехали!

        «Моя красавица-Москва! В то время самый великий для меня город на Свете! На Тебя смотрела и смотрит с разинутым ртом вся страна!  Твои верноподданные  с задворок Великой Империи с трепетом, хоть раз в жизни, приезжают посмотреть на Тебя, словно вожди варварских племен, приглашаемые в Рим в эпоху его расцвета, что бы увидеть  Твое величие и покориться!  Я впервые Тебя увидел летом 1980-го,  через несколько дней  после закрытия Олимпиады.  Когда Ты открылась для простых смертных. Помню, как за два часа до прибытия поезда в Твое сердце — в поезде закрыли все туалеты!  И я, скрючившись, поджав к животу ноги, терпел, а когда стало совсем невмоготу, я со стыдом  мочился в тамбуре-сцепке между вагонами. Затем с мамой и младшей сестренкой стоял в коридоре купейного вагона и под бравурные марши, разливавшиеся из динамиков по всему поезду, зачарованно смотрел на Твои огромные дома и широкие проспекты. Помню, как мы до тошноты пили уже не враждебную «Fanta». Помню, как мы набивали в  Твоих магазинах полные сумки заморских яств, оставшихся после Олимпиады. Ты меня покорила, с первых же минут! В этом угаре я даже забыл, что Ты  только что похоронила Высоцкого, о смерти которого нам сообщил один Твой сын, сосед по дому, где мы снимали комнату в Гантиади, он подарил мне фото с похорон, которое я храню до сих пор. Златоглавая моя! Татаро-монгольское иго оставило в привычках твоих неизгладимый след! И  по сей день Ты  взимаешь  дань, в виде регистрационных сборов, с конных  и пеших путников, с иноземцев, останавливающихся в твоих караван-сараях. Ордынские сборщики  ясака  позавидовали бы Тебе! Помню, как Твои бдительные стражи не допускали к Тебе, чистюле,  автомобили заляпанные родной, вечной, российской грязью! Твои благородные граждане, уподобаясь римским патрициям, гордо называют себя  «москвичами в нескольких поколениях»! 
         Я —  варвар-азиат, челдон, я, родившийся рядом с бескрайними родными степями Чингисхана и монгольских орд, от своего имени прошу прощения за всех плебеев  из урюпинсков и мухосрансков! 
        Но, увы, сейчас ты у меня не одна такая,  сейчас я  уже бесчинствую в самом сердце Европы!
        Не серчай, родная!»

         Потерпев поражение в битве за хлеб насущный, я вернулся к тете Фаине.  И застал всех за богато накрытым столом. Тетя Фаина, выслушав  мою печальную историю, расчувствовалась, и вытащила таки из кухонного шкафчика — полбуханки бородинского! Она  нарезала его тонкими ломтиками, на московский манер, аккуратно разложила на блюдечке  и поставила на   середину стола — хлеб всему голова!



                Продолжение следует.