Наташа

Палата номер пять на втором этаже - это особое место в роддоме. Патология. Патология беременности. Или беременной. Патология жизни. Патология отношений. Что-то неправильное, нездоровое. Или трагическое. Потому и женщины тут особенные. С патологическим выражением лиц. Ни тебе безмятежности, ни тебе радости. Страх. Тревога. Или вообще - рыдает и молчит. Иди знай - то ли живот у неё болит, то ли сердце. А может, просто пятую точку отлежала. Вон, как Наташа. Второй месяц на спине лежит. Даже на бок повернуться нельзя - тут же кровить начинает, угроза выкидыша. А у неё - первый доношенный ребёнок, она - старородящая. Тридцать пять ей. Лет десять лечилась от воспаления, всё никак забеременеть не могла. А когда забеременела, на шестом месяце выкидыш. На этот раз до седьмого доходила, да вдруг закровила. Вот теперь и вылёживает своё счастье. Со дня на день родить должна. Врачи говорят - плод, вроде, в порядке, но гарантию-то никто не даёт...
 
Наташа хрупкая, смуглокожая, глаза карие в пол-лица. Лежит тихо, почти не разговаривает. И есть много боится - кишечник раздуется и на матку давить начнёт... Медсестра, когда судно ей подкладывает, ругается:
- Дура ты, Наташка, ребёнка своего голодом моришь! Живот уже больше тебя весит!

Наташа вяжет. Спиц не видно, только их концы торчат из-под указательных пальцев острыми блестящими иглами и, тихо чиркая, непрерывно скрещиваются друг с другом, как рапиры фехтовальщиков. А пальцы у Наташи красивые - длинные, и ногти овальные, розовые, будто только что от маникюрши. Рядом с кроватью, на тумбочке, разноцветные вязаные кофточки для младенца, маленькие, словно на куклу.

Муж к Наташе приходит дважды в день. Приносит ей фрукты и записки с мужскими именами. Наташа их перебирает, перечитывает, шёпотом каждое имя произносит, словно губами на вкус пробует... А сегодня сама написала записку: "Назовём Богданом. Бог-дан." Что ответил будущий отец уже наречённого ребёнка, прочесть не успела, скривилась вдруг, схватилась за живот - девочки, бо-о-ольно!
Наташу увезли в родзал, на кровати так и остались спицы с недовязанной кукольно-младенческой кофточкой. Наташин муж, высокий, худой, со светлым "ёжиком" и тонкой щёточкой рыжеватых усов, ходил под окнами палаты, прикуривая одну сигарету от другой, а когда не курил, водил ладонью по  "ёжику" взад-вперёд, будто успокаивал сам себя, как нервного ребёнка. Часа через два в палату вошла медсестра и весело крикнула в окно:
- Кравченко! Поздравляю! У вас двойня, две девочки!
- А... мальчик? - хриплый от курева и волнения голос Кравченко звучал трагически, но с оттенком надежды.
- Мальчик - в следующий раз. Сегодня две девочки. Маленькие, но здоровенькие!
Кравченко медленно присел на корточки, обхватил голову руками и, раскачиваясь, словно от нестерпимой боли, громко и надрывно взвыл:
- Ссу-у-ука-а!!!
В роддоме он больше не появился. Наташу выписали через две недели. Она вышла через парадную дубовую дверь со старой, тоскливо скулящей, пружиной, неся два одинаковых светло-жёлтых свёртка. Если бы не ровная желтизна махровых полотенец, выданных роддомом под расписку "с возвратом", казалось бы, что Наташа держит средней величины продолговатые ташкентские дыни, перевязанные розовой лентой. Провожали её две медсестры и нянечка. Встречать Наташу за порогом роддома было некому.