Гримасы пушкиночувствования. Часть первая

                Иосиф Баскин


                Гримасы «пушкиночувствования»
            

                ВВЕДЕНИЕ               

     Не так давно попалась мне на глаза книга Киры Викторовой «Неизвестный или непризнанный Пушкин» (издательство «Политехника», СПб, 1999). Книга повергла меня в шоковое состояние. Листая страницу за страницей, я с изумлением натыкался на подтасовки и искажения известных научных фактов, прямые подлоги, тенденциозные толкования… На некоторых из них мы подробно остановимся ниже, а пока определимся с терминологией.
     Итак, что такое «пушкиночувствование»? Последовательница Киры Викторовой, поэтесса и писательница Лариса Васильева в книге «Жена и муза» (издательство «ЭКСМО-Пресс», 2001) определяет его так: «Пушкиночувствование – жанр этой книги – антинаучно по своей сути, претендует не столько на ведение, сколько на понимание, ощущение, догадку, предположение и, конечно, предчувствие». Стоит ли уточнять, что под «ведением» подразумевается доказанное научное знание, добытое трудами многочисленной плеяды выдающихся пушкинистов и биографов поэта, исходя из анализа его творчества, документов, писем, мемуаров, рассказов и воспоминаний современников. Однако это накопленное «академистами» (выражение К. Викторовой – И. Б,) научное богатство не принимается во внимание апологетами «пушкиночувствования». Сей новоявленный жанр опирается только на эфемерное предчувствие, туманное ощущение, произвольное предположение. Велика ли познавательная ценность такого, с позволения сказать, инструментария – мы увидим при дальнейшем изложении темы.
     Уже в первой главе («Хранитель тайных чувств») К. Викторова сообщает о своем методе исследования: «…с помощью исповеданности стихов и фактологических данных, минуя слухи современников, восстановить имя Той, несомненно, выдающейся личности эпохи, портреты и жизненные реалии которой рассеяны по всему творческому наследию «поэта действительности».
     Здесь следует заметить, что под слухами современников, надо полагать,  понимаются опубликованные воспоминания Павлищевой, Пущина, Корфа, Вяземских, Глинки, Вигеля, Липранди, Горчакова, Раевских, Керн, Вульфа, Соболевского, Олениной, Дельвига, Фикельмон, Россетов и т.д… Автору совершенно неинтересны живые свидетельства этих друзей и знакомых поэта – они ей явно мешают.
     Забавно, что в приведенной выше цитате К. Викторова не заметила заколдованного круга, в который сама же и попала: «минуя  слухи современников», она опирается на «фактологические данные», добытые «академистами» из тех же «слухов современников»!
     Так кто же, по мнению К. Викторовой, «…Та, несомненно, выдающаяся личность эпохи…», которая господствует во всем поэтическом творчестве великого поэта, начиная с лицейских лет, - и до самой гибели? Ответ на этот вопрос содержится уже в аннотации, где без тени сомнения оглашается «…доселе неизвестное имя единственной и Утаенной любви и Музы поэта – императрицы Елизаветы Алексеевны, супруги Александра I.»
     Трудно сказать, где созрела и какими путями эта мысль добралась и внедрилась в сознание К. Викторовой, послужив стартовым импульсом для запуска многолетнего и многотрудного процесса накручивания аргументов-доказательств  в пользу беззаветно полюбившейся гипотезы. Зато к сознанию Ларисы Васильевой мысль о супруге Александра I прилетела на ковре-самолете в виде безапелляционного высказывания директора Пушкинского музея-заповедника в Михайловском Семена Степановича Гейченко. Вот как об этом пишет сама Л. Васильева:
     «- О чем задумалась, дивчина? – вошел Гейченко, помахивая пустым рукавом: след войны.
     И я сказала ему, что ищу, не могу определить небесную возлюбленную, Беатриче Пушкина. У такого поэта не могло не быть ЕЕ.
     - А чего искать, - небрежно, хотя понимая, что со мной будет через секунду, сказал Семен Степанович, - известно. Он всю жизнь любил Елизавету Алексеевну. Это тебе не Беатриче, флорентийская горожанка. Императрица!
     - Елизавета Алексеевна? Жена Александра Первого?
     Все мгновенно встало на свои места. Конечно! Пушкин с его гигантскими амбициями!          Полюбить, так королеву!
     Как мне самой не пришло в голову?»
     А почему в эту минуту не пришла «дивчине» в голову более простая мысль: не мистифицирует ли ее директор музея-заповедника? Кинул спорное «зерно истины», а когда увидел, что попало оно на хорошо подготовленную почву, поспешно ретировался, ибо понял, что нечаянно втянул наивную «дивчину» в бесплодные поиски доказательства недоказуемого. Еще одна цитата:
     «- А вы? Если вы знали, почему же вы, хранитель музея…
      - Вот именно. Мне еще нужно домик няни ремонтировать и лес после бури приводить в порядок. Чего ты хочешь от меня?»
     Вот теперь действительно все встало на свои места. Лукавый ответ Гейченко весьма показателен. В самом деле, почему он, автор нескольких замечательных книг о родовом гнезде поэта («Пушкиногорье», «У Лукоморья», «В краю великих вдохновений», «Приют, сияньем муз одетый» и проч.), обладая, казалось бы, уникальным, никому доселе неведомым, знанием о том, что Пушкин всю жизнь любил только императрицу Елизавету Алексеевну, и никого больше, что только она была его единственной Музой и Утаенной любовью, - почему он сам не оповестил об этом ученый мир? Что, нужно было ремонтировать домик няни? Приводить в порядок лес после бури? Да, нужно! Но для других книг он все же находил свободное время! Почему не нашел его для ударной книги, су-лившей подлинный переворот в науке о Пушкине? Значит, мысль о Музе-императрице была для него самого сомнительной, не затронувшей сердце и душу. Случайно залетела в голову, а что с ней делать, явно не знал. Вот «не-брежно» и кинул ее, мыслишку эту, наивной «дивчине»: на, мол, поиграйся, может чего и наскребешь по сусекам!.. Не жалко!..
И «дивчина», ничтоже сумняшеся, действительно наскребла кое-какую информацию, в основном, конечно, из книги Киры Викторовой. Она  даже су-мела кое в чем ее превзойти, бросив читающей публике несколько выдающих-ся «перлов прозрения», на которых не могу не остановиться подробнее.

     Итак, «перл» первый.
     Л. Васильева допускает, пусть даже гипотетически, что между лицеистом Пушкиным и императрицей Елизаветой Алексеевной, начиная с лета 1816 года, могла существовать интимная связь! Цитирую: «А что, если фрейлина императрицы, внучка Суворова, с 1818 по 1820 год была связной (!!! – И. Б.) в любовных отношениях Пушкина с ER (Елизаветой Алексеевной. Бриллиантовый шифр ER носили фрейлины императрицы. – И. Б.), оберегала этот «позорный роман», вполне достойный двора Екатерины II, начавшийся летом 1816 года, ничего не значащий для ER, но разворотивший всю душу юноши, который, чтобы скрыть его, изобретательно совершал невероятные поступки, демонстрируя влюбленность в разных женщин?.. (Оказывается, шустрый, сексуально озабоченный лицеист, дабы скрыть адюльтер с императрицей, старательно сожительствовал с Натальей, актрисой театра Варфоломея Толстого, затем, охладев к ней, обрюхатил веселую вдовушку Марию Смит, родственницу директора Лицея, до этого усиленно осаждал Наталью Кочубей… В этом есть хоть какая-то логика?! - И. Б.) И все это с брезгливостью узнал Александр I, в 1820 году воспользовавшийся политическим случаем (???!!! – И. Б.), чтобы упечь дерзкого шалопая в ссылку…»
     Нужно ли ЭТО комментировать?
     Хотелось бы только спросить автора: где лицеист Пушкин мог найти в Царском Селе апартаменты для интимных свиданий с императрицей? Не в открытой же беседке лапать самодержицу всероссийскую! Неужто он, подобно кавалергарду Алексею Охотникову, рискуя сорваться, карабкался по стенам Царскосельского дворца до окон спальни своей «утаенной любви»? «Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын!» Но Охотникову в этом деле активно помогала тогдашняя фрейлина Елизаветы Алексеевны, красавица Наталья Ивановна Загряжская, будущая теща поэта. Мог ли влюбленный лицеист надеяться, что нынешняя фрейлина, внучка генералиссимуса Суворова, столь же умело сможет помочь ему преодолеть Альпы отвесных стен дворца на пути к той же ER?
     Здесь, правда, я должен оговориться: Лариса Васильева, сама испугавшись слишком смелого своего «чувствования», тут же опомнилась и воскликнула: «Нет, прочь, прочь недосказанные, недоказуемые, недостойные мысли! Не может быть!» Зачем же тогда высказывать «недостойные» мысли», сея  сумбур в головах читателей? А ведь «слово – не воробей, вылетит – не поймаешь!»

     «Перл» второй.
     «Нетрудно предположить, что Елизавета Алексеевна отправила в Михайловское отдельное письмо Пушкину не без помощи Николая Михайловича Лонгинова (секретаря ER – И. Б.) и просила поэта о том же, о чем просила историка (Н.М. Карамзина – И. Б.): сжечь его, что Пушкин, страдая, исполнил. О чем было «письмо любви» (???!!! – И. Б.) - догадываться комментаторам XXI века…»
     Вот это пассаж! Слово Пушкину:

           Прощай, письмо любви! Прощай: она велела.
           Как долго медлил я! как долго не хотела
           Рука предать огню все радости мои!..
           Но полно, час настал. Гори, письмо любви.
           ………………………………………………………….
           Уж перстня верного утратя впечатленье,
           Расплавленный сургуч кипит… О провиденье!
           ………………………………………………………….

     Стоп! Стоп! Кадр назад! О каком это перстне идет речь? Неужели у императрицы был перстень с вырезанными на камне древнееврейскими письменами: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память»? Нет, конечно. Абсолютная чепуха! Таким  перстнем запечатывали свои письма только Элиза Воронцова и Александр Пушкин. Первый биограф Пушкина, П.В. Анненков, писал: «Сестра поэта, О.С. Павлищева, говорила нам, что когда приходило из Одессы письмо с печатью, украшенное точно такими же кабалистическими знаками, какие находились и на перстне ее брата, - последний запирался в своей комнате, никуда не выходил и никого не принимал к себе».
     А за окном вступала в права весна 1825-го года. В это время Елизавета Алексеевна была уже немолодой сорокашестилетней, смертельно больной женщиной. Врачи настаивали на срочной поездке в Италию, но она отказывалась покидать Россию, и в сентябре прибыла для лечения и восстановления здоровья в южный приморский городишко Таганрог. Она была так слаба, что императору пришлось выехать туда на несколько дней раньше, чтобы подготовить к приезду супруги удобное и уютное жилье.
     Поездку из Петербурга в Таганрог императрица переносила тяжело. Состояние здоровья неуклонно ухудшалось, мучила слабость и одышка. Никого из губернских чиновников проезжаемых губерний она не принимала, старалась нигде надолго не останавливаться - исключение сделала только 6 сентября 1825 года на станции Ашево близ Святогорского монастыря. Вероятно, в этот день она почувствовала острую потребность в молитве и отдыхе. Кроме того, воспользовавшись отдыхом, написала письмо матери в Карлсруэ, в котором сообщила ей о своем вынужденном путевом затворничестве: «…Никаких визитов, никаких записок, на которые нужно отвечать, никого, кто бы постоянно отвлекал по пустякам…» (Цитирую по статье профессора Нины Забабуровой «Елисавету втайне пел…»)
     А теперь -  внимание! Цитирую выдержку из потрясающего документа, добытого во глубине архивных руд доктором медицинских наук, членом правления Санкт-Петербургского общества судебно-медицинских экспертов, профессором Юрием Александровичем Молиным (http://www.arsii.ru/article.php?id=36). Документ этот, составленный и скрепленный подписью лейб-медика императрицы Конрада Штофрегена, - протокол аутопсии (вскрытия тела) Елизаветы Алексеевны. «…11. Правое предсердие являло собой совершенно особую дезорганизацию. Оно было более чем в 6 раз увеличено против обычного состояния. Это был большой мешок… <…> …стало очевидно, что долгие и мучительные страдания Ее Величества имели источником патологическое устроение сердца, из-за чего полностью нарушено было равновесие циркуляции крови. Та часть этого благородного органа, которая предназначается для принятия венозной крови, была до такой степени растянута и ослаблена, что не могла уже выполнять свою функцию, а именно проталкивать далее полученную кровь посредством сокращений…»
     Спрашивается, о каком «письме любви» Елизаветы Алексеевны к Пуш-кину в это время могла идти речь?! Нужно обладать какой-то безудержно-болезненной фантазией, чтобы предположить такое о смертельно больной женщине, которой суждено было через восемь месяцев отойти в мир иной!
     То же можно сказать и о небылице, выдуманной Семеном Гейченко специально для наивной «дивчины», - небылице о якобы произошедшей встрече Пушкина с императрицей в начале ее путешествия в Таганрог. Цитирую автора «Жены и музы»: «…Встречался ли Пушкин с ER в промежутке между его приездом в Михайловское и ее отъездом в Таганрог с 3 сентября 1824 года по 5 сентября 1825 года? Семен Степанович Гейченко считал, что единственная встреча была в начале сентября 1825 года, когда ER, вслед за мужем, но отдельно, выехала в Таганрог. Поэт и муза встретились в Велье – месте, где Екатерина II начала и не окончила строительство дворца для своего фаворита Александра Ланского. Все доказательства этому предположению  ушли вместе с Гейченко...»
     На самом деле нет, и в принципе не может быть никаких доказательств этому предположению! Ведь огромный аневризм правого предсердия у императрицы с  сопутствующими осложнениями и любовное свидание с молодым поэтом – это, как «гений и злодейство», две вещи совершенно несовместные!
     Во всем этом деле меня все-таки гложут недоумение и сомнение: неужели Семен Степанович Гейченко, которого я представлял себе рыцарем без страха и упрека, стоявшим на страже не только родового гнезда поэта, но и правды о нем, неужели он способен был выдумать небылицу о взаимоотношениях Пушкина и Елизаветы Алексеевны? Уж не выдумала ли ее сама  Лариса Васильева, дабы не мытьем, так катаньем прилепить поэта к императрице? Выдумала и прикрылась авторитетом покойного Гейченко, благо «мертвыя сраму не имуть». В пользу этого подозрения говорит тот факт, что за написание книги «Жена и муза» Васильева взялась только после смерти Семена Степановича, когда он уже ничего не мог опровергнуть.
     Но возможна и другая, видимо, более вероятная, версия. За тридцать лет исследовательских работ Кира Викторова, конечно же, не раз побывала в Пушкинском музее-заповеднике, где вела доверительные разговоры с Гейченко. По-видимому, она сумела убедить его в том, что императрица Елизавета Алексеевна была для Пушкина той, кем для Данте была Беатриче или для Петрарки - Лаура. Поэтому Гейченко, не задумываясь, и переадресовал Васильевой «ценную мысль» госпожи Викторовой: «А чего искать, известно. Он всю жизнь любил Елизавету Алексеевну…» Круг замкнулся.

     «Перл» третий.
     Этот перл – особенный. Плод изощренной «пушкиночувствующей» фан-тазии. Начнем по порядку.
Еще со школьной скамьи нам знакома эпиграмма на императора Алек-сандра I, написанная Пушкиным в феврале 1825 года:
 
            Воспитанный под барабаном,
            Наш царь лихим был капитаном:
            Под Австерлицем он бежал,
            В двенадцатом году дрожал,
            Зато был фрунтовой профессор!
            Но фрунт герою надоел –
            Теперь коллежский он асессор
            По части иностранных дел!

     Очень злая эпиграмма. Вот как комментирует ее выдающаяся пушкинистка Татьяна Цявловская: «…Эпиграмма Пушкина разила Александра I за полнейшую потерю престижа в вопросах международной политики, что выразилось в его неудаче на петербургской конференции европейских держав в феврале 1825 года, на которой он оказался единственным монархом…» 
     Теперь обратимся к известнейшему стихотворению «Роняет лес багряный свой убор…», написанному к лицейской годовщине 19 октября 1825 года. В нем опальный автор, вынужденный по воле императора отбывать ссылку в захолустном сельце Михайловском, мысленно обращается к друзьям, собравшимся в этот памятный день «на брегах Невы», чтобы высоко поднять заздравные чаши в честь славного юбилея. Пушкин устраивает им заочную перекличку, поминая тех, кого уже «недосчитались», и всех остальных, не изменивших «пленительной привычке» ежегодно собираться и отмечать именины Альма-матер.
     Поэт тоскует по вольному, неподнадзорному образу жизни, тоскует по друзьям и надеется лицейскую годовщину следующего года отметить вместе с ними.

          Промчится год, и я явлюся к вам!
          О, сколько слез и сколько восклицаний,
          И сколько чаш, подъятых к небесам! 

     За кого и за что будут подняты эти чаши? В первую очередь, конечно, – за честь братского союза лицеистов. Затем – за горячо любимый Лицей и любимых наставников. Далее… цитирую одну из строф стихотворения:

          Полней, полней! и, сердцем возгоря,
          Опять до дна, до капли выпивайте!
          Но за кого? о други, угадайте...
          Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
          Он человек! им властвует мгновенье.
          Он раб молвы, сомнений и страстей;
          Простим ему неправое гоненье:
          Он взял Париж, он основал Лицей…» 

     Что общего у приведенной выше эпиграммы с этой строфой? Конечно же, в обеих речь идет об одном и том же человеке – императоре Александре I. В первой – злая сатира на него, во второй – маска славословия. Стихи строфы противоположны эпиграмме по тону, настроению, политической остроте. Почему?
     Да просто потому, что в порыве радости и восторга от встречи с друзьями, после высоко поднятых чаш, настроение у Пушкина будет более чем благодушное, и он по-христиански простит ему «неправое гоненье» - в конце концов,  ведь именно он основал Лицей, давший большинству воспитанников высокие знания, нравственные принципы и трогательную дружбу!
     Вот, собственно, то основное (но не все!), что можно сказать о стихотворении, которое в некоторых изданиях озаглавлено как «19 октября».

     Теперь посмотрим, как интерпретирует разницу настроений эпиграммы и стихотворения Лариса Васильева. Оказывается, - как «особое доказательство» того, что Пушкин «таки да»  встретился с Елизаветой Алексеевной в Велье во время ее поездки в Таганрог!.. Каково же это «доказательство»? Цитирую:
     «Что могло произойти за несколько недель? (Автор ошибочно считает, что промежуток времени между написанием эпиграммы и стихотворения «Роняет лес багряный свой убор…» составляет всего несколько недель, - иначе у нее не сходились бы концы с концами! На самом деле эта разница - порядка полугода. – И. Б.) Какое переосмысление? Какое перемирие? Александр с Александром, уж точно, не встречались в эти дни: 1 сентября император навсегда покинул Петербург и к Пушкину не заезжал. ОНА могла убедить поэта быть великодушным. ER выехала в Таганрог вслед за мужем 3 сентября. 4 или 5 могла состояться встреча в Велье. <…> …ER хотела, чтобы он не слишком нападал на того, кому без особой радости была посвящена вся ЕЕ жизнь».
     Какой изысканный «перл»! Ни тени сомнения в том, что, в самом деле «ER хотела, чтобы он не слишком нападал…»!
     Что ж, по мотивам этого «перла» пофантазируем и мы. Представим такую микросцену:

Село Велье. Светелка в доме  купца Крестовского. В грубом  деревянном   
кресле, задыхаясь - то ли от счастья  долгожданного свидания  с  поэтом,
то ли от сердечной недостаточности, сидит императрица  Елизавета Алек-    
сеевна. Курчавая голова Пушкина покоится у нее на коленях.

        ER:    Сашенька, милый, прошу тебя, не обижай супруга моего эпиграммами. Он ведь             глуховатый, лысоватый, в  себе неуверенный… опять же  по ночам к нему родитель окровавленный является, пугает его… Пожалей своего тезку сердешного…
        Пушкин: (поднимает голову)     А меня он пожалел? Швырял, как тряпичный мячик - то с севера на юг, то с юга на север. Зачем из Одессы сослал в михайловскую глушь? У самого синего моря мне было гораздо лучше!..
        ER:      Знаю, прекрасно обо всем знаю! Ты с графиней Ели-заветой Ксаверьевной на даче Рено… того… гм… Ну, не красней, не красней, любимый! Я не в претензии. Я ведь была так далеко от тебя… Пообещай лучше, что не будешь больше нападать на моего Александра. Он все же помазанник Божий! Обещаешь?
        Пушкин:      Обещаю, любимая! (целует ее колени). Я как раз начал писать стихотворение к 19 октября – вот в нем и похвалю помазанника!
        ER:   Спасибо, милый! А теперь ступай… ступай… и помни обо мне всю жизнь… нет, погоди! Дай тебя поцелую на прощанье!..

     Ну, как, уважаемые читатели, можно поверить в правдоподобие такой сценки? Особенно в свете состояния здоровья императрицы, о чем я выше писал, разбирая абсурдность предыдущего «перла»?
     Нужен ли здесь серьезный комментарий?
     «Перлы, перлы, перлы»… густая перловая каша!
     Если же говорить о реальном соприкосновении Пушкина с селом Велье, то произошло оно несколькими неделями раньше, в августе 1825 года, во время поездки в село Лямоново, опочицкое имение уездного предводителя дворянства Алексея Никитича Пещурова. Он приходился родным дядей лицейскому другу Александру Горчакову, и, по обязанностям службы, осуществлял ненавязчивый надзор за опальным поэтом. Тогда-то и произошла памятная встреча лицейских друзей:

                Нам разный путь судьбой назначен строгой;
                Вступая в жизнь, мы быстро разошлись:
                Но невзначай проселочной дорогой
                Мы встретились и братски обнялись.

                * * *

     Однако вернемся к опусу Киры Викторовой.
     Вполне очевидно, что классики «пушкиночувствования», приступая к трудам праведным, вовсе не ставили своей задачей постижение Истины. Они, словно нерадивые школьники, позаимствовав в конце задачника готовый ответ к трудной задачке (в данном случае: Елизавета Алексеевна – единственная Муза и Утаенная любовь поэта), свели свои труды к бесплодной попытке подогнать решение означенной задачки под заданный ответ. Однако с самого начала сей труд был обречен на неудачу, потому что не знали они глубинной, основополагающей сущности Пушкина-человека: от природы он был наделен истерическим характером, который в принципе исключает возможность любить одну и ту же женщину на протяжении не только всей жизни, но даже нескольких лет! (См. Александр Лукьянов «Александр Пушкин в любви. Интимная психобиография поэта», Ростов-н/Д, изд-во «Феникс», 1999).
     Удивительно, но «пушкиночувствующие» не расслышали по этому поводу голос самого Пушкина! А ведь он в письме к брату Левушке от 23 августа 1823 года писал: «…дело в том, что я прочел ему (Туманскому. – И. Б.) отрывки из Бахчисарайского фонтана (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы ее напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру.»
     Дамы и господа, последователи Киры Викторовой! Еще раз, еще два раза, еще три раза  внимательно вчитайтесь в это пушкинское откровение! Оно сквозь века адресовано именно вам! Повторяю его: «…роль Петрарки мне не по нутру.»  А теперь сами себе ответьте на простой вопрос: какова реальная ценность ваших «исследований», сутью которых как раз и является насильственное, часто с помощью нечестных приемов,  навязывание Пушкину этой самой роли Петрарки (или Данте – все равно!)?
У Пушкина с его истерическим характером, в отличие от Петрарки и Данте,  не было и не могло быть одной единственной Музы. Таковые менялись у него с частотой смены возлюбленных, каждая из которых в свою очередь становилась вдохновительницей новых лирических шедевров.
 
                * * *
               
     Итак, перед К. Викторовой стояла задача – доказать, что все лирические шедевры написаны Пушкиным не для Бакуниной, Кочубей, Ризнич, Собаньской, Воронцовой, Керн и проч., и проч., и проч., а для одной только российской Беатриче (или Лауры).
     Каким образом это можно сделать? Оказывается, очень просто! Для этого в первую очередь необходимо совершить бульдозерную атаку на монолит донжуанского списка, заменив царствующих в нем возлюбленных женщин на одну единственную Елизавету Алексеевну.
     Некоторые экзальтированные поклонники (чаще – поклонницы) К. Викторовой в экстазе повторяют одну и ту же мантру: Ей, а не мадам Ризнич Пушкин посвятил стихи «Для берегов отчизны дальной»; Ей, а не кому-либо еще – посвящение поэмы «Полтава»; Ей, а не Наталье Гончаровой - «Мадонна»; Ей, а не Анне Керн  - «Я помню чудное мгновенье…», - и так далее без конца!.. А одна из поклонниц, высоколобо рассуждая о донжуанском списке, договорилась до того, что Пушкин, мол, вообще, не мог похвастаться победами над обитательницами упомянутого списка, который он составил исключительно из мести им за то, что они отвергли его домогания! Логика, разящая наповал!
     Ну, что ж, уважаемые читатели, давайте вместе более пристально присмотримся к личностям некоторых (далеко не всех!) обитательниц донжуанского списка и определим, насколько обоснованы претензии «пушкиночувствующих» на замену этих женщин «единственной Музой и Утаенной любовью» поэта – императрицей Елизаветой Алексеевной.


                Продолжение следует