Жить

ДИПТИХ О ВОЙНЕ

1///
      Была полночь, когда грохнуло над обрывом – оттуда, от бетонных башен морской батареи. Камни под ногами дрогнули.
      И замельтешило, залаяло по всему берегу, осветилось. Дым горевших машин свивал ветер и заносил сюда, к воде. Там светло, а здесь стало еще темней. Лиц не видно. Кто рядом? – то ли в форме, то ли гражданские, но без оружия все. Мичман, здоровый амбал слева от меня, куда-то делся. Пришли другие. А дядька в кожаном пальто, в фуражке, так и стоял неподвижно. Скучный такой. Подбородок упрятал в воротник. Да веселых там никого не было.
      Голоса, кашель, стоны. И дышали сзади, с боков. Напирали. Я подумать боялся, сколько нас здесь. А с обрывов спускались, текли новые.
      Час или два пополуночи. Море: чёрная чудовищная равнина с светлой каймой прибоя. Хоть глаза выверни – что увидишь в черноте. Ветер поменялся. Шуршали тяжело камни, водяную пыль кидало в лицо.
      Мокрые, стоим. Я замучился. Сел у чьих-то ног. Силы кончились, всё. Капитан товарищ Гусаров сказал: «Иди». «Иди, беги», – я спросил: куда? Жгли бумаги, папки с шифрами и гирлянды телеграфных лент. «Эвакуации не предвидится, кораблей не будет, ты понял, ты оглох, что ли?  Нам приказано всё взорвать, а дальше – нас нет. Никого нет. Адмирал и штаб вчера ушли на подводной лодке в Новороссийск. Ночью, может, будет несколько катеров. Всё, иди, вали к морю».
      Справа госпиталь на берегу: покалеченные лежали на носилках рядами. Слева причал, туда не пробиться.  Луна взошла. Дым ветер стелет. «Ждать, ждать». «Эскадра, эскадра». Это говорили всюду. Эскадра придет. Не бросят. Эскадра будет ночью... Народу – тысячи. И редко кто с винтовкой, патронов всё равно нет. Оборванные, злые, чёрные. Я не помнил когда ел, не хотелось. Пить, пить только. Пить все просили. Моря вон сколько, а воды нет. Говорили – что так же стоят этой ночью в бухте Казачьей. И по всему берегу стоят, от Маяка до Фиолента. Эскадра… Кто им сказал про эскадру? Им верить хотелось.
      «Катер!»
      «Вон он!»
      Всех двинуло прямо в воду. Все тысячи. Одной силой.
      Я дремал, когда раздались крики. Еле выскочил из-под сапог.
      А первые ряды этим напором швырнуло – в камни, в волны.
      Катер вывернулся из дыма, освещенный луной. С камней прыгали на него люди. С палубы в море падали люди. Люди висели на леерах. Везде в море были человеческие головы.
      Это был маленький катерок, охотник. Сколько он мог принять? Тридцать, пятьдесят... По нему стали стрелять немцы, кидать мины. Он сдал назад. Потерялся в дыму.
      «Ну, решай! Твоя жизнь, пацан».
      Моряк в кителе, незнакомый. Ботинки, брюки в воду швырнул. Рот был оскален, а глаза белые, бешеные. Я запомнил эти глаза.
      «Семафор Ратьера можешь читать?» Говорю: «Связист я». За плечи схватил как клешнями и тычет в темень: «Глянь!»
      Море было страшное. Две темные точки вроде на нём. Вижу! Далеко за минным ограждением. Мигают светом. Да, вижу! Только пропадает в волнах. «Плы… плыви… те…» А потом: «Кто мо… может…»
      «Решай!» Он пуговицы рвёт, китель – в воду. В тельнике, в одних трусах – «А-а, с-сука! Полундра!» – пропал среди тех, кто стоял по пояс в море. Вот тогда я сказал себе, что поплыву. Стал расстегивать ворот. Их там вбивала в камни стена воды, а они бросались в нее. Кричали матерно, невообразимо.


2///
      Уже в Будапеште я увидела плакат: советский солдат срывает крест с шеи женщины. Я слышала – они насилуют женщин. Читала листовки, в них писали, что творят русские.
      Я не верила. Думала, немецкая пропаганда. Я не знала тогда, что их надо бояться.
      Я впервые испугалась, когда на проспект Маргариты въехали танки и начали стрелять по домам, по окнам, оставляя вместо них дыры, обломки мебели и дым.
      Но страшное, самое страшное было позже…
      А потом это страшное повторилось. А куда деться? Город был окружен их армиями и танками. Однажды к нам ворвался целый отряд. Была ночь, вокруг стрельба и грохот. Было темно и холодно. Нас с сестрой повалили на пол.
      В памяти осталась картина: вокруг сидят на корточках пять русских солдат, и каждый по очереди ложится на меня.
      Они договорились между собой: по десять минут на одного. Зажигали спички, смотрели на часы – торопили друг друга.
      Я лежала, не двигаясь. Думала, не выживу. Конечно, от этого не умирают. От них пахло дымом, морозом, бензином. На руке у каждого русского были часы, я видела ремешки, браслеты. Да, часы… Маленькие стальные машинки казались им необыкновенной роскошью, приводили в восторг. Думаю, после их ухода во всей Венгрии не осталось часов.
      Они ни во что не ставили боль и страх. Русские были невероятно смелые. А еще с ними ничего нельзя было предвидеть и предугадать.
      Если они уходили – то никогда не прощались. Просто исчезали.
      Возвращаясь, здоровались с невероятной радостью, громко кричали, хватали на руки, подбрасывали. Словно встретили самых родных людей.
      Они были с добрым сердцем, но невероятно дикие.
      Прежде всего мы научились у них ругательствам. Пиз-дец, – вот было первое русское слово. Это значит всё, смерть.
      «Пиз-дец! На-кры-ло!» – И вой немецкого снаряда. А потом отряхивают ватники чёрными от крови и грязи пальцами, хохочут: «Жи-ва, тьо-тка? Нес-сысь!»


Июнь 2011. К семидесятилетию.