Германия. Отрывок из Америки...

31.12.91г.  21час (по Москве). Встречаем Новый год на подходе к Германии. До берега 30 – 40 миль, но с нашим пяти-узловым ходом выйдем к встречному бую только к утру. Что еще сказать? Волнение 5 – 6 баллов, настроение нормальное, несём косые паруса, крен на левый борт ну и…  флаг страны захода. Хорошо бы проснуться утром, а нас уже ведут шхерами Восточно-Фризийских островов. А потом несколько дней стоянки, да хорошей бы погоды…  Вот как мало желаний. С Новым годом, господа!

1.01.92г.  А вышло так: только взяли на борт лоцмана, как остановился главный двигатель. Что делать? Бросили якорь на входе в бухту или, говоря проще, – раскорячились на пороге (на комингсе, говоря по-флотски). С четырех утра и до обеда вся механическая служба ковырялась в машине, но… бесплодно. После обеда пришли немецкие буксиры, взяли нас под белы борта и к семи вечера притащили, наконец, к причалу Эмдена.

Здесь в дневнике случился чистосердечный пробел, который пытаюсь восстановить много лет спустя по памяти и видеоплёнке. Случился он по причине вполне объяснимой – первая заграница, как первая любовь, и какие уж там записи!.. Крутился, как белка, жадно впитывая всё происходящее, снимая события, лица, панорамы городка, маленького совсем городка с населением всего-то двадцать или двадцать пять тысяч жителей, но… (здесь невольно всплывает в памяти чеховская цитата, потому что лучше сказать нельзя), «но такой от него веет невыразимой прелестью, что оторваться нельзя, всё бы на него смотрел и смотрел». И, надо сказать, влюблённость та носила не какой-нибудь случайный характер:  общее впечатление осталось такое, будто когда-то, в прошлой жизни, что ли,  жил я в этой стране, может быть даже и в этом городе, и всё мне здесь знакомо и привычно, а особенно по душе этот спокойный, размеренный образ жизни с его устремлённостью к порядку и внутренней гармонии.

Но жернова наследственной памяти!..
 
Но дед и оба дяди, убитые на войне, может кем-то из этих вот стариканов, что дружелюбно улыбаются сейчас красивыми фарфоровыми улыбками, втаскивая по трапу коробки с гуманитарной помощью для обнищавших в единый миг победителей!.. (Чуть было не взял в кавычки слово «победители», но вовремя опомнился: и Победа, и победители были самыми настоящими, «но пораженья от победы мы не умели отличать…»). ! А ещё бабушка, угнанная в Германию с тремя детьми, младшей из которых была моя мать… Да, но ещё и немецкий солдат, ударивший по автомату своего офицера, когда тот целился в моего отца. Было это под Прагой, уже после Победы, когда наши части разоружали остатки фашистских группировок, рассеявшихся по окрестным лесам.  А ведь офицер-то целился и в меня, и в моих детей! И всё это я как бы отбросил, влюбившись в Германию с первого взгляда? Здесь, в стране бывших врагов, в маленьком приморском городке на самом севере Германии, среди сотен посетителей парусника, выстроившихся у трапа в длинную очередь, я пытался угадать того солдата вермахта, который спас жизнь двадцатилетнему русскому пареньку, (через пять лет ставшему моим отцом), чудом дожившему до Победы и едва не погибшему уже в середине мая сорок пятого.
 
Всё смешалось в моей душе и голове.

А здесь ещё жесткая программа, расписанная по часам гостеприимными хозяевами, где моё участие в качестве оператора подразумевалось, как само собой разумеющееся. И на улицах нас узнавали, словно меченых: «О! Седов! Гутен таг! Я-я! Зер гут! Карашо!» Городок маленький, а все местные газеты пестрят фотографиями парусника, который, кстати, построен на здешних верфях, а нам достался по военной репарации. Местные жители в очередь записываются, чтобы пригласить к себе в гости курсантов и членов экипажа. Приём в мэрии; экскурсия на филиал завода «Фольксваген» – основное промышленное предприятие города, с конвейера которого каждые пять минут сходит новенький, сверкающий лаком «народный вагон»; бесконечные экскурсии по городу, проехать по которому вдоль и поперёк можно за какие-нибудь полчаса; посещение местного исторического музея, сто очков фору могущего дать иному нашему столичному собрату. О каждом экспонате любезные немецкие экскурсоводы готовы рассказывать часами. А потом пошли гостевые визиты!.. О-о! Они достойны отдельного рассказа! Запомнилась семейная пара, Урсула и Хельмут (хотя по-нашему надо говорить: ГЕЛЬМУТ, как, впрочем, и Гитлер у них звучит как Хитлер, с буквой "Г" у них, надо признать, напряженка, как и с буквой "Р"; у них кончик языка не вибрирует, только середина, как, впрочем, и у французов. Об этом в школе учителя почему-то не упоминают), от которых мы ушли под утро, ошеломлённые не просто доброжелательностью, а прямо счастьем каким-то, сияющим в их глазах от того, что они вот так, запросто общаются с русскими. Удивительно, но уже через час я шпарил по-немецки, как заправский полиглот. Что тому причиной? Может быть горячий грог? Да нет, тут, скорей, нечто другое, словами необъяснимое. Помню, как под утро мы с шеф-поваром Василием шагали чуть пьяненькие на судно и без конца повторяли друг другу: «Слушай, какие люди! Какие лю-ди! Васька, и почему мы с ними воевали, а?!» «Да-а! Ты знаешь, я на «рыбаках» в Германии бывал, но чтоб вот так!.. Какие люди! Слушай, а ты зачем меня коком называл? Ты знаешь, что на немецком значит «кок»? Не знаешь? Больше так не говори. Ты не видел, как Урсула покраснела?»
 
Потом были в большой семье немного чопорного Гюнтера, мать которого чем-то неуловимым похожа на мою бабушку, ту, что была здесь, в Германии, с сорок четвертого по сорок пятый. Я, не удержавшись, попытался рассказать им о том, как мои родственники в Штутгарте, на военном заводе… Бывшая с нами в этот раз переводчица остановила меня: «Не надо. Не любят они об этом вспоминать…» И это укололо немного, тем более, что мать Гюнтера только что с гордостью рассказывала о том, как во время войны она была солдаткой и работала, точнее, – служила в порту Эмдена.

А ещё студент Тобиас, тот самый, что в первый вечер, когда мы становились к причалу, допоздна ждал, пока «Седов» ошвартуется и опустит трап, чтобы первым познакомиться с русскими моряками. Он готов был целые дни посвящать нам, напросившись в добровольные гиды, и уж с ним-то мы помота-ались!.. У него автомобиль, комната в общежитии, точнее маленькая однокомнатная квартира, если брать по нашим меркам, где мы гостили в один из вечеров, общаясь с его друзьями студентами. Тобиас год отслужил в армии, получая за это по тысяче марок в месяц. Теперь этих денег ему хватит, чтобы закончить учёбу в институте. А мы-то, дураки, хвастались ему тогда, что наши студенты учатся бесплатно. Дохвастались…

Среди благополучных и ухоженных частных домов единственным отстранённым квартальчиком высятся многоэтажки для эмигрантов. Как нам рассказали – там приличные (опять же по нашим меркам) двух, трёхкомнатные квартиры для переселенцев. Одного из них мы случайно встретили в городе… Шли с соседом по каюте Николаем, подошел человек и стал спрашивать у нас на каком-то странно понятном для нас немецком: «Извините, пожалуйста, вы не скажете, где здесь…». Мы ему на таком же «понятном», на ходу подбирая слова: «Извини, дескать, дорогой, мы русские моряки…». Немец чуть не с объятиями кинулся к нам: «Русские!!» Оказалось – потомственный поволжский немец, переселенец из Казахстана. Приехал с семьёй. Живут пока прилично, получают пособия, дали квартиру, но… с работой здесь проблемы. Безработица существует даже для коренного населения, а уж что говорить об эмигрантах… «Знаете, - рассказывал он, пока шли мы вместе, - всё же, что ни говори, а здесь мы, русские немцы, - люди второго сорта. А что другое было ждать? Спасибо и за то, что нам предоставили. Дети наши со временем, может быть и станут полноценными немцами. Может быть… Ради них и приехали мы сюда. Там, в Казахстане, будущего у них не было…»
Среди других это была самая грустная встреча.
   
Потом… Потом суп с котом. Неделя пролетела, как один день, и седьмого января, в праздник Православного Рождества, состоялось прощание. Отход.
И опять я возвращаюсь к своему дневнику

12.01.92г.  Через два дня будет неделя, как ушли из Германии. Вчера еще раз смотрел проводы…  А было холодно ужасно, ветер гнал волну и насквозь продувал суконные бушлаты курсантов. Казалось, будто сама природа противилась расставанию. Не смотря на погоду, огромная толпа стояла на причале. В рамке видоискателя знакомые лица: вот Хельмут гудит на трубе, Урсула стоит рядом и пристально вглядывается в толпу, заполнившую палубу. Бабуля, мать Гюнтера, в белой куртке, в красной шапочке и щеки почти, как шапочка, раскрасневшиеся от холода, всё машет платком, машет…  И все машут, кричат. Приняты концы, и полоска воды начинает расти неумолимо. Курсанты по команде встали на реях, по команде крикнули что-то громко и от души. И берег отозвался им ответным криком, разом взлетели платки, полотенца…  А берег всё дальше и вода меж людьми всё шире, мутная вода холодного залива. Но ниточки меж сердцами тянутся, истончаясь, уходя в горизонт. Порвутся ли? Где-то там, вдоль берега идут дороги, ровные, надежные немецкие баны, и многие на автомобилях устремились вслед за судном…  Три мили прошли – машут, пять – машут. Десять миль… Скоро берег кончится…
 
«Смотри, вон, моя машет!» - протягивает мне бинокль сосед по каюте Николай.
Этот «котяра» уже успел обзавестись подругой. Ничего не упустит! Я вижу, как из автомобиля стального цвета выскакивает фрау в черном пальто – Колина знакомая – выбегает на зеленую январскую траву уходящего берега и машет, машет отчаянно и призывно чем-то белым…
«Ублажил, видно, ты её, - посмеиваюсь я над приятелем, - гляди, вплавь бы не кинулась!»
Всё, залив кончился.
«О-о-о!»
«У-у-у!» - кричат прощальными гудками немецкие суда.
Наш «Седов», распугивая суетливых чаек, долго ревет охрипшим на штормовых ветрах далеких морей ответным басом: «А-а-а-а-а-а-а!». Гудки вязнут и растворяются в мощных порывах холодного январского норд-веста… 
Прощай, страна – сказка. Прощай, гостеприимная земля. Неужели мы когда-то убивали друг друга? В это сейчас не хочется верить, об этом не хочется думать. Время войне, и время миру.
Вечером  в тот день неожиданно подошел мой знакомый курсант Толя М. Родом он из архангельской Верколы, земляк писателя Ф. Абрамова.
«Николаич, какая я скотина!»
«Что такое, Толян? Что случилось?»
«Они меня так принимали! В магазин пришли: показывай, говорят, что тебе подарить».
«Ну, а ты?»
«А я, Николаич, на другой день тапочки в том магазине стыбздил. И на хрена мне эти тапки? Может, за борт их, а?»
«Нет, - говорю, - Толян, теперь уж носи… И всякий раз, как обувать их будешь – называй себя скотиной. Так, глядишь, и человеком станешь».

Полный текст здесь:
http://www.proza.ru/2010/01/07/557