3. О жертвоприношении петухов и о персах

Перед входом в базилику Пантолеона среди деревьев с набухшими почками стоял долговязый юноша в плаще, с перепачканными чернилами руками. Он, по всей видимости, робел войти, и боролся со своей робостью.

- Эй, Фессал! – окликнул его кто-то сзади. Юноша обернулся и увидел Посидония.
- Ты не знаешь, где Фила? Мы должны помочь сегодня Кесарию архиатру.

- Каллист врач ушел осматривать заболевшего персидского посла, может быть, и Фила с ним? – предположил Фессал, с легкой тревогой глядя на возбужденного Посидония.

Тот упал на скамью, сбросил на землю плащ и рассмеялся, хлопая себя ладонями по бедрам.
- Ты чего это? – с тревогой спросил Фессал.

- Я еду в Александрию, Телесфорушка! В саму Александрию! Да благословит Асклепий Кесария архиатра – он нам с Филой и за отца, и за старшего брата!

Тут Посидоний смолк, словно перебив себя на полуслове.

- Не думай, что я позабыл своих отца и старшего брата, Фессал, - вдруг горячо воскликнул он, обращаясь к юноше, хотя тот вовсе не спорил, а все более и более встревожено смотрел на товарища. – Не смей так думать!

- Да ты что, Донион, - пролепетал Фессал. – Всякий знает, что Кесарий врач – благородный человек, и такого не осудительно назвать вторым отцом…

- Я рад, что ты меня правильно понял, - заявил, как ни в чем не бывало, Посидоний, поднимая плащ с земли и встряхивая его. Радостная лихорадка, его охватившая, схлынула, не оставив и следа.

- Подумать только, уже почти год прошел с тех пор, как мы в Новом Риме, - произнес осторожно Фессал, обращаясь к задумчиво подпирающему ладонью щеку Посидонию. – Как время летит…

- Да, все круговращается, все разрушается… - ответил, медленно произнося слова, Посидоний. – В одну и ту же реку дважды входим и не входим…

- Но, во всяком случае, ты поедешь учиться в Александрию, - заметил Фессал. – Этот год для тебя принес добрую удачу.

- В Юлианов год мне улыбнулась Тюхе! – засмеялся Посидоний. – Ты знаешь, Фессалион, я даже в самых смелых мечтах не мог представить, что я отправлюсь в Александрию. Отец, когда еще был здоров и все это… еще не случилось… говаривал, что непременно отправит нас с Филой туда учиться, а мама была против, и он шутил, говоря, что она сможет поехать с нами, чтобы присматривать за Филой – чтобы его никто не обижал… Давно это было, и мы с Филой были совсем другими… Река унесла те дни, и принесла другие, и снова их унесет…

- Донион! – загремел голос Филосторгия. – А ты что тут делаешь? Уже справился с гладиаторами? Не верю! Наверное, сбежал от них со страху!

- Нет, не сбежал, - невозмутимо ответил его брат, закутываясь в плащ. – Я ассистировал Кесарию врачу. А ты что тут делаешь?

- Слушай, у христиан такие возмутительные порядки! – поспешил поделиться молодой хирург впечатлениями. – Не дают весь ладан сразу воскурить. Говорят, надо оставить, и чтобы на каждый день солнца осталось. А я ему говорю, этому, с метлой – я сегодня хочу свой ладан весь пожертвовать, за один раз! У меня такая беда, что как раз ладана на нее впритык и хватит только. А он – нет, ладан дорогой, как раз по дням солнца и будем воскуривать. А я ему – неужели мне теперь каждый день солнца к вам ходить? А он мне – а тебе, говорит, вообще нечего, язычнику, здесь делать! Вот так вот! Ладан ему отдай вместо Пантолеона, он его от себя воскуривать будет полгода, а меня в шею! Ну, я ему показал!

- Весь ладан сжег? - спросил прохладно Посидоний  брата.

- Весь! – удовлетворенно сказал Фила, не замечая его тона. – А этот так верещал, пока я его держал, чтоб не мешал…

- Я потрясен твоим благочестием, - ядовито заметил Донион. – Что ж, со временем ты сможешь стать метельщиком в базилике Пантолеона. Напишешь мне потом в Александрию, как тут у тебя идут дела…

- Куда?! – переспросил растерявшийся гигант Филагрий.

- Кесарий врач, проведя со мной занятие, решил отправить меня продолжать обучение в Александрии, - небрежно заметил Посидоний. – Жаль, что ты ревниво воскуривал свой ящик ладана в христианской базилике, не подпуская к нему христиан – если бы ты в это время оперировал гладиаторов, как это делал я, то Кесарий врач, несомненно, решил бы ходатайствовать об отправлении в Александрию и тебя.

- Послушай, Донион, - серьезно и умоляюще проговорил Филагрий. – Давай поменяемся! Ты же не любишь хирургию! Зачем тебе Александрия? Ведь александрийская школа в первую очередь хирургией славится! А ты всегда хотел лечить душевные болезни и забросить хирургический нож при первой же возможности!

- Знаешь, теперь я передумал, - продолжал беспощадный младший брат и продолжал: – Кесарий врач отправляет меня в Александрию за государственный счет. Он обещал дать два рекомендательных письма – к своему учителю Адамантию и другу Мине. Я могу написать их сам, он просто подпишет – у Кесария архиатра очень мало времени. Я хочу помочь ему сегодня вечером в качестве секретаря – Фессал один не справляется.

На Филагрия было жалко смотреть.

- А можно, я тоже помогу сегодня Кесарию архиатру, как секретарь? – еще более умоляюще проговорил он, словно цепляясь за последнюю надежду.

- На твоем месте я использовал бы эту возможность, - важно сказал бессердечный Посидоний. – Но ты ведь не раз говорил, что секретарская работа не по тебе…

- Я передумал! – воскликнул Филагрий.

- Ну, хорошо, - ответил Посидоний великодушно. – Значит, ты засядешь сегодня вечером со мной за пергамент и чернила?

- Клянусь Гераклом! – воскликнул Филагрий.

- Тогда я порадую тебя – ты тоже поедешь в Александрию, - заявил его брат. – Здорово я тебя разыграл?

Неизвестно, что сделал бы Филагрий, во всей наружности которого проступили черты, очень роднящие его с прооперированным Посидонием гладиатором, если бы из базилики не вышел Трофим, неся в одной руке корзинку с петухом, а другой делая выразительные и полные самых живых эмоций жесты по отношению к девушке, весело смеющейся и шаловливо выглядывающей из-под покрывала.

- Трифена, ты должна понять, что мне надо принести этого петуха в жертву Пантолеону.

- Но Трифон, у нас, у христиан, не приносят петухов в жертву! Сколько раз тебе объяснять!

- Не может быть! А кого у вас приносят в жертву? Я слышал, что у вас раньше приносили… но я не верю этим слухам… приносили в жертву маленьких детей.

- Ты дурень, Трифон! – возмущенно заявила девушка, оттолкнула раба с петухом, и быстрым, независимым шагом пошла прочь, а Трифон за нею.

- Вот еще один человек, обладающий великой эусевией!*) – заметил Посидоний. – И не стыдно тебе с рабами по святыням таскаться? Лучше бы помог Кесарию врачу.
______________________________________________

*) эусевия - благочестие, в античном мире - почитание богов.

________________________________________________
- Я же обещал, Донион, - проговорил слегка остывший Филагрий. – А когда мы едем в Александрию?

- На следующей неделе, - гордо ответил Посидоний.

Так они и пошли к дому Кесария – огромный Филагрий, согнувшись к идущему с высоко поднятой головой Дониону, расспрашивал про Александрию и про то, как случилось, что их туда нечаянно и нежданно отправляют. Фессал почти бегом следовал за ними, не участвуя в разговоре, только сетуя, что ему так и не хватило мужества зайти в часовню, где, оказывается, уже побывали и Филагрий, и даже Трофим.

Почти у дома их нагнал раб – корзины с петухом у него уже не было.

- Отдал все-таки Трифене! – воскликнул он, делясь радостью с юношей. – Оказывается, можно все-таки в жертву… суп для больных сварить… В каждой религии свои тайны есть, надо только умеючи выяснить. А Трифена – свободная, да… у нее отец медник, неподалеку живет. Отец вольноотпущенник, да… Ну, ничего! – попытался подбодрить он себя, но вздохнул.

- Кесарий врач даст тебе вольную со временем, я уверен, - сочувственно сказал Фессал.

- Эх, со временем… а девушек-то со временем замуж выдают… - снова вздохнул Трофим. – Так и упущу свою судьбу…

- Хочешь, я поговорю о тебе с Кесарием врачом? – шепнул Фессал.

- Правда, молодой барин? – просиял Трифон. – Вы сможете поговорить, чтоб он мне вольную дал? Я бы отработал у него, я бы его не бросил…

- Хорошо, Трофимушка, поговорю. Может быть, он и за тебя перед отцом Трифены похлопочет.

- Добрый вы, молодой барин! – сказал Трофим. – Это потому, что вы тоже влюблены в эту хромоножку из Никомедии… глаза-то у нее красивые, из-за них одних и полюбить можно… а то, что она больная да припадочная – это ваше дело врачебное, вы бы ее как раз и вылечили…

- Я тоже так думаю, Трофим, - ответил шепотом Фессал. – Как только я закончу обучение и получу место, то посватаюсь к Архедамии.

- Вот это правильно! – поддержал его раб. – У меня дружок скоро с хозяином поедет в Никомедию, может от вас Архедамии весточку передать. Он смышленый, передаст так, что никто и не заметит!

- Правда, Трофим? – в свою очередь, просияв, ответил Фессал. – Только ты никому не проговорись, что…

- О чем разговор, барин! – кивнул понимающе раб.

- А ты очень любишь Трифену? – спросил Фессал.

- Так люблю, что и пересказать нельзя, - вздохнул Трифон. – Как мы сюда переехали, так я на нее глаз и положил, Геракл свидетель! Сначала ее подружки подшутили надо мной, говорили, что она в диакониссы собирается, в весталки христианские то есть, так я так горевал, потом даже решил к ней придти попрощаться… а оказалось, что она вовсе ничего такого не собирается делать и даже не помолвлена. Да у нас и разница в годах небольшая – в самый раз, двенадцать годков всего…

Только сейчас Фессал понял, что Трофим – ровесник Каллиста врача и ужаснулся тому, как рабство ускоряет жизнь человека, приближая старость. Но Трофим был еще далеко не стар и полон сил – хотя у иных господ тридцатилетние рабы выглядели как старики. Беззубые, изможденные работой и наказаниями, часто страдающие пьянством, они были годны лишь на то, чтобы сопровождать в школу хозяйских сыновей или внучат – быть педагогами. Нет, Трофиму можно было дать лет сорок – считая по меркам свободных людей. Жизнь у его прежнего хозяина наложила на верного раба Кесария свой отпечаток, но крепкий организм лидийца за время жизни у архиатра смог преодолеть все следы тягот прошлой жизни.

- А ты не хотел бы вернуться назад, в Лидию? – спросил его Фессал.

- В Лидию-то? – со своим характерным говорком переспросил раб. – Оно-то неплохо, кабы было куда возвращаться… Я ни родителей, ни родных, не помню, меня пираты мальчонкой в плен взяли, украли, когда на берегу играл. Помню, что отца звали Трофим, а мать – Элевтерой. Свободные были, да, а кто и чем занимались, и что за город, аль деревня это была – не помню.

- Значит, ты свободный по рождению? – воскликнул Фессал.

- Верно, барин. Но как это докажешь? Моим словам никто не поверит, известно – раб я. Кто рабу в суде поверит? Даже под пыткой не всегда. Охота мне руки-ноги ломать ради незнамо чего… Мой первый хозяин меня у пиратов купил – дело-то незаконное, так он все по-законному оформил, будто бы я у него в имении и родился. Вот и доказывай богачам в суде – они все друг за дружку стоять будут. Да и то я благому Спасителю Асклепию благодарен во веки, за то, что он меня к Кесарию врачу божественной своей милостью послал. Иначе я бы уже помер бы давно, под бичами али от болячки какой – надорвался бы. У нашего господина прежнего рабы долго не жили, до тридцати едва кто дотягивал.

Трифон задумался, и они некоторое время шли молча.

- Знаете, барин, - сказал он. – Не надо просить для меня вольной у Кесария врача. Воля такая у благого Сотера, чтобы я с ним оставался. Кто ему еще так служить  будет, как я? А он совсем одинокий, сам себе дорогу в чужом городе пробивает… Надо, чтобы верный человек с ним был. Раз меня Асклепий спас, то, значит, для этого и спас. Так что не надо просить мне вольной, молодой барин. А письмо Архедамии напишите – я через дружка, Маркапуэра передам.


+++


Каллист, усталый от событий этого дня, начавшегося для него еще до рассвета, полудремал в паланкине, возвращаясь через весь Новый Рим к Кесарию. Да, подумать только – он поехал к персидским послам, с такой неохотой, да еще приступ мочекаменной болезни, сложный случай – согласился только оттого, что Кесарий попросил его выручить – а попал в гостеприимный греческий дом…

«Мы по матери – греки» - по-гречески, с легким акцентом, сказал ему после немного вычурного приветствия, старший перс, Мануил, светловолосый и голубоглазый, сразу, как Каллист переступил порог дома.

Хозяева – старший, Мануил, и средний, Савел, с огромным почтением встретили его и провели к ложу больного – их младшего брата. Юноша был как две капли воды похож на старших братьев – только безбородый – но с такими же светлыми волосами и голубыми глазами, утомленными долгим страданием.

Каллист, ободренный, начал осмотр, и вскоре выяснилось, что горячая ванна и несколько глотков настоя, который он прихватил с собой, облегчат тяжкие муки молодого персидского грека из посольской семьи. Юноша забылся сном после бессонной ночи, а старшие братья пригласили Каллиста за трапезу.

«У нас в роду такая болезнь», - с сочувствием к младшему брату проговорил Савел. – «Нас она, милостью Христовой, обошла, а он, бедняга, так мучается, с детства».

«Надо соблюдать диэту», - заговорил Каллист. – Не есть острого, не пить вина…А также надо понуждать его пить больше воды – юноши всегда склонны пить меньше воды, чем девушки".

«Вот, что я тебе говорил, Мануил!» - воскликнул горячо Савел, и далее разговор какой-то время шел уже по-персидски. Потом, извинившись, братья с почтительностью стали задавать вопросы Каллисту, и он подробно объяснил им все, как советовал Аретей Каппадокиец поступать при почечнокаменной болезни. –«И еще хорошо поехать на воды», - добавил он.

«О, у нас есть источники, в горах, в Персии!» - вздохнул Савел. – «Видишь, Мануил, я же говорил тебе, зачем мы его берем сюда с собой – здесь он и разболелся!»

«Не всю ведь жизнь ему сидеть при маме!» - ответил Мануил Савелу. – «Надо приучаться к мужской жизни!»

«Ты его приучил уже к мужской жизни, заставив выпить вина!» - возмутился средний перс. – «А теперь у меня сердце кровью обливается, видя, как он страдает!»

«Красное вино и ячменное пиво пить нельзя ни в коем случает», - подтвердил Каллист.

«Ты погубишь Исмаила, брат!» - воздел Савел руки к небу. – «Погубишь сына старости матери твоей!»

Каллист, опершись на расшитую алую полушку, осматривал роскошный триклиний. Здесь были и позолоченные ложа для пиршества, на одном из которых возлежал он, и изысканные вазы, блюда, кубки и статуэтки, в изобилии находящиеся повсюду. Персы-рабы приносили и уносили щедро приправленные кушанья, от которых у Каллиста перехватывало дыхания, и он не раз просил долить ему в кубок воды.

«Как вы думаете, Каллист врач, - спросил заботливо Савел, - «вот такую курицу можно ведь вполне Измаилу кушать?»

«Какую курицу?» - тщетно пытаясь залить пожар от перца в глотке, спросил Каллист.

«Вот это нежное блюдо из курицы, которое вы только что попробовали», - объяснил Мануил, и воспользовавшись тем, что у Каллиста на несколько мгновений исчез дар речи, добавил:

«Это и грудному младенцу повредить не сможет, Савел, брат мой, отчего ты задаешь такие неразумные вопросы нашему почтеннейшему гостю?»

«Так вы кормите вашего брата вот этим?» - спросил Каллист, и персы затрепетали перед ним, как при Марафонском сражении.

«Вы думаете, уважаемый Каллист врач, что это ему может повредить?» - всплеснули руками оба брата.

После долгих разъяснений того, что является острой пищей, а что не является, обе стороны пришли к выводу, что Кесарий пришлет своего повара, который владеет искусством приготовления пищи, необходимой при мочекаменной болезни, и обучит ему повара персов.

«Мы с великой радостью сделали бы вас нашим врачом, о Каллист врач!» - воскликнул Мануил, обнимая соотечественника.- «Кажется, вы сможете спасти нашего брата от его недуга… хотя бы ему и пришлось всю жизнь есть пресную, как трава, пищу – я считаю, это важнее, чем страдание, которому он подвергается!» - подытожил их разговор Мануил. – «Да благословит вас Христос, о Каллист врач!»

«Я – эллин. Последователь божественного Плотина», - мягко, но вместе с тем строго ответил Каллист.

«О, как это печально… простите, благородный Каллист врач! Мы думали, что вы, как друг Кесария архиатра, тоже христианин», - сказал расстроенный Савел.

«Христианство не помеха истинной дружбе, как и философия», - ответил Каллист.

Наконец, огненная пища была истреблена, и Каллиста с почетом проводили, дав ему паланкин и кошель с золотыми монетами, а также взяв с него обещание «не оставлять бедного Исмаила». Перед тем, как покинуть дом персов, Каллист заглянул в спальню юноши – тот улыбался во сне, разметавшись по кровати, а золотой крест тончайшей работы светился на его груди, отражая свет вечернего солнца.

Каллист сел в паланкин и почувствовал, как он устал от разговоров и от тревог этого дня. Ему показалось все таким нелепым – и молитвы, и возжигание лампад, и несуразная жертва петуха, о которой хлопотал Трофим – интересно, пристроил ли он его? Он закрыл глаза – перед его внутренним взором отчего-то встало золотое сияние от креста на груди юного страдальца Исмаила.

«Он не старше Фессала», - подумал Каллист, и проснулся только оттого, что его осторожно будил родин из рабов-носильщиков, чернокожий нубиец.

Каллист вылез из носилок, встряхнул плащ и пошел в дом.

Там уже кипела работа. Кесарий, рассадив по кругу Посидония, Филагрия и Фессала, давал им задания:

- Филагрий, вот тебе мои наброски о том, кого из больных следует принимать в ксенодохии, кого принимать в бесплатные ученики, за кого брать умеренную плату, сколько человек должно лечиться в асклепейоне бесплатно за месяц, сколько – за половину платы… ну вот, тут ты дальше разберешь, если нет, то спрашивай меня. Напиши это вразумительно и четко, чтобы это уже были не мои черновики, а нечто достойное очей императора…Справишься?

Будущий александрийский хирург, судя по всему, готов был заново сочинить Илиаду, если бы это потребовалось.

- А тебе, Посидоний, труд посложнее – здесь я рассчитывал расходы на содержания ксенодохия при асклепейоне и при городском совете, а также средства, на которые эти учреждения могут достойно существовать, и жалованье врачей, а также необходимое количество обученных рабов и средства на их обучение.

Стоик деловито просматривал вощеные дощечки и кивал.

- Фессал… ты, в-общем-то, можешь отдыхать… ты весь день занимался моей перепиской… - остановил взгляд своих усталых глаз Кесарий на молодом лемноссце.

- Нет-нет, я хочу вам помочь, Кесарий иатрос! – поспешно сказал тот.

- Хорошо… Вот несколько писем – напиши ответ, я пометил вверху кратко – на два письма согласие, третье – где Иасон приглашает меня консультировать в асклепейоне, напиши, что день я выберу сам и сообщу ему позже… через неделю.

Тут Кесарий заметил стоящего у входа Каллиста.

- Каллистион! Благодетель! – закричал он, смеясь и обнимая друга. – Спас меня от персов!

- Возьми, - кивнул Каллист, отдавая ему деньги. – А я пойду, воды попью. Есть у нас вода?

- Зачем мне деньги? Это твой заработок. Эй, Гликерий, воды господину Каллисту!

- Тогда пополам. Они же тебя приглашали.

- Каллист, ты же хотел скопить на раба. Вот и копи. Я еще доложу к накопленному, купим приличного секретаря… Никогда нельзя экономить на покупке рабов! – вздохнул он, пока Каллист с наслаждением осушал кувшин, принесенный Гликерием.

Фессал тщательно списывал что-то с восковой таблички, извлеченной им из полы хитона.

- Это ты что пишешь, Телесфорушка? – заинтересовался Филагрий.

- Это начало письма, адрес и приветствие. Раньше было приветствие во имя Христа, а теперь сложное такое стало, тут и Гелиос, и Матерь богов… или нет, Матерь богов в конце, в начале только Гелиос… гораздо все сложнее получается. Поэтому я всегда держу образец, чтобы не ошибиться, - простодушно разъяснил Фессал.

- Я бы с ума сошел, секретарем работать, - проговорил себе под нос Филагрий.

- Тихо, - оборвал его Посидоний. – В Александрию расхотелось?

- А ты мне рекомендательные письма не напишешь, Донион?- умоляюще попросил Филагрий. – Я же вовек не справлюсь.

- Ладно, - ответил светлокудрый врач. – Я на нас обоих напишу письма. Чтобы попусту пергамен не тратить.

Кесарий тем временем ушел к себе за какими-то новыми черновиками. Каллист, склонившись к Фессалу, негромко сказал ему:

- Фессалион, ты не напишешь за меня письмо? Мне совсем некогда, а письмо должно быть готово к завтрашнему утру.

- Напишу, конечно, Каллист врач, - с готовностью произнес тот. – Давайте!

- Вот письмо от отца Кесария – он требует, чтобы тот немедленно оставил двор эллинского императора и вернулся для покаяния и благочестивого жития в Арианз. Надо написать, что император и народ римский нуждается в дарованиях Кесария сейчас более чем когда бы то ни было, и что те благие качества, которые он унаследовал от своего родителя, теперь могут быть весьма ценны и принести славу – не Кесарию, но его благородному отцу.

- Бедный Кесарий врач! – вздохнул Фессал.

- Ты понял, что и как ты должен написать? – строго спросил Каллист.

- Да! – ответил Фессал, уже шевеля губами – словно складывая свое новое сочинение, которому суждено будет полететь с почтой  в Арианз Каппадокийский.

- Господин Митродор изволили прибыть! – доложил Трифон.

Митродор, огромный, обмотанный лиловым плащом поверх тоги, заключил в свои Силеновы объятия Каллиста, а затем и Кесария, выронившего от этого часть принесенных восковых табличек.

- Друг мой, Кесарий! – возгласил он. – Знаю я твои труды и твое сложное положение. Посему говорю тебе – радуйся!

- Это чему мне радоваться? – спросил Кесарий несколько раздраженно. – Тому, что я веду жизнь истинного философа? Этому и радуюсь непрестанно, а более всего – тому, что у меня такие благородные ученики и великодушный друг и помощник, Каллист.

- Радуйся, о Кесарий, - продолжал Митродор, словно выступая на сцене в Эсхиловой трагедии. – Ибо я напомнил императору о старинном обычае жертвоприношения Гераклу и Асклепию в предместье Нового Рима – и завтрашнее заседание сената отменено.

- Митродор! – закричал Кесарий, обнимая толстяка. – Ты воистину добрый вестник!

- А это значит, - продолжал Митродор, - что заседания не будет до третьего дня, ибо послезавтра – конские бега.

- Отлично! – воскликнул Кесарий. – Ребята! Не торопитесь, мы все успеем!

Молодые врачи, собиравшиеся уже провести всю ночь, работая стилями, заметно повеселели.

- Кроме того, я одолжу тебе Маманта – он высокообразованный секретарь, - сказал Митродор. – Мамант, ты остаешься на сутки с Кесарием врачом и выполняешь ту работу, которую он тебе даст.

- Да, мой господин, - ответил лощеный и почти такой же толстый секретарь-раб Митродора.

- Я противник несправедливости, - произнес Митродор. – Орибасий имеет десять секретарей, и может себе позволить все – и философские диспуты, и прогулки, и бани. А мой верный друг, спасавший не раз мою жизнь от смертельных недугов, не может позволить себе даже достаточное количество сна!

- Спасибо тебе, Митродор! – с чувством произнес Кесарий.

- И я бы хотел попросить тебя меня осмотреть, - добавил толстяк. – Меня стали снова беспокоить перебои в сердце и головные боли.