Палпалыч

   Павлине Павловне Кнопкиной  было за семьдесят. Выглядела солидно, статно. Несмотря на высокий рост, крупную и полную фигуру, была подвижна и легка на подъём, физически была сильна - запросто мешок с зерном вскидывала на спину и несла. Ступала важно, под ноги и по сторонам не смотрела.  Фамилию свою считала незаслуженно обидной и несправедливой и потому просила величать себя по имени отчеству - Павла Павловна. Соседи же её звали Павлой, а иногда за недюжинную силу и крупность фигуры - Палпалычем, и она не обижалась. За глаза называли „Солюдной“ потому что высшей оценкой человека у неё была фраза: „ Солюдный такой сам из себя“. До пенсии жила в деревне, ломила за двоих, но „пензию“ получила маленькую и, уйдя на заслуженный отдых, перебралась в город. „В городу жись куда как лекше: усад косить не надо, скотину держать – тоже. А хлебушка да молока много ли и надо-то, куплю и в магазине“, - говорила она деревенским, когда переезд был решённым.   

   Купила дом на окраине города и переселилась. Поначалу наслаждалась тишиной и покоем. Правда, просыпалась с петухами по привычке и так и не засыпала больше. Вставала, делала немудрёные дела и потом отдыхала так, как и мечтала: лежала на диване у телевизора, на лавочке с соседками болела о чьей-нибудь жизни, ходила в магазин за вкусненьким и съедала „в одну харю“, как она выражалась. Но вскоре такая беззаботная и бесцельная жизнь ей надоела, стала потихоньку заводить живность. Начала с кошки и собаки, затем появился кабанчик, пяток кур с красавцем петухом, и завершила приобретения козой. Запущенный огород на зависть соседям преобразился на глазах – закрасовались аккуратные грядки, помолодели кусты смородины, малины. Но гордостью Павлины Павловны была садовая земляника, крупная, сладкая. „Вектория“, - с почтением говорила. Жить стало интересней и легче. Продаст земляники, огурчиков, молодой картошечки, вот тебе и лишняя копейка, и занята вроде как делами.

   Как-то увидела передачу про самогонщиков и нет бы их осудить, а она подумала: " А не попробовать ли варить этот самый самогон на продажу". Сказано – сделано. Дело было привычным, в деревне частенько гнала для нужд. А как же, кто просто так помогать будет, а мало ли чего по хозяйству надо сделать, что сама не можешь. Решила гнать из ячменя и приступила к делу. В две фляги насыпала зерна, залила тёплой водой, добавила сахар и дрожжи, плотно закрыла и придвинула ближе к газовому котлу. Погодя немного передумала и решила задвинуть за печь подальше от чужих глаз, мало ли что.

   Передвигает Павла фляги, как чашки на столе, без усилий. Довольная собой, большие барыши впереди виднеются. Не услышала, как соседка Татьяна в дом вошла, вздрогнула, когда та её окликнула.
 - Никак самогон гнать собралась? Ну ты ловка! А кто в прошлом годе громче всех орал про Ритку Самойлову? Помнишь, когда Мишка Трофимов, то есть Михаил Никитич, её поймал за этим самым делом? – напомнила соседка возмущенным голосом.
Павла, конечно, помнила. И про Ритку, и про участкового Михаила, и про то, как она возмущалась больше всех. Сейчас же прикинулась.
 - Не помню я ничего, не было такого. Я после всё узнала. В город ездила по тот день.
 - Да счас! Дома была ты! Брагу выливали Риткину у еённого крыльца, дак, ты впереди всех глядельщиков стояла.
Павла занервничала, засуетилась, с надеждой забвения своего тогдашнего поведения пригласила Татьяну.
 - Проходи, Тань, проходи давай! Сегодня стряпалась, таки ватрушки сдобные да сладкие получились. Давай, со мной повечеряй?
Но соседка смотрела осуждающе, хмурила белёсые бровки, с места не двигалась и молчала. Павла вдруг разозлилась.
 - Чего вытаращилась на меня? Поди, вон, ташши дальше по улице-то, может полегше кому от этого сделается. А кто мне где-чего приколотит за просто так-то? А? Одна я и помощи ждать неоткуда. Картофельник, вон, надо по весне пахать, да и огород тоже ждать не будет. Что взъелась на меня, завидки берут, так заделай и ты.
Татьяна так и взвилась на месте и с поддёвкой зашипела.
 - Это тебе-то нанимать надо? Тебе-то? Да ты пуще всякого мужика!
На удивление это Павлу успокоило и она бесстрастно оборвала Татьяну.
 - Иди, Тань, не доводи до греха. Чего нам собачиться, соседи всё-таки.
   Павла  понимала Татьяну: её злость, её крик, её желание обидеть её. В прошлом году многих в улице „потрясли“ и оштрафовали за самогон. Не обошли и Татьяну, пришлось ей штраф заплатить. Гулом гудела улица, кто же, мол, набрехал участковому Михаилу Никитичу? Думали-рядили, да каждый при своих догадках остался, вслух никто ничего не высказывал. Только как-то поздним вечером, когда Павла на ночь уже постель разобрала, к ней постучалась Татьяна. Встала в дверях у притолоки, глаза сощурила, зубки сжала и сквозь них процедила.
 - Ты, ведь, натрёкала на меня? Знаю-знаю, тыыыыы.
И вышла. Не дала даже слово в свою защиту сказать. Здороваться - здоровались, а чтоб чаёк, как прежде вечерами гонять, с тех пор ни-ни.

   Татьяна шла домой, бормотала, придумывая месть для Павлы.
 - Завтра же к Мишке Трофимову схожу. А что, он участковый, к кому, как не к ему идти? Нет, лучше напишу. А то, дак, пьяницам дорогу укажу, пусть ночами постучат-помучают её. Узнает какого это от пензии штраф заплатить.

   Утром другого дня проснулась с внутренним беспокойством. Вспомнила про Павлу, поморщилась, вздохнула, подумала, что может это вовсе и не Павла была виновата. И так стало жаль себя, Павлу и всех одиноких соседок, которым по своему бабьему сиротству за каждую мелочь приходилось рассчитываться самогоном, что даже чуток всплакнула.

   Так и жили бы бок о бок Павла Павловна с Татьяной,  друг на дружку едва взглядывая, если бы не один курьёзный случай, насмешивший весь их небольшой городок.

   Гуляла-гуляла у Павлы бражка, да срок вышел, самогон пора гнать. Ближе к ночи слила бражку, самогонный аппарат приладила, капает самогон чистый, как слеза. Павла, меж тем, зерно из фляг в таз кувырнула да на заулок вынесла. Разбросала по траве, поди найди. И потянулась ночь „самогонная“. Всю-то ноченьку Павла, как „Ванька-встанька“. Заведёт будильник, прикорнёт, и только, казалось бы, веки смежит, а тот и затрезвонит. Измучилась вся, и потому последняя банка докапывалась без пригляду. Павла, похрапывая, сладко спала.

  Утром забарабанили в окно. Выглянула, а там участковый. Руками машет, говорит чего-то, глаза вытаращены, слёзы из них брызжут. Не понять: то ли ругается, то ли смеётся. Всполошилась, заметалась по дому, не знает где-чего и взять. Самогонный аппарат на столе, банки с самогоном по всей кухне. Выскочила, как угорелая на улицу.
 - Палпалыч, это что у тебя за пьяная тусовка в огороде? - орёт участковый. - А я ещё с позна вчерась учуял, что самогон кто-то из вас гонит. Только в толк не мог взять кто.
А вокруг уже соседи толкаются, хохочут, держась за животы. Только соседка Татьяна впилась глазами со свирепым видом в неё. От возмущения сказать ничего не может, пальцем на заулок тычет. Обернулась Павла и обомлела, вся земля дохлыми воронами усеяна.
 - Это как же? Чего это приключилося с ими? Чего они у меня тута попридохли-то? - запричитала она. - Тань, ташши мешки, мы их счас туда попихаем да .., - проговорила и растерянно замолчала, совершенно не соображая, что говорит.
Лицо Татьяны сморщилось, словно она собралась заплакать, но она захохотала, усевшись на траву.
 - Какие ещё мешки? Вороны-то пьяные вдрызг! Очухаются, сами поулетают, - объяснил участковый и, всё ещё смеясь, ушёл.

Павла поняла, что наказания сию минуту не будет, взглянула на Татьяну, и они вмиг поняли друг друга. Подхватились в раз и кинулись к Павле в дом. Через полчаса всё было спрятано.

   Разомлевшие от чая с несколькими „каплями“ самогона в нём Павла с Татьяной чинно сидели за столом. Об обиде друг на дружку не было сказано ни слова.