Снежность

Дрожавшая на ветру ветвь цветущей липы заслоняла её лицо. 
 
Ни липовый цвет в своей пыльно-канареечной желтизне, ни сердцеобразная зелень листвы не мешали ее взору проливаться сквозь решето реальности прямо в его завтрашнее воспоминание об этом мгновении. 
 
Она прижала на миг к губам подаренные им розы и шипы их тут же мягко вошли в незримую белизну снега, в котором тонула, задыхаясь от избытка самой себя, его пошатнувшаяся душа. 
 
Потом, гораздо позднее, спустя несколько тысяч секунд, он поймает себя на мысли, что готов отдать всё, что угодно, чтобы вернуть тот её случайно пойманный им взгляд, взгляд, которым она смотрела на него поверх реальности, смотрела так, как смотрят в лицо небу; Небу, которое тебя любит.
 
И хотя он говорил спокойно, - сам удивляясь своему хладнокровию, - шипы, которые никому были уже не видны, с каждым словом всё глубже врезались в него, оставляя глубокие, слезящиеся сукровицей, борозды.

Ведь он шёл босиком по вишнёво-молочным, ice-cream'ным сугробам между ними, из которого нездешне темнели тернии давно умерших роз. 

Чем отчётливее и рельефнее было его скольжение вдоль неё, тем мягче вспыхивал оникс её взора, освещая его лицо мистическим ореолом её бегства от самой себя.
 
Впрочем, она внутренне игриво отбегала и от него, наблюдая чуть со стороны за тем, как он проживал возле неё свои непонятно хрупкие часы, вздохами расставляя знаки препинания в сказанном. 

И ей отчего-то хотелось, как в детстве, когда порежешься, попробовать какова на вкус его кровь. 
 
Настолько он был не похож на всех, что ей казалось, что у него всё должно быть по-другому.
 
Однако, вместе с тем, он иногда удивлял её чем-то до обидного общим с мужчинами, оставившими в ней свой след.
 
Поиграть бы с ним "в снежки", как бы нечаянно ранить его осколком стекла, случайно оказавшимся внутри маленького снаряда, а потом, подойти и слизать, проступившие рубиновой росой капли крови с его манящих губ.

 
Мучаясь от невозможности переступить через внезапно возникшее между ними похолодание, - или хотя бы протиснуться сквозь узкую в нём щель, - он рвал себя изнутри на тысячи цветных кусков, словно ставший уже ненужным набор для рисования ученика младших классов общеобразовательной школы.

Замещавшее ему сейчас дыхание отчаяние, разгоняло во все стороны, подобно сквозному ветру, эти убийственно-праздничные конфетти в его груди, часть которых оседала даже где-то в его внутренностях, мешая нормально дышать и двигаться.
 
Этот дождь из перфорированного сердца, тщательно искромсанного и развеянного подобно праху в колумбарии его "Я" - удивлял его.   
 
Так смотрят на сбитую автомобилем насмерть собаку, задаваясь вопросом: убрать с проезжей части или пройти мимо?

Единственная реальность была только рядом с ней, а всё остальное - вся будничная рутина жизни и всё его стушевавшееся вчера - всё казалось искусственным и лишним.

Он с запоздалой, но пластично трансформировавшейся в удовлетворение, горечью, подумал: 
 
- Страдаю, следовательно существую. А мыслит и заяц, терзаясь выбором: люцерну ли ему пощипывать или клевер. Да и что такое счастье, как ни способость чувствовать боль? Разве скука и чудовищное однообразие жизни - то есть то, в чем тонет этот мир, - это и есть вожделенное благо? 

Руки же его оставались безучастными, а пальцы, придавленные нагой тяжестью этих минут, коченели и отказывались служить. 
 
Потом, спохватывались, начинали суетиться, но неожиданно растворялись в воздухе, словно дым. 

Напряженное словно сократившийся бицепс сердце, так страшилось выздороветь от неожиданно подхваченного недуга, что ловко вскарабкавшись по ветвям бронхов, подползало к гортани и прислушивалось, что происходит там, за забором грудной клетки, снаружи, где решается его судьба - казалось, еще немного и оно залает, как пёс, которого долго не кормили.   
 
Покрывавшая изнутри его грудь ослепительная короста инея, оттаивая, забирала всю энергию, а на уста его накладывался магический пантакль, призванный заставить его говорить одни лишь банальности и обычную для людей несуразицу.
 
Ему захотелось избить самого себя за грех уныния и непозволительную обнаженность своих чувств. 
 
И он, ища спасения от постыдной слабости, будто христианин на икону, православно воззрился в бездну своего внутреннего космоса, где зияли такие пропасти и синели такие глубины, что они отчасти даже объясняли рождение и этой любви. 

Там, среди снежных шапок горных вершин, оставалось столько гордого и холодного, что его устремленность к любимой воспринималась в этом пространстве, как блажь, и бриллиантово поблескивавшая единичность собственного духа, представавшего здесь во всей своей мощи, завораживала, безгласо вопрошая: "Зачем тебе кто-то еще? У тебя есть ты. И это - гораздо больше, чем может тебе предложить кто-то. Не придумывай себе людей. Твоя любовь - это фантом, порожденный непоправимо глубокой океанической впадиной в самом себе. Ты бредишь и видишь лишь призрак." 
 
- Нет! Я нашел её! Продираясь сквозь лес пространства и барханы времени, я нашел-таки её! Я желаю и вторгнуться в её мир, и принять его - в себя. 
 
И из ущелий его духа, хаос снисходительно улыбался в ответ.
 
 

Приближая к нему свое лицо, она испытывала истинное наслаждение, когда, почуяв поднимающийся откуда-то изнутри гул его желания, внезапно отстранялась.

Так боксер, проведя контратаку, успевает покинуть зону досягаемости и удовлетворенно роняет улыбку, видя, как его визави несколькими запоздалыми хуками рассекает пустоту.

Она даже как-будто готова была простить ему его любовь, но тяжкий долг женственности заставлял её быть непогрешимой в проявлениях черствости, побуждал быть неумолимой.

Вмерзшие в его губы слова так диковинно переливались перламутром в лучах летнего солнца, что она с трудом сдерживала себя чтобы не поцеловать его.   
 
И почти позавидовала ему, попытавшись понять где он сейчас сердцем, но, вглядевшись в его лицо, удовлетворенно одёрнула себя, остановив зависть на полпути, как отзывают окликом охотничью собаку.
 
Ей хотелось сполна насладиться его несчастьем, прежде чем позволить быть счастливым. 
 
И эти колебания в нем, от уныния к надежде, от отчаяния к восторгу, так сжимали что-то хрупкое в ней самой, что отказаться от этой зудящей и саднящей боли было невозможно - сладкая окольцованность собственной властью над ним, кружила ей голову. 

Или отдать себя всю, до конца?
 
Словно в прыжке с обрыва! 
 
Так зыбко и так туманно всё то, что успело пролечь между ними!   
 
И необходимо же было ей убедиться в его преданности, раскачивая землю под его ногами?
 
Глядя на неё он испытывал странное чувство, настолько сложное, что если бы ему пришлось просто сказать, что он о ней думает, то он бы потратил на это всё свое мужество и концентрацию, но так и не сказал бы самого главного.
 
Мысли о ней были так удручающе вязки, так бездонно нежны и так увесисто печальны, словно вызывающий боль плавающий в луже детский кораблик принадлежащий твоему ребенку, который никогда не родится.
 
Какая-то безысходность была в каждом поцелуе, которые полились неожиданно и лавинообразно, смыв его сердце куда-то вниз, словно лодку с беззащитными гребцами с самого края водопада  - в какую-то белёсую бездну.
 
Совершенно пьяные, светлые, но с темно-синей сердцевиной внутри, поцелуи. 
 
Они заполняли мозг озоном, темнотой и вулканическим пеплом осыпали диафрагму.
 
Её губы сонно таяли и их черешневая влажность ощущалась им будто долгожданный родник, каковой нечаянно был найден в ту пору, когда сама мысль о воде воспринимается фантастически.   
 
Как-будто сквозь прошлогоднюю стужу и ритмично-плотное поскрипывание под ногами февральского наста, внезапно прорвался летний крик из его детства и, скомкав настоящее, разорвал гобелен сознания.

Он совершенно не ощущал радости. 
 
На высоте восторга, подобного этому, счастье ощущается едва ли ни как недавно пережитое горе, о котором ты нечаянно вспомнил среди шумной дружеской компании: тебя похлопывают по плечу, все вокруг тебе рады и смеются, а у тебя нет сил, чтобы изобразить участие - ты до краев переполнен такого рода тоской, что её проще скрыть, чем осмелиться в ней признаться. 
 
Когда они стояли обнявшись, прислушиваясь к беззвучной внутренней жизни друг друга, его сердце переставало наконец метаться взад-вперед по тесному вольеру его тела и, вздрогнув, замирало, будто измученный неволей волк, млея от неожиданной ласки беззащитной руки протянутой к нему сквозь прутья клетки.

Прижималось серой мордой к душистым, пахнущим судьбой пальцам, и медленно склоняло главу в знак благоговения и верности.   
 
 
 
Только позднее, придя домой и скинув одежду, он рухнет на диван и вся мука пережитого наслаждения вдруг тотчас же его настигнет, лавинообразно обрушится на него. 
 
И он будет лежать и смотреть в потолок  с бессмысленной улыбкой абсолютной эйфории, перебирая четки воспоминаний дрожащими пальцами своего второго "Я".

Теперь побег его надежды по-кэрроловски интимно зеленел среди занесённой снегами тоски июньской улицы, словно выкрашенный салатной краской кролик, выпущенный каким-то шутником на перекрёстке в час пик в январе месяце.
 
Надежды не на близость, которой обычно ищут, а упование на иное, более глубокое с ней соединение, совершенно не связанное с тем, что обычно понимает под этим большинство людей. 
 
И тут вбежала, а не пришла неожиданная мысль: 

- Да кто она такая?! Кто?! Только твой бред и поднял тебя на заоблачную высоту, а не она. А ты стоишь на самом верху своей параноидально-онейроидной башни, задыхаешься от недостатка кислорода, - потому что тут его почти нет, - и, под угрозой обморожения, на высоте 10.000 метров над уровнем московских курантов и здравым смыслом, брынчишь на погнутой арфе своего ума. Трясешься не от холода, а от страха потерять свою иллюзию. Её ты, может быть, и не потеряешь. Потому что нельзя потерять женщину, которой у тебя нет. А значит - она будет с тобой всегда. Только те, кто действительно у нас есть - нами потеряны навсегда и безвозвратно.   
 
В надежде, что это было сказано не тобой, ты даже оглянулся по сторонам, пугаясь странного наушничества существа живущего в тебе. 
 
И, помолчав с минуту, ответил:
 
- Я знаю, что можно быть друг у друга. Можно. Даже несмотря на то, что у всех нет абсолютно никого, кроме детей и родителей. Кто она такая?  Ребенок. Успевшая вдруг повзрослеть девочка, стоящая на балконе многоэтажного дома и играющая моим сердцем. Если даже и выронит его - ничего. Лишь бы подольше держала его в своих ладонях. Я люблю её пальцы, больше чем себя.
 
- Ложь! У твоего самолюбия нет ни соперников, ни соперниц. Именно оно и мешает тебе так любить её, как ты сейчас сказал. 
 
- Мне мешает не самолюбие. Мне мешает моя душа. Если бы я был одним лишь телом, я бы уже слился с ней полностью.   
 
- От тела избавиться можно, а от души - нет. Но можно попытаться преодолеть. Оттолкни свою душу. 
 
- Я отдам ей свою душу полностью только тогда, когда она полюбит моё тело. 
 
- Отдать полностью? Думаешь, кто-то на это способен? К тому же, так, как ты только что промолвил, обычно думают и говорят женщины, но у них часто тело и душа тождественны. Поэтому, решаясь отдать своё тело, они часто отдают и душу. С тобой дело обстоит так же? И разве ты до сих пор не отдал ей свою душу?
 
- Нет. Одна её половина обнимает, согревая её кисти, словно муфта. А вторая  -  сидит у моих ног и ждет.
 
- Ждет чего?

- Руки, простёртой к ней.
 
- А как ты думаешь, что она может любить в тебе?
 
- Ум.

- То есть именно то, чего у тебя нет, когда она рядом с тобой? 

- Да. И это значит, что она тоже испытывает иллюзию и заблуждается. Так в любви проявляется взаимность.
 
- Очень тонко пошутил сейчас. А аплодировать некому, да? Что бы ты хотел, чтобы она в тебе полюбила? 

- Мою дурь.
 
- Это сложно для женщины.
 
- А для мужчины - сложно полюбить ум женщины. Но я это нечаянно сделал.

- Равенство в любых отношениях штука почти фэнтезийная. Оно возможно только post factum, когда все благополучно разбредутся по могилам. Мужчины и женщины так не похожи, что даже их любовь носит характер войны. Тактика, осада, окопы, маневры, разведка.... 
 
- Когда любишь становишься тяжелым, а это лишает всякого маневра. А вся тактика сводится к кряхтению. Это ужасно и смешно одновременно.
 
- А скажи-ка, какого лешего ты выложил ей о себе то, что ни один помнящий таблицу умножения индивидуум ни за что не расскажет ни своему психотерапевту, ни даже оглохшей от старости собаке? Нет, понятно, что страшного там ничего нет, но зачем выворачивать все карманы? 
 
- Не знаю. Странная разновидность ментального эксгибиционизма, должно быть. Хочется прозрачности. 

- Прозрачность хорошо смотрится тогда, когда она двусторонняя. Прежде, чем распахиваться, как пасть гиппопотама....Ладно, ты всё равно думаешь сейчас скорее миндалинами, чем мозгом.
 
Она спросила его о чем он думает.

И что теперь, слово в слово передать этот диалог с самим собой?
 
Он подумал о том, сколько пыльных километров невольной лжи пролегает между двумя существами, не взирая на искреннее желание быть честными.
 
И каких существ скрывает её тайное, сокровенное "Я"? 
 
Кто её собеседники в ночи её одиночества? 
 
О, как хотел бы он получить право быть одним из них!
 
Ни волшебство её женственности, ни роскошная, призывная плоть её - ничего не значат в сравнении с этим! 
 
Ничто в сравнении с блаженством совместно раздевать каждое ощущение и воспоминание, переливаясь кровью и мыслью друг в друга.   
 
 
 
В её глазах он выглядел каким-то полумифологическим животным, с разросшимся будто опухоль интеллектом. 

Её изумляло парадоксальное сочетание телесности в нем, с облачностью и остротой шпилей его внутреннего мира.
 
Вот так она и смотрела на него, как на странную достопримечательность Ада, абсурдно прокравшуюся из него в один из московских парков. 
 
Чей недосмотр? 
 
А ей теперь расхлёбывать.
 
Она не знала, что с ним делать.
 
И убивать (убегать) не хотелось, и в жизнь её вписывался так же, как хрестоматийная, в пятом поколении, блондинка в поворот на Садовом кольце.
 
Общение с ним настолько выпадало из привычной колеи действительности, что окажись на ее месте, к примеру, пресловутый глюк Кэррола - нимфетка Алиса, то кажется, даже она, со своей одиссеей по Стране Чудес, смотрелась бы впавшей в детство вульгарной заводчицей кроликов с английской фермы, случайно откушавшей лизергин-диэтиламидовой кислоты и была бы явно "не в теме."   
 
Для галлюцинации он был слишком уж реален и эта сюрреалистичность, пленяя, затягивала в круговорот, с точки зрения разумности, совершенно излишних событий.

Но именно неразумное, подчас, и имеет несопоставимую даже с неоспоримой божественностью денежных знаков ценность.
 
Вглядевшись в его глаза и пригубив фенилэтиламиновый напиток до краев их наполнявший, - мятно-зеленое варево из нежности, восхищения, желания и печали, - она поймала себя на мысли, что этот мохито, пожалуй, стоит того, чтобы его осушить до дна. 
 
 
 
А он уже толкал, ничего не разбирая перед собой в ослепительных сумерках морозного летнего дня, заглохший траурный катафалк набитый разряженными в белое надеждами, когда, после двухнедельных заморозков, внезапно наступила оттепель.   
 
Солнце её улыбки осветило эту похоронную процессию и моментально ожили украшенные венками надежды: экс-покойницы в недоумении разглядывали выступившие трупные пятна, принимая их за синяки полученные во время шумной вечеринки.
 
Лилейно обвившие его спину руки, устало скользили вниз и, словно обессилевшие от борьбы птицы в пасти хищника, их кисти трепетали между его лопаток, когда он, весь изнывая от объединившейся с радостью оголённой боли, обрывал своими поцелуями лепестки её губ.
 
Он любил её так, что произнести это слово применительно к ней не мог - бурьян пошлости, которым оно обросло у людей и людинь, превращал эту фразу в фарс. 
 
Да и зачем признаваться в том, что она уже давно успела рассмотреть?
 
Вроде бы и попробовал сказать нечто подобное, но тут же внутренне устыдился и сконфузился. 
 
По той лишь причине, что эти слова, как он считал, никак не подходили к их мистическому столкновению, к совместной ядовито-ледовитой весне в самом центре лета.
 
Необходимо было придумать новый язык.
 
Один на двоих.
 
Чтобы ни Иегова, ни Люцифер, выбив всю пыль из гуглов и википедий, так ни йоты бы и не поняли из диалогов их сердец, не смогли бы перевести ни единого иероглифа из каллиграфической переписки между их душами.
 
Кто знает, может быть, именно это маленькое лингвистическое открытие и позволит им, впоследствии, получив по ангельскому чину, совместно шагнуть в Надвременное, сохранив таким образом друг у друга Навсегда?
 
 
 
Возможно, он начал свою скачку к ней еще из тумана своего детства, когда седлал игрушечного коня со всей серьезностью и отчаяньем маленького война. 
 
Теперь он достиг её, как достигают Святого Грааля или внезапно находят Атлантиду.
 
 
 
 
Леденея от фантастичности происходящего, от невыразимого ужаса сбывшейся мечты, он медленно опечатывал сургучом своего рта каждую линию её шеи. 
 
Вмерзая сердцем в снежность любимой, он очарованно прислушивался к их первой тишине, в глуши которой, за мутным частоколом восклицательных знаков, пряталось их сладостное безмыслие.

В объятия, которыми они отгораживались от остального мира, инкогнито прокрадывалась терпкая печаль, настолько тонкая и изысканная, что ощущалась как последняя и отчаявшаяся выразить всю свою глубину нежность.
 

               
 
                28.06. 2011г.
 
 
 
 
http://www.youtube.com/watch?v=1eT0TT6A1CE