Глава 10. Большие точки, переходящие в пятёрки

НА СНИМКЕ: единственное (на моей памяти) заседание школьного литературного кружка с участием почти всех десятиклассников (весна 1949 года). Оно было посвящено встрече с прибывшим из Москвы столичным молодым поэтом Виктором Уриным (харьковчанином по рождению /1924/, детству и юности). Запечатлен момент его выступления перед нами, за первой партой - мой одноклассник Юра Мурызин. Вся остальная аудитория столь же заинтересованно, как он, внимала выступающему. Занятия проводила наша учительница русской литературы Надежда Афанасьевна Грановская.- Фото Юрия Куюкова.  (Конец ткстовки к снимку).
 
                *     *     *
Долгожданный миг настал:  1 сентября 1947 года в наш 9-й класс впервые вошла прославленная учительница литературы Надежда Афанасьевна Грановская.

Мы знали, что она не просто  хороший педагог-«предметник», но и  специалист по методике преподавания литературы в средней школе. Этот предмет  Грановская читала в университете, она руководила педагогической практикой студентов-филологов. Крупная, с пышными формами, фигура  Надежды Афанасьевны была хорошо нам знакома.

Типичная картинка школьной перемены: из старшего на год класса  не спеша, величественно  выходит эта  учительница  в плотном кольце сопровождающих её  старшеклассников. Ближе всего к своей богине – толстый, с заплывшими глазками, Виля  Жидков, всегда одетый в папину офицерскую гимнастёрку, опоясанную широким, офицерским же,  ремнем,  он что-то у неё спрашивает, а она подтверждающе  и милостиво кивает… Шагая чуть поодаль, вслушивается в их разговор худощавый Валерий Покровский, с  меленькими чертами нервного лица, с большой, в мелких-мелких проволочных  кудряшках, головой на тонкой шее. Плотный, красивый Стасик Духин. Маленький чёрный жук Дусик Горштейн. Бравый, высокий, с распадающейся по обе стороны головы, белокурой «политикой» из прямых, соломенных волос,   Марик Бланк  в двухцветной курточке с вставной «кокеткой»  (скоро такие курточки станут называть, почему-то,  «космополитками»)… Коротышка  Хаскин, сочиняющий стихи «под  Маяковского»…  «Поэт  .юбилейных дат» Владик (?) Межировский (так его назвал в своей эпиграмме  Мирон Черненко)

До самой учительской будет эта свита сопровождать  любимую и грозную учительницу. Да, нам известно от старшеклассников:  иметь пятёрку по литературе,  учась у  Надежды Афанасьевны, непросто. У неё очень высокие требования. И первое из них – досконально знать тексты изучаемых произведений. Ни в коем случае не ограничиваться чтением учебника. Разбираться в прочитанном, уметь его истолковывать. И главное – писать содержательные, грамотные, полно раскрывающие тему сочинения.

О том, что Грановская. будет с 9-го класса нашей учительницей, мы узнали ещё при окончании 8-го. Поэтому всё лето я читал великую русскую литературу ХIX века: Гоголя, Некрасова, Тургенева, Толстого, Щедрина, Чехова… Лето 1947-го было голодное после прошлогодней страшной засухи и вызванного ею неурожая, родители воспользовались тем, что меня пригласила к себе  на месяц или больше  семья папиного брата Лёвы, жившая в небольшом промышленном  городке Рубежное Ворошиловградской (Луганской) области. Лёва работал в тамошнем  «смешторге» и, в силу своего положения, пользовался льготами. По продуктовой части семья жила полегче нашего. А тётя Рая, его жена, работала учительницей литературы, и у неё в домашней библиотечке были все «программные» произведения. Так что, за исключением времени уборок и снабженческих походов (Рая была страшная чистёха и мытьё полов  поручила мне, а ещё на мне же было хождение на овощную базу за продуктами нового урожая, отпускавшимися сотрудникам «смешторга» по, действительно, «смешным» ценам), весь остальной досуг я использовал для чтения.  Но подлинный смысл  прочитанного  дошёл до меня только с началом учебного года благодаря урокам  Грановской.

Вот она впервые  входит в класс, садится  на стул, укладывает на учительский стол свою большую, мягкую грудь и  с интересом  всматривается в наши лица. В классе – мёртвая тишина, хотя на местах – все 30 с лишним  человек. Ещё и ещё раз  её весёлый взгляд панорамирует вдоль  класса, а  мы тоже впиваемся в это простое русское лицо, ожидая её  первого слова.

–  Н-ну? Литературу любите? – спрашивает она  испытующе, и мы дружно и уверенно отвечаем все вместе:

– Да-а-а-а!!!

– А  –  знаете?- с лукавой улыбкой посылает она нам свой следующий вопрос

– Не-е-т!!! – не сговорившись, кричим мы. Это сообщение её озадачивает. Улыбка сходит с её лица, она спрашивает  серьёзно, строго  и удивлённо.

– Как же так? Почему? И как можно любить то, чего не знаешь?

Ответить не осмеливается никто. И Надежда Афанасьевна  начинает рассказ о литературе: о её общественном, культурном значении… Выясняет, кто что прочёл за  лето…  В конце урока  даёт первое задание:  в «Мёртвых душах»  Гоголя (с него начинался тогда курс литературы в  9-м классе) прочесть всё о Манилове и составить сложный план к теме «Характеристика образа Манилова», подобрав к каждому пункту плана подходящие цитаты.

Придя домой, перечитываю нужные страницы,  группирую цитаты по  «чертам характера» персонажа  и особенностям его натуры, а затем составляю план. Сказано – «сложный». Что это значит? Начинаю вспоминать… «Сапожница»  Елена Павловна не  заостряла на этом наше внимание, но я помнил текст объяснительной статьи в хрестоматии  по литературе…
Это и обеспечило мне  скромный, но памятный «звёздный час»  в истории нашего класса. После того как работы были проверены, оказалось: почти все оценены на «двойку»,  два плана – на «тройки»… :Пятёрочных работ вовсе не обнаружилось.

 И лишь одна «четвёрка»:  у меня!

Имея теперь за спиной некоторый опыт, в том числе и учительский, думаю, что ход  первого, ознакомительного урока, а также и данное без предварительного объяснения домашнее задание были у Грановской  шагами заранее обдуманными и рассчитанными.  Шоковое впечатление от полученных  (в том числе и лучшими учениками) «двоек» помогло ребятам нашего класса сосредоточиться на изучении предмета. Она на примере моего и других планов подробно охарактеризовала успехи, ошибки и свои требования, и дальше дело пошло.
 
Не помню точно автора напечатанной однажды в журнале «Юность» (кажется, это был Марк Розовский, но, может быть, и Зиновий Паперный) остроумной пародии на школьный план к образу  сказочной «Бабы-Яги».  Там были всякие «черты характера» этой «Бабы» и особенно обаятельный пункт о «типичности» персонажа: речь там о целом явлении - «бабизм-ягизм»! Метко высмеял автор схоластический и грубый социологизм господствовавшей методики «школьного» литературоведения. Однако формально-логический подход к изучению художественных, да и всяких иных, текстов имеет и свои преимущества. Он развивает мышление, систематизирует его, приучает думать, формулировать, вырабатывает привычку  рассуждать «по порядку».

Уроки литературы стали для части класса праздником, для другой – мукой мученической!  Известно ведь, что есть разные типы познавательных способностей: чаще всего те, кто обнаруживают склонности к точным и техническим дисциплинам, мало интересуются гуманитарными предметами, и наоборот… Лишь лучшие, наиболее талантливые учащиеся  «энциклолпедичны». Однако логическое мышление, навыки классификации, азы метафорического мышления необходимы всем. Вот этому и учила нас Надежда Афанасьевна, заставляя читать думая и думать читая. Первое её требование состояло в том, чтобы каждый ученик являлся в класс с полным текстом изучаемого произведения. Разумеется, это было бы трудно и даже невозможно выполнить в какой-нибудь отдалённой сельской школе, но для подростков огромного города такое условие было выполнимо. Может быть, не случайно она всегда приступала к своей деятельности с новым потоком учеников именно в 9-го классе: уже сказано, что  программа там начиналась с Гоголя, с «Мёртвых душ», а на этом материале  удобнее всего обучать подростков умению пользоваться текстами для составления планов к характеристикам, а затем и самих устных и письменных характеристик  персонажей. Ведь в гоголевской поэме материал о Манилове, Собакевиче, Коробочке, Ноздрёве, Плюшкине сосредоточен (по каждому из этих персонажей) очень компактно. И даже сведения о предыстории главного действующего лица – Чичикова – собраны   на нескольких страницах вместе. Тем не менее, и их надо уметь находить.   

…Три с половиной десятка русых, чёрных и блондинистых голов озабоченно склонились к раскрытым перед каждой из них книгам. Надежда Афанасьевна задаёт  первый вопрос: «Кто такой Манилов?»  Ответить нужно  цитатой из произведения. И не одной, а как можно большим количеством цитат. Весь класс пришёл в движение  –  затрепетали, зашелестели лихорадочно листаемые страницы. Мальчики стараются быстро найти ответ, вот, одна за другой, поднимаются руки… С места каждый, на кого указывает учительница, читает найденный ответ: «дворянин», «помещик средней руки», «бывший поручик какого-то полка»…  Далее выясняются особенности портрета Манилова, главные свойства его натуры: склонность к пустопорожним мечтам, елейная, приторная вежливость, глуповатость, необразованность и т. д. – и всё это надо не просто назвать, но подкрепить цитатами из гоголевского текста. По ходу такой беседы Грановская даёт понятие об «образе-вещи», о значении  пейзажа, портретных деталей,  индивидуальных речевых особенностей персонажей… Весь урок – это одна сплошная  и увлекательная беседа, полная  исследовательского азарта, непрерывного интеллектуального соревнования: кто быстрее, и  чаще, и полнее всех ответит на вопросы учительницы. А она поощряет своей похвалой  отличившихся   и выдаёт желанный аванс:

–  Молодец, Кулинский!  Ставлю вам в журнал большую точку. Если  и на следующем уроке будете так работать, то эта точка  имеет шанс перерасти в «пятёрку»!   

Ещё одним увлекательным (для любителей литературы) и мучительным (для тех, кто не имел склонностей к этому предмету) занятием была подготовка к классным  и домашним сочинениям, а также сама работа над их написанием. Для меня  это было настоящим наслаждением. На всю жизнь приобрёл я вкус к  подбору наиболее точных слов, составлению выразительных и пластичных фраз, эстетически оптимальных текстов. До сих пор помню отдельные предложения из своих сочинений по «Обломову» Гончарова, «Грозе» А. Н. Островского…  В 10-м классе  материал пошёл  поскучнее, хотя  и более трескучий:  советская литература, соцреализм… Мне решительно не нравились так называемые «вольные темы»: от автора такого сочинения требовалась сплошная политическая трепотня. Надо отдать справедливость Грановской – насколько помню, она не очень поощряла нас  к выбору таких тем. Но и весь «серебряный век русской поэзии», весь её авангард, символисты, акмеисты, имажинисты, футуристы, - всё это осталось фактически за бортом нашего литературного образования. Винить педагога нельзя: то были годы жесточайшей советской, коммунистической идеологической муштры, строгих запретов на всё, что не нравилось сталинскому руководству. Не только Зощенко, Ахматова и наш харьковский «пошляк Хазин» (как окрестил сталинский холуй Жданов одного из замечательных остроумцев нашего города) попали под запрет, но и сотни прекрасных литературных имён. Надежда Афанасьевна не была в числе тех, кто решался нарушить эти табу, да вряд ли и сама увлекалась творчеством изъятых из литературы, а порой и из жизни, писателей. Но вне запретных зон литературного процесса она вела себя как опытный и умелый методист.   

Грановская читала методику преподавания литературы   на филологическом факультете университета и вела практику студентов. Пришли они и в наш класс.
Однажды на перемене, возвращаясь откуда-то к дверям класса, вижу возле них большую группу практикантов, и среди них – свою сестрицу. Подхожу – и не долго думая  даю ей хорошего щелчка прямо в каштановое шелковистое темя! Боже, какой возмущённый взгляд распахнутых серых глаз брызнул на меня с её рассерженного лица! Поняв, что это – проделка её родного 16-летнего балбеса брата, - ещё сильнее разозлилась… И было за что: из ребят мало кто знал, что мы  с нею в родстве. Со стороны моя выходка могла быть понята как хулиганство!

Марленка предусмотрительно выбрала для проведения уроков  не наш класс… А среди тех практикантов, которые проводили уроки у нас, была их факультетская красавица  Люда Кривко. Она очень нравилась Юре Куюкову, и он, под влиянием одного из романсов Петра Лещенко «Студенточка, вечерняя заря…», звучавших тогда по радиомаяку  из раскрытых окон многих квартир, называл её (со своим характерным украинским акцентом)  «Студэнточкой».

Людмила Кривко профессионализировалась как журналист, долго работала в редакции областной газеты «Красное знамя», заведуя одним из отделов. Мне неоднократно доводилось  по-деловому общаться с нею, когда я и сам, вернувшись из армии, стал работать в журналистике. Увы, красота её с годами померкла, Людмила Петровна растолстела, стала много курить… Но продолжала оставаться простой в общении, дельной и доброжелательной к товарищам…
 
Под руководством Надежды Афанасьевны мы участвовали в разных внеклассных «мероприятиях» литературного характера. Так, например, - в городской читательской конференции «Герой нашего времени». К Лермонтову эта говорильня имела отношение только звучанием темы. Речь шла о героях  НАШЕГО времени – о положительных образах современников в советской литературе.

Низкорослый, широкоплечий, с ярко иудейским лицом, старшеклассник Хаскин (он мне кажется теперь похожим на булгаковского Азазелло, –  не из фильма, а из книги,  только без торчащего клыка) на одном из вечеров читал собственное  стихотворение, которое так и называлось: «Герой нашего времени». . Оно было сделано откровенно под  Маяковского:
               
  Наше время,
           идущее маршево
  В гул
        дней,
             в труд,
                в бой,         
  ведёт за собою
               времени нашего
  гордый
          подвижник – герой!

Для городской литературной конференции   доклад написал Волик Кулинский. Но, учитывая недостаток своей речи (невероятное «быстроговорение», аналогичного которому я не наблюдал   больше ни у кого за всю мою немаленькую жизнь), он попросил меня (как «человека с выражением») прочесть эту работу вместо него. Я со всей ответственностью и очень старательно выполнил просьбу, но успеха доклад не имел.  А вот на другой конференции, взявшись охарактеризовать образ героини-партизанки в знаменитой поэме Маргариты Алигер «Зоя», я получил в награду  дружные  рукоплескания аудитории. Но  и сейчас отношу их, главным образом, на счёт замечательно  искренних  и образно-лиричных стихов поэтессы.
      
Памятный  эпизод нашего (под руководством     Н. А. Грановской),  общения с современной советской литературой связан с ныне почти забытым  «массовым» читателем, а в то время  довольно заметным  поэтом фронтового поколения  Виктором Уриным. Мне его фамилия была известна от сестры, общавшейся как раз тогда с Юликом Даниэлем, Марком Богославским и, наверное, другими бывшими фронтовиками. Виктор Урин был в этом кругу известен своей юношеской поэмой «Лидка», где  звучал актуальный и мелодраматичный сюжет:  предмет юношеской любви лирического героя –  вчерашняя школьница Лидка, попав на фронт, идёт там  по рукам…  Поэма начинается неподдельно искренне и  печально - автор прощается со своим детским идеалом:
                Оборвалась нитка –
                Не связать края.
                До свиданья, Лидка,
                Девочка моя!..
 
 Трогательные строки:

                Было, Лидка, было,
                А теперь нема!
                Всё запорошила
                Снежная зима… -

попали на язычок пародистам. Один (кажется, Владлен Бахнов) придумал такое:

                Было, Лидка, было,
                А теперь нема-с…
                Было – литкобыла,
                А теперь – Пегас!

Другой (и чуть ли не сам  Ю. Даниэль) повернул  ту же кобылу другой стороной:
                Было – литкобыла,
                А теперь – литконь, -
                Жеребячье мыло,
                Творческий огонь!

По словам  Юлика, поэма была очень популярна среди фронтовиков, переписывалась в солдатские альбомы, чему я охотно верю: описанная  в ней коллизия  (иногда – случившаяся, чаще -  лишь мерещившаяся)  переживалась множеством 19-летних юношей, из мирной жизни окунувшихся в ад войны. 

И вот, примерно, в 1948 или 49 году этот поэт, до войны живший, как оказалось, в Харькове, приехал сюда к своим родственникам. В этот свой приезд из Москвы (где он учился в Литинституте Союза писателей и к этому времени уже, кажется, его окончил) Урин  организовал в  уютном зале Харьковской филармонии (на ул. Сумской) невиданный у нас, должно быть, со времён В. В. Маяковского, поэтический вечер. Явился чуть ли не весь наш класс! В программу входило не только авторское чтение стихов поэта Виктора Урина, но его ответы на  записки публики. Сегодняшний читатель, помнящий или хотя бы знающий по рассказам старших массовые литературные вечера времён поэтического бума 60-х годов, должен учесть, что в конце сороковых подобное (даже в безмерно меньшем масштабе) было поистине редкостью. Хотя бы потому, что содержание даже таких вечеров  заранее тщательно цензурировалось,  или, как говорили, «литовалось» (вариант: «литировалось») -  от неофициального названия контролирующего цензурного органа «Главлит», «Облит», формально именовавшегося так: «Управление по охране государственных и военных тайн в печати». Могущественное это ведомство  контролировало буквально каждое слово в печати, на сцене, осуществляло периодическую чистку библиотек от ставших неугодными авторов, следило за тем, чтобы те или другие имена (например, осуждённых  «антисоветчиков») не упоминались в радио-, а с появлением  ТВ – и в телевизионных передачах…  Нет, мы, школьники, в то время вряд ли знали об этих идеологических бесчинствах власти, но с прежней практикой свободного выступления литераторов  были незнакомы, лишь наслышаны  и начитаны о диспутах Маяковского и его друзей и противников.

И  вдруг, на наших глазах,  молодой поэт  из Москвы (думаю, ему не было ещё и двадцати пяти) весело и непринуждённо  рассказывает о творческих спорах в столице, развернувшихся по поводу некоторых его стихотворений. Он читает эти стихи – например, о безногом инвалиде войны, вкатившемся в вагон  пригородной электрички и предлагающем публике купить у него тексты популярных советских песен:
 
« …Вам, девушка,” Парень  кудрявый”,
а вам, лейтенант,“Офицерский вальс…»

 «Граждане, - говорит он, - вагон ваш тесен,
 и простите, что двигаюсь по ногам,
 но я, граждане, продавец песен!
 Я хочу, чтобы было весело вам!»   

В концовке стихотворения этот жизнерадостный  обрубок войны, вселяющий бодрость в других, не попрошайка, а  продавец и пропагандист счастья, выкатившись в пустой тамбур, украдкой смахивает с глаза набежавшую  слезу. Вот эта слеза и вызвала, по рассказу автора, жестокий афронт со стороны критиков. За неё они будто бы приписали ему «упадочничество и  пессимизм», противопоказанные советской поэзии.

Конечно, мы все были на стороне весёлого молодого поэта. А несколько остроумных ответов на присланные ему записки окончательно расположили нас к этому обаятельному, незаносчивому парню.

Днём раньше  он пришёл к нам в школу  на занятие «литературного кружка». В кавычки я ставлю эти два слова потому, что, насколько помню, ни прежде, ни позже у нас такой кружок не собирался. Да и когда же было немолодой уже Надежде Афанасьевне, загруженной не только уроками  в школе, проверкой наших сочинений и прочей учительской рутиной, но ещё и лекциями в университете, организацией студенческой педагогической практики, – откуда бы ей было взять время ещё и на возню с кружковой работой. Но на это единственное «занятие кружка» собрался весь класс.

Не помню решительно ни одного слова из выступления нашего гостя, но очень хорошо запечатлелся в памяти общий тон этой  встречи: литературная деятельность и литературная жизнь в  освещении Виктора Урина выглядели как бесшабашное, очень привлекательное и отчасти озорное занятие.

Дело было уже в конце учёбы, весной 1949 года, когда каждому из нас предстояло избрать себе дальнейшее поприще, выбрать специальность, определить вуз для поступления. Мне хотелось изучать литературу, причём, что я буду в ней делать, самому мне было совершенно неясно: сочинительство (хотя им я уже занимался) я не связывал всерьёз со своим  будущим, не считал себя способным к созданию оригинальных, сильных произведений, а учительская работа и вовсе меня не привлекала. Но изучать литературу очень хотелось. От этого, однако, меня настойчиво отговаривали родители. К тому времени они уже прониклись сознанием неизбежности идеологического давления, которому подвергаются  в  Советской стране буквально все лица гуманитарных профессий, и хотя не формулировали в столь открытой форме эту мысль, но достаточно чётко давали мне понять о своих опасениях. И вот после  «занятия кружка»,  отправившись проводить нашего гостя в квартиру его родственников, где он остановился, я был им  приглашён в дом, и там Виктор Урин, узнав о моей проблеме, принялся активно агитировать меня за то, чтобы я не слушался родителей и поступал на филфак.

– Ничего не бойся! – кричал он. – Вот посмотри на меня: я занимаюсь литературой – и ничуть не жалею об этом! Заниматься надо тем,  что любишь!

Потом, сопровождаемый гурьбой юных поклонников из нашего класса, он вышел прогуляться. Был ясный вечер,  самая середина лунного месяца, над большими многоквартирными домами нашего  района Госпрома  стояла  ярко освещённая половина  луны.  Московский поэт, продолжая свой урок  творческого литературного воспитания школьной молодёжи, принялся импровизировать:

– Вы посмотрите, какая красивая луна! Так и хочется написать что-то вроде:

      …И месяц половинкой жопы
      Сверкал над грешною землёй.

– Поэты, знаете ли, – продолжал он, – не стесняются называть вещи своими именами. Помните  Лермонтова:
                «У неё лицо, как дыня,               
                Зато жопа, как арбуз»?

Мы молчали, потрясённые  поэтическими вольностями великих: Пушкина, Лермонтова... Урина!

Дальнейшие впечатления выходят за рамки школьных воспоминаний, однако прямо относятся к тому же персонажу. В середине 50-х, во время службы в армии на Дальнем Востоке, я из окружной военной газеты «Суворовский натиск» и приморского краевого «Красного знамени» узнал о спортивном автопробеге «Москва – Владивосток», который совершают  поэт Виктор Урин и кто-то ещё – по-моему, тоже из литераторов. Было рассказано, что в городах по линии своего маршрута они проводят литературные встречи с читателями.
 
Прошло ещё много лет. Где-то в конце 60-х или в начале 70-х, когда началась череда скандальных – то добровольных, то принудительных – отъездов творческой и научной интеллигенции из СССР на Запад, стало известно и о том, что выехавший в США поэт Виктор Урин добровольно там остался на жительство. Впрочем, не помню, сопровождалось ли это его решение какими-либо выпадами в советской печати, характерными в отношении таких, как В. П. Некрасов, беглец Анатолий Кузнецов, супруги       М. Растропович и Г. Вишневская и другие.

В 1990-м году наша семья уехала в Израиль. Перед  этим группа школьных друзей решила устроить мне проводы. Свою квартиру для этого  прощального вечера предложила чета Канторовичей. Теплоту, дружественность, понимание, чувство юмора, царившие на этой встрече, мне не забыть до конца дней. Павлик Гаркуша обратился ко мне с посланием на украинском языке, которое начиналось так:
               
                Фелю, Фелю, гарний хлопче, 
                єврейський козаче!

В то время ещё казалось, что дороги назад, хотя бы в гости, уже не будет, что мы прощаемся  навсегда. Развитие событий, крушение СССР, а с ним и «железного занавеса» позволило мне уже в 1995 году снова приехать на три недели в родной Харьков. Дело было весной, отмечалось 50-летие Победы.  Те же друзья (за исключением уехавших после меня: Толи Новика – в США, Жени Брона – в Израиль) собрались отпраздновать мой приезд –  это произошло в  одном  харьковском доме, хозяин которого встретил меня на пороге квартиры с весёлым и загадочным выражением лица. В  глубине коридора я увидел маленькую фигурку какого-то старичка, метнувшегося в комнату.

- У меня есть для вас сюрприз, - довольно посмеиваясь, сказал хозяин, общий наш приятель,  но раскрывать свой секрет не стал, добавив: - Сами увидите!

Началось застолье, прозвучали первые тосты за встречу… Здесь были «Патитурин» (Эдик Братута) с женой, Валерик Волоцкий, Юра Куюков – «Жук»… Наконец, настала минута, когда наш гостеприимный друг раскрыл, наконец, свой сюрприз:

- Вы, конечно, помните, - сказал он, - ту давнюю встречу с московским поэтом  Виктором Уриным. Он  уже много лет живёт в Америке.  Сейчас вы его увидите!

Открылась дверь, и появился виденный мною давеча в коридоре старичишка. Через плечо у него, как у свадебного шафера, была повязана широкая атласная лента, на которой  навешаны вперемешку советские боевые награды и какие-то американские почётные знаки – как мне показалось, спортивного характера. Пиршество продолжилось. Вниманием присутствующих завладел американский гость. Между прочим, объяснил: в Америку он не бежал, в отличие от многих прочих (например, Довлатова, Гениса, Лимонова), а выехал совершенно официально, по визе, как пропагандист своей собственной оригинальной идеи: он выступил с предложением включить в программу Всемирных   олимпийских игр  …состязания поэтов! 

Лично мне совершенно неясно, как могла бы осуществиться такая, лишь с виду оригинальная, мысль. Прежде всего, на каком языке стали бы соревноваться поэты Англии и Замбии,  США и Бангладеш, Израиля и Камеруна? Бегают, прыгают, стреляют олимпийцы всё-таки на одном и том же «языке», а вот  каковы общие критерии, по которым можно выделить победителя в поэзии? Да, в древнегреческих олимпиадах поэты состязались – но на одном и том же древнегреческом. А вот   если бы такие олимпиады» проходили, скажем,  в ХIX веке  - победил ли бы Пушкин  Альфреда де Мюссэ, Гёте – Жуковского,  Гейне – Лермонтова или Некрасова? «А  судьи – кто?», Как бы сравнивали они достижения разных поэтов? И в каких категориях?  По весу и росту, что ли? Дикая, совершенно никчемная затея. И, однако, брежневское правительство, введшее  институт «невыездных» граждан, откликнулось на предложение и отпустило этого человека, заручившегося, очевидно, поддержкой и полномочиями каких-то общественных организаций (он даже, кажется, говорил, что – советского олимпийского комитета). А там, в США,  поэт, не имевший никаких конфликтов с коммунистическим руководством и не подвергавшийся идеологическим утеснениям, вдруг принимает решение не возвращаться в страну?  По меньшей мере, странно, чтобы не сказать – подозрительно.

Все эти соображения пришли мне на ум значительно позже. А пока  наш старый знакомец продолжал застольную активность. Он вдруг предложил актуальный ностальгический тост. Не решаюсь реконструировать его  текст, а лишь перескажу смысл.

В эти дни празднуется 50-летие Великой Победы, напомнил оратор. Мы с вами жили в великое время и в замечательной стране. Как много мы можем вспомнить хорошего. И далее он произнёс несколько фраз, прославляющих советский, утраченный недавно, строй, советский образ жизни. К его – и даже к моему изумлению, Виктор Урин встретил возражение со стороны обычно не слишком политически активного из присутствовавших наших ребят. Это был Юра Куюков. В очень сдержанных, но от этого прозвучавших особенно убедительно, выражениях он отверг попытку поэта реабилитировать советскую жизнь. «Возьмите нашу семью, - сказал Юра.

– Моего дядю Павлушу, известного писателя, выступавшего под псевдонимом Остап Вишня, на десять лет осудили к лагерю по ложному обвинению в «украинском буржуазном национализме». Его (и моей матери) родного брата – прозаика Василя Чечвянского – расстреляли. Наша семья жила в вечном страхе из-за того, что отец был наполовину грек, наполовину крымский татарин. И тех, и других Сталин выслал в Сибирь и Среднюю Азию, то же могли сделать и с отцом. А вы  говорите что-то о гордости за достижения…

Вся эта речь сопровождалась сочувственными репликами присутствующих. Патриотического восторга  поэта никто не разделил. А Эдик Братута, превратившийся за годы  со времени окончания школы   в блистательного остроумца, какой-то  едкой и чрезвычайно уместной репликой  совершенно уничтожил и свёл на нет напыщенный и запоздало патриотический советский  социалистический тон, взятый Уриным. Водку мы, конечно, выпили, но вовсе не за провозглашённый им тост. Гость стушевался, сник и вскоре ушёл в другую комнату.

Вернувшись в Израиль, я через какое-то не очень долгое время наткнулся на материал в одной здешней русскоязычной газете, прямо относившийся к поэту. Это было воспроизведение его письма (от 23 сентября 1968 г.) на имя  министра культуры СССР Демичева. Автор сообщал, что некоторые из его коллег – советских поэтов фактически отказались одобрить ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию. Вот, например, поэт Евгений Винокуров. А между тем, его поэтическому  сборнику был назначен 100-тысячный тираж, в то время как поэтам, однозначно приветствовавшим этот справедливій шаг социалистического лагеря,  дают возможность издать свои книги  лишь десятитысячным тиражом…  Это был настоящий политический донос, не оставлявший сомнений и относительно причин, толкнувших автора на создание такого документа: конечно, рукой Урина водила пошлая, банальная зависть и корысть  Ненадёжным прикрытием этих чувств послужила трескучая политическая фразеология о необходимости глубоко партийной идеологической борьбы на современном этапе.

Надо ли говорить, что, испытав понятное омерзение, я ни одним боком не отнёс это ощущение  к хозяину дома. Но, возможно, сам он не смог переступить через привычную симпатию к поэту. В 2001 году, во время второй моей поездки в Харьков, ребята опять оказали мне честь желанием встретиться за дружеским столом, который накрыт был на этот раз  в квартире тогда ещё живого и бодрого Павлика Гаркуши (светлая ему память и пухом – земля!).  Наш  друг там тоже был, и в какой-то момент я спросил у него, знает ли он об этом материале. В ответ я услышал, что это обыкновенная фальшивка. Но, увы, у меня  другое впечатление. Уже позже мне попалось упоминание об этом материале как одном из тех, которые обнаружил, сканировал в открытую при помощи портативного  компьютера и увёз из СССР  работавший в архивах бывшего ЦК КПСС   знаменитый диссидент В. Буковский. Кроме того,  стилистика доноса  в точности соответствует моменту его написания и личности автора. В письме чувствуется стремление автора произвести впечатление и своей идейной преданностью, «коммунистической партийностью», и собственными публицистическими возможностями, и, наконец, этической неразборчивостью, столь ценившейся  в людях кремлёвскими руководителями.

Да и кому, скажите на милость, было бы важно составлением фальшивки бросить пятно на литератора, полностью забытого, фактически выработавшего свой ресурс, не имеющего даже претензий на какой-то, пусть и ничтожный, служебный или престижный  горбик?  Вышедшие в Америке томики  его сочинений, которые он нам показывал во время этой встречи, при всём своём внешнем лоске, произвели на меня довольно убогое впечатление.

Таков финал  эпизода, связанного с нашими  литературными  увлечениями периода учёбы у Грановской. Я записал его вопреки своему опасению вызвать чьё-либо недовольство или нанести кому-либо  обиду. Но не хочу жертвовать правдой, как я её понимаю. Мне бы только хотелось повторить  сочинённые по совсем другому поводу собственные строки из юношеских стихов:

           Если не ошибся – очень  плохо.
           Если ошибаюсь – очень рад) . . 
 
*
Мы все многим обязаны Надежде Афанасьевне. Но ещё в школе мне стали ясны и некоторые слабые стороны её преподавания. Пока в девятом классе мы изучали прозу, никаких  недоразумений не возникало. Но вот приступили к  поэзии Некрасова. Один из уроков был отведён  его стихотворению. «Блажен незлобивый поэт…», посвящённому  памяти Гоголя. Некрасов, фактически, повторяет  в нём лирическое рассуждение из «Мёртвых душ» о писателе, «польстившем» людям – и  о его  антиподе, «дерзнувшем…вызвать наружу … всю страшную, потрясающую тину мелочей». Мы положили перед собой текст стихотворения, заранее нами проштудированного, и, как всегда,  приготовились отвечать на вопросы учительницы. Однако первый же из них  поверг нас в недоумение. Но не сразу…

- Что такое «незлобивый»? - спросила Надежда Афанасьевна. Взметнулся лес рук.   

Зазвучали, одно за другим, толкования этого слова: «не злой», «добрый», «мягкосердечный», «добродушный»       и т. д. Грановская   отрицательно, из стороны в сторону,  поводила  головой: нет-нет, всё не то…Кто-то принялся рассуждать: в этом слове запечатлена некая поэтическая вольность: нормативное произношение – незлобивый, но автор, чтобы втиснуть слово в размер, перенёс ударение на «О»… Нет, опять не то, продолжала  покачивать  головой  учительница. Наконец, варианты  были исчерпаны, все молчали…

- Э-э-эх, вы! – пристыдила нас мастерица методики преподавания литературы. И, помогая себе жестом руки, подчеркнувшим одновременно и лёгкость ответа, и нашу недогадливость, преподнесла как нечто очевидное  ожидавшийся ею   ответ:

- Э-пи-и-тет!

Да уж, Некрасова она засушила. То же самое вышло и с Маяковским. Так выяснилось( по крайней мере, для меня), что преподавать поэзию наша богиня не умеет.

Теперь мне кажется неправильным и её  равнодушие к изучению писательских биографий. Она задавала их учить по учебнику. Но этого совсем не достаточно!  Именно учитель должен обратить  внимание школьников  на особенно интересные, драматичные, значащие моменты судьбы писателя, заразить их своим эмоциональным отношениям к его произведениям и, по возможности, «воскресить» перед учащимися его живой и неповторимый  облик.   

Надежда Афанасьевна очень действенно учила нас правильной письменной речи, работе над сочинениями, логичности изложения мыслей, эстетике стиля. При этом не щадила самолюбия отдельных  их авторов, посмеиваясь (впрочем, весьма добродушно) над некоторыми «перлами»  стилистики. Помню, например, как она процитировала чьё-то  сочинение (кажется, Игоря Гасско - "Гастона"), написанное  на тему романа Горького «Мать». При каждом слове одного из сложных синтаксических периодов, сконструированных моим другом, она поднимала палец вверх и трясла им в воздухе:

- Нет, вы только послушайте:  «Ниловна  не испугалась!.. наличия!.. факта!.. угрозы!.. пропажи!.. чемодана!!!»

С того дня я на этой неудачной фразе из чужого сочинения  научился тщательно избегать нагромождения родительных падежей. Должно быть, и сам автор сочинения  извлёк тот же урок!

(ПОЗДНЕЙШЕЕ УТОЧНЕНИЕ:  Недавно (пишу эти строки в декабре 2012 года) у меня гостил Женя Брон. Предавшись воспоминаниям, он сказал, что неудачная фраза была написана в его, Женином, сочинении и обсуждалась как его стилистический "перл". Чтобы не нарушать плавного течения своего рассказа, я упоминаю об этом, однако далее поправок не делаю).

Но,  изучив слабости учительницы, Гастон научился ими элегантно и остроумно пользоваться. Так,  в согласии с её требованиями,  необходимо было к каждому сочинению подбирать уместный, содержательный эпиграф. Но где его взять? Обладая стилистическим чутьём и тонким  даром  пародирования текстов, Гастончик однажды к какому-то сочинению «на вольную  тему»  придумал сам поэтические строчки, якобы чужие, – и подписал  под ними «автора»: Важа Пшавела.

- … Вот  пусть она поищет! – потешался Гастон.  Однако мудрой учительнице и в голову не пришло, что  он её разыграл.

В другой раз тот же Гастон, не обладая фактическими знаниями,  которые позволили бы ему написать  сочинение то ли о Некрасове, то ли о Тургеневе, - сочинил по предложенной теме стихи. Это дало ему возможность ограничиться пустой, но звучной фразеологией,  не опасаясь получить «двойку».  В самом деле, разве хватит духу у любого учителя словесности оценить отрицательно попытку литературного, поэтического творчества ученика?!

Расчёт хитрого и умного нахала  блистательно оправдался: Надежда Афанасьевна  поместила плод его ученической наглости в… папку лучших сочинений!

Читать далее главу 11-ю "Читать, читать, читать" http://proza.ru/2011/06/19/674

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.