IX. Лагпункт шахты 40

< IХ >.  "ЛАГЕРЬ  НА  40-Й
1.Общая часть.
Прибытие".

Этот  раздел плана остался неразработанным. Попробую дополнить его своими впечатлениями – к сожалению, потускневшими из-за  многолетней давности.

Воркута поразила меня  внушительным размером занимаемой городом территории, сочетанием открытых пространств тундры с вполне городской застройкой, многочисленными терриконами с дымящейся породой и медленно ползущими по склонам  вверх-вниз  вагонетками, - но, главное,  огромным количеством  в городской застройке никак не замаскированных лагерных вкраплений: ограждённых  только «колючкой»   участков  «зоны»  с приземистыми бараками  и множеством  сторожевых вышек, на каждой из которых топтался часовой  с торчащим над головой штыком винтовки.

Над городом, над плоской, болотистой, ярко-зелёной. расцвеченной фиолетовыми и жёлтыми цветами, тундрой, над чёрными терриконами шахт круглые сутки  пекло беспощадное полярное солнце, стояла неожиданная для меня изнурительная, влажная 30-градусная жара, а от вечной мерзлоты  исходила сырая прохлада, и дышалось очень тяжело, - даже мне, 23-летнему юноше.
Путника, шагающего по тропке через тундру из одного района города в другой, роем преследует мошкара.  Город пересекает река – не то  Воркута, не то Воркутинка. с прозрачной -. наверное, не только на вид -  холодной  водой. Но отец шёл через город и тундру ещё весной, кругом лежал снег, было темно, - в лучшем случае, сумрачно...

При подходе к 40-й шахте стоял целый посёлок одноэтажных домов, где, видимо, жил персонал лагеря, а, возможно, и бывшие заключённые, оставленные или  оставшиеся  в этом городе, - таких было немало.

В Воркуте было тогда два лагеря: один – обычный  («Воркутлаг»), другой – особый, режимный  («Речлаг»). Название этого второго мне казалось загадочным, пока я не прочёл  (сначала -  в мемуарах  живущего в Афуле Генриха Горчакова-Эльштейна, а затем – в «Ахипелаге ГУЛаг» А. Солженицына – хотя  вообще-то солженицынская книга вышла гораздо раньше горчаковской),   что  имена  родившимся в послевоенные годы особлагам  дал какой-то безвестный поэтически настроенный чекистский держиморда: «Озерлаг», «Степлаг», «Дубравлаг» и т. п., - по господствующему рельефу или другим особенностям ландшафта. То была поэтизация политического террора и возврата к рабовладельческому строю!  Воркутинский особлаг  был наречён «Речлагом» (речной лагерь). Все остальные лагеря, кроме «особых», именовались   чисто географически:  На Дальнем Востоке – Давлаг, в Сибири – Сиблаг, в Воркуте – Воркутлаг...
   
Забор из колючей проволоки ставился обычно «в три кола», то есть тройной. В лагерях, находившихся не на крайнем Севере (как, например, у мамы в Дубравлаге, где мне тоже довелось побывать) делали распашку  и боронование  контрольно-следовой полосы, но здесь, на вечной мерзлоте,  в этом,  должно быть, не было необходимости:  по тундре далеко не убежишь.

Возле лагеря находилась казарма надзирателей, к копру шахты внутри лагеря вела пешеходная дорога, которая пересекалась с транспортной, проходившей вне зоны, и вот, чтобы обеспечить развязку этих двух дорог,  пешеходная была пущена через мостик над транспортной, и мостик этот оградили всё той же колючкой.  Повсюду над заборами торчали  караульные вышки  с  неизменными «попками» - вооружённой охраной. Заключённые, не выходя за зону, сами шагали без конвоя на смену, а затем  со смены возвращались в барак... В жилой зоне лагеря находились бараки, столовая и какие-то другие постройки – с обязательным БУРом  («бараком усиленного режима»), то бишь, карцером.  В лагере царили чистота и порядок, вся территория была  уставлена  транспарантами и плакатами с призывами типа  «Дадим стране больше угля!». К этому времени мне уже известны были образцы  непобедимого   фольклора типа: «Дадим стране угля – хоть мелкого, но много!»  или «Бери побольше – кидай подальше!»  Теперь мне стал ясен источник неисчерпаемого народного юмора:  сама  жизнь, которую невозможно придумать, – приходится прожить!

Далее читать "IX-2. Карантин и работы. Знакомство". http://proza.ru/2011/06/21/972